Резанов и Крузенштерн: Эпизод из Первого кругосветного плавания русских» (фрагмент)

Резанов поместился с членами посольства на корабле «Надежда», которым командовал Крузенштерн. Последний был по-видимому, крайне не доволен присутствием на его отряд лица, не только ему не подчиненного, но даже имевшего на ним власть, как представитель России при предстоящих переговорах с Японией и как уполномоченный от компании, ради интересов которой была снаряжена самая экспедиция. Крузенштерн с начала плавания стал в неприязненные отношении Резанову и постоянно искал повода к ссоре с ним. Повод это скоро представился. Для обоих судов морскую провизию заставляла компания. Крузенштерн, предполагая по некоторым данным, что провизия эта приготовлена небрежно, упрекал этом Резанова, как представителя компании, хотя Резанов деле этом виновен был столько же, сколько и сам Крузенштерн

Этот мелочный случай, как и множество других, обнаруживал только желание Крузенштерна унизить в глазах своих подчиненных значение Резанова на отряде и, как ниже мы увидим, вполне достиг своей цели.

Умный, образованный и деликатный Резанов с поразительным терпением выносил наносимые ему Крузенштерном оскорбления и подчинился всем строгостям судовой дисциплины в даже капризам своего противника, пока постоянная внутренняя борьба не отразилась на его слабом здоровье. Резанов занемог расстройством всей нервной системы и в такой степени, что на переход от Нукагивы до Сандвичевых островов он был близок к смерти или, по крайней мере, к умопомешательству.

Но пылкий и заносчивый Крузенштерн и во время болезни Резанова не щадил его, и превысил свою власть до того, что решился Резанова, облеченного званием чрезвычайного посланника, предать суду. Это курьезное событие подробно описано самим Резановым в отношении его к камчатскому коменданту генерал-майору Кошелеву. Мы приводим его здесь без всяких изменений.

«Сверх бесчисленных грубостей во все время путешествия моего от всех морских офицеров, кроме лейтенанта Головачева и штурмана Каменщикова, мною испытанных, я прошу спросить о происшествии на островах Мендозиных, которое одно достаточно подать идею до какой степени буйство их простиралось».

