Калифорния в 1824 году

Д. И. Завалишин
Впервые опубликованная в 1863 году статья декабриста Дмитрия Завалишина, в которой автор рассказывает о своих впечатлениях от посещения Калифорнии в 1824 году.

В начале 1824 года с фрегата «Крейсер», стоявшего в заливе  Святого Франциска, в Калифорнии, бежало несколько матросов, преимущественно музыкантов. Были некоторые основание подозревать, что побег состоялся не без соучастия францисканских монахов, управлявших миссиями и издавна уже крайне нуждавшихся в музыкантах. Поимка бежавших была весьма затруднительна, так как при содействии испанцев, и особенно начальников миссий, беглецам очень легко было укрыться где-нибудь поблизости, до тех пор, пока представится случай отправить их далее. Переписка с местными властями, очевидно, не могла ни к чему привести, кроме потери времени, и только дала бы бежавшим еще более удобства укрыться. Потому командир фрегата, известный Михаила Петрович Лазарев (впоследствии адмирал и начальник черноморского флота), решился действовать сам и принять немедленно решительные меры для скорейшей поимки бежавших. Это поручение он возложил на меня. По соображении разных обстоятельств, принят был предложенный мною план, который состоял в том, чтоб отправиться немедленно ночью же с вооруженным отрядом к миссии Св. Франциска, направляясь притом такою дорогой, на которой никто не мог бы нас встретить и предупредить в миссии о нашем движении. Захватив начальника миссии врасплох и доказав ему основательность наших подозрений о соучастии членов миссии в побеге музыкантов, я надеялся убедить его, для очищение себя от подозрений, оказать мне немедленное и деятельное участие в поимке беглых, обещая в таком случае оставить все дело без последствий, если бы из признание бежавших и оказалось после соучастие кого-либо из испанцев. Я хотел прибавить, что в случае, если беглецы будут пойманы, вследствие одних только моих распоряжений, и сделают подобного рода показания, начальнику миссии останется пенять на самого себя за неприятные последствие дела. С другой стороны, безотлагательным появлением в ближайшей миссии я надеялся перерезать путь бежавшим, которые не могли, во всяком случае, быть еще далеко, так как побег произошел только вечером того дня. Дорога, выбранная мною, была весьма трудная: она шла большею частью по мокрому песку обнаженного морским отливом прибрежья; но отряд делал всевозможные усилия, не останавливаясь даже ни на минуту для отдыха; и перед рассветом, едва только можно было различать ближайшие предметы, мы входили уже в миссию Св. Франциска, направляясь к воротам главного здания. Как ни старались мы идти тихо, но все же не могло не быть некоторого шума при проходе вооруженного отряда. Вследствие ли этого шума, а может быть и случайно, только когда мы проходили мимо казы1 сержанта, начальствующего отрядом испанских солдат, охранявших миссию, окошечко отворилось и высунулась голова этого, очень знакомого мне и очень любившего меня, сержанта. Когда я прежде почти ежедневно приезжал в миссию, отчасти по хозяйственным делам экспедиции, отчасти для того, чтобы заниматься с начальником миссии изучением испанского языка, приветливый сержант никогда не упускал, при проезде моем мимо его казы, раскланяться со мной и перекинуться несколькими словами, а иногда и убедить меня выпить ароматического молока, не сходя с лошади. Увидев теперь меня входящим в миссию с вооруженным отрядом и самого вооруженным с ног до головы (тогда револьверов еще не было, и поневоле брались пары две