«Апреля 25-го дня, пришед в острова Мендозины, капитан-лейтенант Крузенштерн отдал приказ не выменивать у диких никому, кроме лейтенанта Ромберга и доктора Эспенберга, коим поручено было прежде выменивать свежие жизненные припасы, которых на корабле уже не было. О распоряжении своем должен бы капитан из вежливости прежде известить меня, но как начальство уже давно им не уважалось и к оскорблениям его привыкло, а приказ содержал настоящую пользу, то и не было ему ни слова от меня сказано. Мена началась на отломки железных обручей, выменивали одни кокосы и хлебные плоды, коими запасались в изобилии, а как дикие более ничего не привозили, то вскоре и разрешено было от капитана покупать редкости, и просил его позаботиться о коллекции для Императорской кунсткамеры. Ответ был: «хорошо»; но не исполнен. Когда выменивал я сам на железки их раковины, капитан подошел ко мне и сказал, что железо для корабля нужно, и чтобы я выменивал на ножи; началась у всех меня на ножи, но я ничего получить не мог, и сколько ни просил, что это не для мены, но для императорского кабинета, сие не только было не уважено, но еще с грубостями вырываемо у тех из рук, кому дал я на вымен приказание. Я принужден был дать приказчику Шемелину повеление, чтоб он съездил на береги там выменял; наконец на ножи уже не меняли, когда Шемелин употребил компанейские товары на вымен, то они тотчас были у него отобраны и от капитана клерку отданы. Чувствуя такие наглости, увидя на другой день на шканцах Крузенштерна, что было мая 2-го числа, сказал я ему: «Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению на меня возложенного». Вдруг закричал он на меня: «Как вы смели мне сказать, что я ребячусь». — «Так сударь мой, сказал я, весьма смею, как начальник ваш». — «Вы начальник! Может ли это быть? Знаете ли что я поступлю с вами, как не ожидаете?» — «Нет, отвечал я, не думаете ли и меня на баке держать, как Курляндцева? Матросы вас не послушают, я сказываю вам, что ежели коснетесь только меня, то чинов лишены будете. Вы забыли законы и уважение, которым вы и одному чину моему уже обязаны». Потом удалился я в свою каюту. Немного спустя, вбежал ко мне капитан, как бешеный, крича: «Как вы смели сказать, что я ребячусь, знаете ли, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю.». Видя буйство его, позвал я к себе надворного советника Фоссе, титулярного советника Брыкина и академика Курляндцева, приказал им быть в моей каюте и защитить меня от дальних наглостей, кои мне были обещаны.. Потом капитан ездил на «Неву» и вскоре возвратился, крича: «вот я его проучу». Спустя несколько времени, приехал с «Невы» капитан-лейтенант Лисянский (командир «Невы») и мичман Берг, созвали экипаж, объявили, что я самозванец и многие делали мне оскорбления, которые, наконец, при изнуренных уже силах моих повергли меня без чувств. Вдруг положено вытащить меня на шканцы к суду. Граф Толстой (гвардии подпоручик, состоящий в свите Резанова) бросился было ко мне, но его схватили и послали лейтенанта Ромберга, который, пришед ко мне, сказал: «Извольте идти на шканцы, офицеры обоих кораблей вас ожидают». Лежа, почти без сил, отвечал я, что не могу идти по приказанию его. «Ага! сказал Ромберг, как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так больны». Я сказал ему, чтоб он прекратил грубости, которые ему чести не делают и что он отвечать за них не будет. Потом прибежал капитан. «Извольте идти и нести Ваши инструкции, кричал он, оба корабля в неизвестности о начальстве и я не знаю, что делать». Я отвечал, «что довольно уже и так вашего ругательства, я указов государевых нести вам не обязан, они более до вас нежели до офицеров касаются, и я прошу оставить меня в покое»; но слыша крик и шум: «Что трусить? Мы уже его!» решился я выйти с высочайшими повелениями. Увидя в шляпе Крузенштерна, приказал ему снять ее, хотя из почтении к императору и прочтя им высочайшее мне поручение начальства, услышал хохот и вопросы, кто подписал? Я отвечал: «Государь ваш Александр». — «Да кто писал?» — «Не знаю, сказал я.» — «То-то не знаю, кричал Лисянский, мы хотим знать, кто писал, — а подписать-то знаем, что он все подпишет.» Наконец все, кроме лейтенанта Головачева, подходили ко мне со словами, что я бы — с вами не пошел и заключили тему: «ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна» иные со смехом говорили: «да он, видишь, еще и хозяйствующее лицо компании». «Как же кричал Лисянский, и у меня есть полухозяин-приказчик Коробицын!» А лейтенант Ратманов дополнил: «он будет у нас хозяином в своей койке; еще он прокурор, а не знает законов, что где объявляет указы» и ругая по-матерну; кричал: «его скота заколотить в каюту». Я едва имел силу уйти в каюту и заплатил жестокого болезнью, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя все известны были, что я едва не при конце жизни находился. Ругательства продолжались, и я принужден был, избегая дальних дерзостей, сколь ни жестоко мне было проходить экватор, не пользуясь воздухом, высидеть, никуда не выходя, до самого окончания путешествия и по прибытии в Камчатку вышел первый раз из каюты своей».

По прибытии «Надежды» в Петропавловскую гавань, Резанов съехал на берег и поместился в доме начальника гавани. Здесь он решился вступить в свои права и 5 июля написал Кошелеву, находившемуся в Нижне-Камчатске, письмо, которым просил его, как можно поспешнее, прибыть в Петропавловскую гавань с ротою солдат.

«Имею я крайнюю нужду видеться с вашим превосходительством — писал ему Резонов — и по высочайше вверенным мне от Государя Императора поручениям получить нужное от вас, как начальника края сего, пособие. У меня на корабле взбунтовались в пути морские офицеры. Вы не можете себе представить, сколь много я вытерпел огорчения и на силу мог с буйными умами дойти до Отечества. Сколь ни прискорбно мне, соверша столь многотрудный путь, остановить экспедицию, но при всем моем усердии, не могу я исполнить японского посольства, и особливо, когда одни наглости офицеров могут произвести неудачу и расстроить навсегда государственные виды. Я решился отправиться к государю и ожидаю только вас, чтоб сдать вам, как начальствующему краем, всю вверенную мне экспедицию».

Доношение это было послано в Нижне-Камчатск с особым курьером. До приезда Кошелева, Резанов не вмешивался ни в какие распоряжения Крузенштерна, который, выбросив с судна на берег компанейское имущество, готовился к походу в

Японию, не дозволяя своей команде, ни за какую плату, переносить компанейский груз в магазины.

Наконец, 1 августа 1804 года, прибыл в Петропавловскую гавань генерал Кошелев с 60-ю человеками солдат, при двух офицерах.

Кошелев был честный и правдивый человек, и потому, по рассмотрении всех обстоятельств дела, нашел Крузенштерна виновным в неповиновении Резанову и в нанесении ему оскорбления, как чрезвычайному посланнику. При этом Кошелев принял на себя производство следствия. Допросы начались с Крузенштерна и производились в присутствии Резанова, который, выслушав их, написал Кошелеву нижеследующее:

«Ваше превосходительство изволили быть свидетелем справедливых укоризн моих капитану Крузенштерну, не только забывшему все должное ко мне, яко особо главного начальника, уважение, но преступившему наконец в рассуждении меня все меры человечества. Гнилые оправдания его состояли в том, что будто бы не знал он, что облечен я государевою доверенностью, что хотя давал я ему еще до путешествия моего на кронштадском рейде прочесть высочайше пожалованную мне инструкцию и указы, но что он продержал их, но не читал; что когда кричал он на меня, что поступить дорогого, как я не ожидаю, то это не отчего иного, как от его горячности; что ежели и бывали у него вахтенные офицеры пьяны без чувств и он сам должен был править вахту, то это случилось будто бы однажды, как будто недовольно для гибели судна и одного разу; что подпоручик граф Толстой ругал меня, но что это было не на шканцах, а в каюте; что лейтенант Ратманов не говорил с ругательством, что в каюту заколотить меня, но что сказать это гораздо вежливее и прочие подобные сему делал он в присутствии вашем оправдании. Предоставляя себе от всемилостивейшего государя законную защиту в претерпениях моих от людей, поправших святость высочайшей его воли, я покорнейше прошу ваше превосходительство, как начальника края сего и беспристрастия заслуживающего доверия исследовать здесь чрез чиновников посольства, штурманов и весь экипаж корабля справедливость всех сих происшествий, и особливо последнего в островах Мендозиных, а между тем спросить графа Толстого, какие причины понудили его выйти из повиновения, уверен ли он был, что он не принадлежит начальству моему, и

от кого получил он в то время уверение, также производил ли он мне грубости и ругательства; что причиною было письма его ко мне, в котором он раскаивался, и все их показания покорнейше прошу доставить к его императорскому величеству при вашем рапорте. С совершенным почтением имею честь быть»…

Р. S. Я прилагаю к сведению Вашего Превосходительства описание происшествия в Мендозах и покорнейше прошу исследовать также, хотел ли граф Толстой остаться в Сандвичевых островах и что тому было причиною, а при том от кого было на жизнь мою покушение, от которого матросы остерегали меня, также часто ли лейтенант Ромберг правил пьяный вахтою».

Как ни старался Крузенштерн оправдать свои поступки, но когда дошло до очных ставок и намерения Кошелева отрешить его от командования судном, он сознался в своей виновности и просил Кошелева принять на себя посредничество и применении с Резановым. Кошелев, будучи и сам поставлен этим делом в неприятное положение, с готовностью принял на себя роль примирителя, и успел в этом. Резанов, согласился забыть все прошлое, но с тем непременным условием, чтобы Крузенштерн и все остальные офицеры, оскорбившие посланника, извинились перед ним в присутствии Кошелева. Крузенштерн согласился и на это предложение.

8 августа 1804 года командир корабля «Надежда» и все офицеры явились в квартиру Резанова в полной форме и извинились в своих поступках. Резанов в отмену прежних своих требований, тот же день написал Кошелеву письмо, в котором объяснил, что хотя он и просил произвести по известному делу законное следствие, но как раскаяние господ офицеров, в присутствии его принесенное, может быть впредь ему порукою в повиновении их, «и польза отечества — Заключил он,- на которую посвятил уже я жизнь мою, ставит меня выше всех личных мне оскорблений, лишь бы успел я только достичь моей цели, то весьма охотно все случившееся предаю забвению и покорнейше прошу вас оставить бумаги мои без действия».