пистолетов), он остолбенел от удивления, и единственное слово, которое он мог выговорить, было: «Ага! дон Деметрио!» Вслед за тем окошечко захлопнулось. Мы подошли между тем к главному зданию миссии. Я велел тихонько постучать в ворота: внутри послышался шум, но ответа не было. Постучали в другой раз; боковое окошечко приотворилось, но сейчас же опять захлопнулось; послышалась беготня, но на мои слова, чтоб отперли, не было никакого ответа, и даже водворилась глубокая тишина. Тогда мы начали сильно стучать в ворота прикладами. На этот раз окошечко совсем отворилось, и показалась голова начальника миссии, фанатического падре Томаса (отца Фомы). Его лице, и без того всегда суровое и как бы сердитое, выражало в высшей степени изумление и негодование. «Que quieres hombre?» (буквально: «что ты хочешь, человек?» — фамильярное выражение, соответствующее нашему «что угодно?»), закричал он голосом, в котором слышалась и досада, и в то же время какой-то, как бы нежный, упрек, так как он очень любил меня. Не слушая, что я ему говорил в ответ, он излился целым потоком личных мне упреков, за то что я будто бы столько времени его обманывал, уверяя его, что соединение такого числа русских судов в заливе Св. Франциска было дело случайное,2 в что мы не имели ни малейшего намерение насильственно завладеть Калифорнией, между тем как настоящее появление мое с вооруженным отрядом обнаруживает наконец давно питаемый нами замысел, и пр. и пр. Мне большого труда стоило остановить стремительный поток его слов и вразумить его, что я вовсе не имею намерение ни сделать его мучеником, ни доставить ею. случая к геройскому сопротивлению (он сгоряча наговорил мне в о мученичестве, и сопротивлении вроде Саррагоссы,3 бывшем тогда еще в свежей памяти, и т.п.). Мне нужно только, объявил я,  чтоб он оказал немедленное содействие к поимке беглых музыкантов, если хочет очистить себя от подозрение в соучастии к их побегу и даже, может быть, в склонении к тому. Я прибавил, что если беглецы, унесшие с собою, как было известно, оружие, будут оказывать вооруженное сопротивление,4 и окажется необходимым употребить силу, то я беру все на себя, чтобы не подвергать испанцев опасности. Теперь же прошу только напоить меня шоколадом,5 а людей моих накормить и отвести им место, где бы они могли отдохнуть спокойно, а не такое, какое он отвел нам однажды, чтобы вынудить нас согласиться, что есть чистилище,6 за все расходы я обещал заплатить. Хотя слова мои были ему очень досадны и, видимо, задели его за живое тою уверенностью, какую я показывал относительно участие испанцев в побеге, он однако успокоился относительно главной, воображаемой опасности и уже не слишком стоял за приобретение музыкантов, и освободясь от страха насильственного овладение нами Калифорнией, явился очень сговорчивым насчет всего остального. Ясно было, что он разыграл передо мною только комедию и что ему легко было поймать бежавших, которые были у него вероятно где-нибудь под рукой, и во всяком случае, не далеко. Он велел сейчас же созвать всех наличных вакеров,7 то есть конных пастухов, и, пошептавшись о чем-то с ними и со своим майордомом (majordomo —собственно: дворецкий, заведывающий хозяйственною частью в миссии), при мне отдал громкое приказание ехать по разным направлениям, — одним чтоб отыскивать бежавших, другие ближайшие миссии и алдеи (деревни) чтоб известить о побеге давая по дороге знать о том и всем пастухам, которые будут попадаться при стадах. Разумеется, бежавшие были скоро найдены и выданы нам.

Я привел этот рассказ в начале статьи о состоянии Калифорнии в 1824 году, чтобы показать, в каком отношении находились мы тогда с испанцами. Следующий рассказ покажет, как смотрели на нас индейцы, составлявшие вместе с испанцами два главные разряда тогдашнего население Калифорнии.

Однажды в президии (крепостце) Сан-Франциско я проходил с покойным приятелем моим, Феопемптом Лутковским8 мимо тюрьмы, где содержался тогда под усиленным караулом, закованный в страшных цепях, индеец Помпонио, наводивший перед тем ужас на всю Калифорнию, — один из тех людей, которых победители зовут разбойниками (как и его звали испанцы), но которые в глазах побежденного народа или племени имеют значение национальных героев вроде Робин-Гуда и ему подобных. Этим сочувствием население и объяснялись успехи Помпоние и трудность поймать его, так как он везде имел связи и отовсюду получал известие и предостережения. Когда он был впоследствии поставлен на очную ставку с жившими вместе с ним в одной миссии индейцами, которые поэтому должны были хорошо знать его, ни один из них не показал виду, что его знает; все отреклись и отрицали упорно, чтоб это был настоящий Помпонио. Конечно, в этом могло участвовать и фантастическое представление, что Помпонио поймать невозможно, но вернее, что главным побуждением к отпирательству было нежелание его выдать, открыв свои с ним сношения. Надо сказать, что в моих начальных разъездах по Калифорнии мне не раз грозила опасность попасться в руки Помпонио: и были действительно случаи, что ни один испанец не отваживался провожать меня в иные места, где предполагалась шайка Помпонио, и я должен был проезжать эти места один, руководствуясь только данными мне общими указаниями. Были даже случаи, когда, по расположению ко мне, просто не пускали меня и прятали лошадей. Мне, впрочем, нельзя было обращать внимание на подобную опасность, так как по своей должности, и по беспрестанным поручениям, какие давал мне начальник экспедиции, я не мог отлучиться надолго с фрегата и получал от Лазарева дозволение на разъезды всегда на самый короткий срок. Чтобы выиграть время, мне почти всегда необходимо было для сокращение расстояние выбирать ближайшие, хотя бы опасные и неудобные проезды: по прямой дороге в Санта-Крус, сокращавшей путь на десяток верст, мы должны были, например, пустив лошадей вперед на произвол, пробираться ползком по обсыпающемуся гребню хребта гор, сидя на нем верхом и имея по обе стороны пропасти. Но возвращаюсь к описываемому случаю. В то время как мы проходили, как сказал я выше, мимо тюрьмы, где содержался Помпонио, он сидел у дверей снаружи, где ему было дозволено погреться на солнце, как единственном источнике тепла в этой тюрьме даже и зимой, которая, конечно, не страшна вообще в Калифорнии, но в жилье без печей все-таки чувствительна в Сан-Франциско, где термометр доходит до точки замерзания. Помпонио учтиво и приветливо поклонился нам, а чрез минуту один из караульных солдат, догнав нас, сказал мне, что Помпонио хочет о чем-то попросить меня. Зная, что там у заключенных в обычае просить вместо милостыни пахитоску или сигару, я сказал, что не курю ничего и потому таких вещей не ношу при себе; но как у Лутковского нашлась сигара, и мы рады были случаю видеть поближе Помпонио и поговорить с ним, то мы воротились, подошли к нему, и мой спутник подал ему сигару. Он взял, поблагодарил нас на чистом испанском языке, но сказал, что он не за тем звал нас. «Мне хотелось с вами поговорить, дон Деметрио!» — сказал он мне. «Я хотел сказать вам: знаете ли? Ведь вы два раза были в моих руках. И какой был соблазн! И как разбирала меня охота укокошить этого испанца, Хозе де-ла-Крус, который был тогда вашим проводником. У! я бы всех их истребил! Но из-за вас я пощадил и его!» Тут он мне подробно рассказал все обстоятельства одного из таких случаев, а именно, при проезде моем по одному заброшенному десятки лет пути, о возможности проезда по которому едва сохранилось предание в семействе этого Хоза де-ла-Круса, моего проводника. Помпонио прибавил, что когда мы с Хозе спустились в самую глубину пропасти, чтобы напиться из бегущего по дну ручья, и сойдя с лошадей сели под огромною чагою и рассуждали о необычайном размере и прямизне калифорнской сосны, он был в нескольких шагах от нас, за кустами, так что слышал наш разговор. Он говорил, что сначала хотел было показаться мне и поговорить со мною о том, что его больше всего занимало, но боялся, чтобы мы по недоразумению не стали стрелять, и тогда шайка его, проснувшись, могла бы прибежать и напасть на нас, прежде чем объяснилось бы недоразумение. «Но за что же ты меня-то пощадил, когда ты, как известно, не щадил никого, кто только попадался тебе в руки? спросил я его». — «За то что вы и сами по себе были всегда ласковы и милостивы к бедному индейцу; ведь вас довольно знают везде, и в миссиях и ранчериях; но кроме того, ведь мы знаем, что вы пришли отнять эту землю у проклятых испанцев и освободить бедных индейцев! Индейцу тогда будет хорошо!»

Приведенные нами случаи, характеризуя наши отношение с испанцами и индейцами, как нельзя яснее свидетельствуют о тогдашнем относительном положении Калифорнии и русских владений в Америке. Занятие Калифорнии русскими, какое предполагалось самими жителями этой страны, казалось и самим наиболее заинтересованным в том сторонам и очень естественным, и очень возможным. Оставалось только приискать такую форму соглашения, которая могла бы прочным образом связать выгоды России с выгодами и желаниями населения, и чрез это образовать с самого уже начала прочную силу. Этот вопрос я надеялся разрешить очень просто, разъяснив только обеим сторонам без обольщение и натяжек разумные требование обоюдной выгоды и справедливости. Прибавлю, что хорошее знание испанского, а отчасти и латинского языков, делали меня и вообще необходимым посредником во всех сношениях с жителями, а заведывание хозяйственною частью экспедиции, уже по самым служебным моим занятиям и поручениям, ставили меня в прямое соприкосновение со всеми классами население в Калифорнии. Я имел доступ в домашний круг многих семейств и был как родной принят в доме сестры президента провинции. С другой стороны, по служебным поручениям и по собственному желанию, мне удалось объездить значительную часть Калифорнии и наглядно ознакомиться со свойствами страны и расположением местностей, так что я по справедливости мог думать, что едва ли кто тогда мог лучше меня и знать тогдашнее положение Калифорнии, и предугадывать ее будущность.