«Сей день,- говорит очевидец примирения Шемелин, был днем радости для всякого подчиненного, развязавшего судьбу многих. Начались обеды, ужины и вечеринки, а зятем стали спешить приготовлениями к японской экспедиции».

«Господин капитан,- в другом месте говорит Шемелин, из уважения к спокойствию и согласию, паки возвратившихся на корабль «Надежду» (Резанов со свитой),-праздновал сей день с особенным удовольствием. За столом присутствовали посланник Резонов и генерал-майор Кошелев».

Наконец, после ряда пиров, «Надежда» отправилась в Японию. Перед выходом ее из Петропавловской гавани, Резаное написал генерал-губернатору Селифонтову следующее, нелишенное интереса письмо.

Милостивый государь Иван Осипович!

Честь имею поздравить ваше превосходительство с приходом корабля «Надежда» в край, вверенный вашему управлению. Оставляя кронштадский рейд июля 26 прошлого года, пришли мы в Петропавловский порт минувшего июля 4 числа. Релаши наши были в Копенгагене, Фальмуте, Тенериф и Бразилии у острова Екатерины, откуда круг мыс Горна до Камчатки шагнули по-русски, ибо только у Нукагивы, в одном из островов Маркизовых, простояв 9 дней под прикрытием вооруженных людей, налились водою, и не получа свежей провизии, а при том и по повреждению судна нашего, сильную течь оказавшему, спешили сюда и, благодаря Бога, достигли благополучно. Корабль «Нева» расстался с нами при Оваихи, одном из островов Сандвичевых. Он взял курс в Америку, и, надеюсь, что при помощи Божией достиг оной с нашим приходом сюда почти в одно время. Я не описываю вашему высокопревосходительству сильных штормов и трудностей, которые в долговременных путешествиях обыкновенны, и думаю, интересные для вас, милостивого государя будут, когда узнать изволите, что мы теперь идем заведомо отведать здешнего равноденствия. Здесь, выгрузя Российско-Американской компании товары, понизил и цены до невозможности, и каких жители не запомнят, снабдил батальон, госпиталь и хлебопашцев от компании безденежно разными потребностями, о чем уведомить ваше высокопревосходительство, Павел Иванович, и теперь иду пробиваться к японским избыткам. Я должен буду в Японии зимовать и возвратиться сюда уповаю в июне месяце, а отсюда идти на Кадьяк или судно опять отправлю в Японию, буде торг открыт будет. Но как провизия корабля нашего к тому времени кончится, то предписал в Охотской конторе оную заготовить и выслать с первого навигациею, а буре не случится там компанейских судов, то сообщил капитану над портом г-ну Башуцкому снабдить контору казенным транспортом и, дав хорошего офицера и штурмана, как только можно скорее, выслать провизию, дабы вверенная мне экспедиции вовсе не остановилась и не принуждена была зимовать здесь, что совершенно расстроит весь план и отяготит здешних жителей; я надеюсь, что ваше высокопревосходительство изволите, конечно, апробовать распоряжение мое и всепокорнейше прошу вас, милостивого государя, сверившим первое кругом света путешествие соотчичам вашим оказать начальничью вашу помощь и снабдить Охотский порт предписанием. Я донес о сем его Императорскому Величеству, также и о том, что на случай японцами и позволения торга, и оставляю там несколько человек и тотчас открою оной отвозом туда товаров, коих приказал я Охотской конторе выслать: юфти сколько есть, тысячу ровдугов и от 50 до 100.000 котиком, погрузи их вместе с провизиею. Ежели ж они в Японии не будут приняты, то отправлю их в Кантон обще с кадьяковским грузом. Дай Бог, чтоб только удалось посольство мое; и не думаю, чтоб полезно было застыть и моей экспедиции подобно Лаксмановой».