II

Калифорния не принадлежала к тем владениям Испании, которые она считала важными в политическом отношении, или которыми бы дорожила для вещественных выгод. Как некогда в Парагвае, и в Калифорнии испанцы действовали единственно «для вящей славы Божией» (ad majorem gloriam Dei). Имея в виду лишь обращение язычников-индейцев в католичество, испанцы мало заботились о благосостоянии страны, поставленной природою в самые благоприятные условия.

Сначала иезуиты, а потом францисканские монахи, были главными действующими лицами в Калифорнии; а потому и имели не только преобладающее, но даже исключительное значение. Военная сила находилась там единственно для поддержание их действий силою, в случае, когда они не находили нужным или не хотели прилагать убеждения. Другого назначение она и не могла иметь, как по своей общей незначительности, так и по раскиданности на огромном пространстве. На это указывал я в 1824 году самим испанцам, и опыт вполне оправдал меня, когда, несколько лет спустя, Монтерей (Montreal), главный город в Верхней или Новой Калифорнии, был ограблен незначительным пиратом, несмотря на то, что был местопребыванием президента провинции. Военная сила была расположена в четырех президиях, которые ни в каком случае однако же не заслуживали название крепостей, как иные неправильно их иногда называли. Самая северная президия, при заливе Сан-Франциско, была самая важная в политическом и торговом значении, потому что залив этот был больше всех других мест посещаем иностранными судами; следующая к югу, Монтерей (Monterey), служила местопребыванием управление провинции; остальные две назывались Санта-Барбара и Сан-Диего. Президию в её первоначальной постройке составляло большое, четвероугольное, одноэтажное, из необожженного кирпича здание, которого наружная сторона была глухая, и поэтому и должна была заменять вал или крепостную стену и составлять главную защиту против нападение диких. Внутри, кругом всего здания, шла галерея или навес, служивший для сообщения всех помещений. Перед единственными воротами стояли внутри две пушки; в президии Сан-Франциско имелся особый начальник этой артиллерии; он же начальствовал и батареей, построенною на мысу, при входе в залив, под выстрелами которой и должны были проходить суда. На обширный внутренний двор сгонялись, в случае опасности, домашний скот и птица, и свозилось все имущество, так как в подобном случае жители всех окрестных заселений и миссий удалялись в президию. Но по мере того как опасность от нападений диких уменьшалась, или, по крайней мере, ей подвергались только уже более отдаленные миссии, — стали допускать в президиях внешние пристройки, вследствие чего необходимо стало делать и проходы чрез наружную, глухую до того времени, стену. В последнее время даже и русские экспедиции имели также тут свои пристроенные к наружной стороне пекарни для печения как свежего хлеба, так и запасных для похода сухарей. Вот почему в наше время президия Сан-Франциско представляла уже довольно безобразную груду полуразрушенных жилых помещений, сараев, кладовых и других пристроек. Полы, разумеется, везде были или каменные или земляные, и не только печей, но и каминов не было в жилых комнатах. Что нужно было варить или жарить, готовилось на открытом воздухе, много что на складеных кирпичах; от холода же согревалось над горячими угольями в горшках или жаровнях. Стекол в окошках не было; а у иных были в окнах только жалюзи. Проходные двери в некоторых отделениях (например, на квартире президента) были так велики, что из внутреннего двора на наружный проезжали через залу верхом. Так как мои занятие требовали иметь постоянно комнату на берегу, куда бы могли являться ко мне все, кому нужно было по делам, то для меня и была отделана фрегатскими мастеровыми в квартире президента одна комната на европейский манер, с деревянным полом, со стеклянными рамами в окнах и европейскою мебелью. В нее поставлен был и запасный медный камин с фрегата. Комната эта, в те часы, когда прекращались мои занятия, сделалась сборным местом для женского общества, приходившего туда с работою. Вообще же эта квартира президента была занята после перемещение его в Монтерей (он был прежде комендантом в Сан-Франциско) замужнею его сестрой, жившею здесь с замужнею же своею дочерью, и кроме того, служила для балов, которые русские офицеры давали калифорнскому обществу. Я упоминаю обо всем этом для того, чтобы показать, что местные жители очень уже умели тогда ценить удобства, доставляемые иным образом жизни, но не имели никакой возможности и никаких средств доставить их себе: и это было также не последнею причиной, почему они благоприятно отнеслись к моим проектам насчет устройства будущей судьбы Калифорнии. Они видели в исполнении их единственную тогда возможность доставать многое ценное и желательное, не платя однако такою дорогою ценой как пришлось потом заплатить американцам, насчет чего я также, как увидим ниже, предостерегал их вовремя.