«Из чиновников моих дессинатору г-ну академику Курляндцеву приключилась жестокая каменная болезнь и он не может сопутствовать. Возвращая его в С.-Петербург, принужден я был для вспоможения ему отправить кандидата медицины г. Брыкина. Я всепокорнейше прошу ваше высокопревосходительство сих достойных людей принять в милостивое ваше покровительство. Я возвращаю также лейб-гвардии Преображенского полка подпоручика графа Толстого, раздоры во всей экспедиции посеявшего, и всепокорнейше прошу ваше превосходительство, когда прибудет он в Иркутск, то принять начальничьи меры ваши, чтоб он не проживал в Москве и действительно к полку явился. Я доносил уже из Бразилии его Императорскому Величеству о его шалостях и что исключил я его из миссии, а ныне повторил в донесении моем».

«Из японцев данного мне для переводов регистратора Киселева обращаю я в Иркутск, где полезен он будет для японской школы, поведение его всегда было похвально, но я оставил его для того, что японцы имеют на него злобу за то, что крестился он, и поклялись, что он казнен будет. Убегая неприятностей, я должен был, к сожалению моему, лишить себя сего крайне мне нужного человека, и я писал к графу Николаю Петровичу Румянцеву, о исходатайствовании ему жалованья 200 рублей в год, которые ему определены от меня».

B письме этом Резанов, упоминая о неудавшейся японской экспедиции Лаксмана не предвидел, конечно, что его экспедиция окажется еще бесполезнее первой. Лаксману был дан, по крайней мере, от японского правительства лист, которым дозволялось одному русскому судну придти, для дальнейших переговоров, в Нагасаки, а Резанову, напротив, было объявлено, чтобы русские суда, ни под каким предлогом не приходили в Японию.

Неудача эта еще более расстроила надсаженное здоровье Резанова. B бытность корабля «Надежда» в Японии Крузенштерн оказывал полное внимание посланнику. По словам Шемелина, однажды на обеде у Крузенштерна, «вышедшего на шканцы Резанова, по приказанию развеселившегося капитана, матросы схватили за руки и за ноги, подняли на воздух и кидая на оном, кричали «ура»! Когда же они его оставили, то потом схватили его господа лейтенанты, подняв также выше себя, качали с восклицанием «ура»! Затем качали капитана».

Но при возвращении «Надежды» из Японии, Крузенштерн подал новый повод к ссоре с Резановым, распространяя между своими офицерами слух, что неудача переговоров с японским правительством произошла оттого, что посланник более заботился о выгодах Российско-Американской компании, нежели об интересах правительства.

Между тем Резанову необходимо было посетить еще колонии компании, но он, по прибытии из Японии в Камчатку, не решался уже идти туда на «Надежду», по известным для него причинам, как уклончиво объясняет это Шемелин «и это обстоятельство,- продолжает Шемелин,- было для посланника крайне чувствительно».

Резанов, во избежание новых интриг Крузенштерна, решился уже возвратиться в Петербург, не побывав в колониях, но случайные обстоятельства изменили его планы. B Петропавловскую гавань пришел компанейский бриг «Мария». Резанов отправился на нем в Ситху, предписав Крузенштерну идти в Кантон и оттуда в Кронштадт.

Когда Резанов, по возвращении из Японии, съехал с «Надежды» на берег в Камчатке, то ни Крузенштерн, ни его офицеры ни разу не навестили больного посланника и даже при уходе его на «Марии» в Америку, никто не пришел проститься с ним. Один только лейтенант Головачев, находившийся постоянно в дружественных отношениях с Резановым, не изменил этой дружбе до самой их разлуки.

Но это обстоятельство, быть может, и погубило Головачева. Остальные офицеры «Надежды», находись в неприязненных отношениях с Резановым, конечно, не могли питать особенного расположения к Головачеву,- человеку благовоспитанному и честных правил, которым он не мог изменить ради дружбы и расположения своих сослуживцев. Но вместе с тем не в силах был вынести и постоянных нравственных страданий, будучи в разлуке с кают-компанейским кружком. Он решился на самоубийство, и во время пребывания «Надежды» на острове Св. Елены, 25-го апреля 1806 г., застрелился в своей каюте.

За несколько дней до смерти Головачев передал Шемелину свой бюст и просил, в случае его смерти, передать этот бюст Ник. Петр. Резанову, «который сам будет знать, для чего это я делаю», заметил при этом Головачев.

Впервые опубликовано: Древняя и новая Россия. Т.1, №4. 1877. С.385-392.