Другой вид заселений в Калифорнии, служивший главной цели, какую преследовала Испания в этой стране, были миссии, где жили крещенные индейцы, как прежде и в Парагвае, как и до сих пор во многих местах бывших испанских и португальских владений в Америке; но способ обращение индейцев в христианство в Калифорнии во многом отличался от парагвайского и других провинций и стран. В Калифорнии собственно не было проповеди, а бывали облавы на диких индейцев. Захваченных заковывали в железа, крестили насильно, и держали в железах до тех пор, пока не приручали. Этим и объясняется и особенность постройки, и расположение миссий. Безопасность от внешнего нападение раздраженных индейцев, у которых похищали таким образом ближайших родственников, и удержание в повиновении захваченных индейцев естественно имелись при этом преимущественно в виду. Главное здание, служившее как бы и цитаделью, было большею частью на северной стороне, занимая одну сторону большего четвероугольника, три другие стороны которого составляли сплошные жилища индейцев, тоже как и в президии, глухою стороной наружу. Главное здание было также замкнутый четвероугольник, куда вели одни большие ворота чрез проходные сени в самом здании. Передний, главный фас, обращенный во внутрь большого четвероугольника, составлявшего всю миссию, то есть к жилищам индейцев, заключал церковь и помещение монахов, начальствовавших в миссии; одни только их комнаты имели окна наружу. В трех других сторонах главного здания, не совсем правильно называвшегося монастырем, помещались отделение для всех мальчиков и девочек от 6-ти и 7-ми летнего возраста (у родителей редко оставляли их до 8 лет), для ненадежных еще крещеных или не-крещенных индейцев, и кроме того, мастерские, кладовые и пр. Надежные же индейцы, или те, которых дети были в залоге, жили в наружных зданиях. Несколько домиков или каз служили помещением для солдат, охранявших миссию.

Третий род поселений составляли так называемые алдеи (aldea); по образу и роду их построек, — просто ничтожные деревни, хотя и носившие иногда пышные название городов, как например, Лос-Ангелос, Сан-Хозе и тому подобные. (Куда было смешно мне во время войны Соединенных Штатов с Мексикой, в 1846 и 1847 годах, читать, например, что Американцы овладели таким-то городом в Калифорнии, тогда как в сущности дело было в том, что отряд солдат или даже охотников, человек в двадцать, вошел в деревушку из нескольких домов, где даже против десятка простых охотников, вооруженных хорошим оружием, защищаться было бы нечем!). В этих алдеях селились отставные солдаты. Понятно, что присылка солдат из Испании должна была стоить неимоверно дорого, особенно потому что туда требовались и посылались женатые — условие, на котором особенно настаивали миссионеры, опасавшиеся в противном случае иметь в солдатах не помощников, а противников их делу относительно индейцев. В этих же видах миссионеры поощряли ранние браки между испанцами (мужчин даже с 16-ти лет, женщин с 13-ти). Суда приходили из Испании в Акапулко не ранее девяти или десяти месяцев, сухопутное же сообщение с Мексикою было не только еще затруднительнее, но для семейного и вовсе немыслимо. Путь в Калифорнию лежал чрез Сонору, чрез которую не было почти вовсе проезда и прохода даже для военных отрядов, если они были малочисленны. Вот почему испанское правительство и старалось всячески, разными льготами, поощрить военнослужащих оставаться в Калифорнии и заводиться оседлостью, чтобы можно было из следующих поколений вербовать охотников в военную службу, которая, впрочем, вообще была выгодна при испанском владычестве, так как за службу, сравнительно очень нетяжелую, даже простой рядовой солдат получал от ста сорока до ста шестидесяти испанских пиастров, или, на наш серебряный рубль, от ста восьмидесяти до двухсот десяти рублей серебром.

Были еще небольшие жилые места вроде ферм или хуторов при полях: там находились огромные амбары, куда ссыпался зерновой хлеб, складывались кожи, шерсть и пр. Жилое помещение как для охраняющих, так и для приезжающих временно, устраивалось в самых же амбарах, а в случае большого наезда, люди без церемонии ложились спать на грудах зернового хлеба, насыпанных отдельными кучами, так как никаких закромов для ссыпки хлеба не было. Лошади вводились в тот же амбар; тут же разводился и огонь, прямо костром, как для приготовление пищи, так для согревание ночью в холодное время года. При амбарах жили обыкновенно два или три надежных индейских семейства; и такой хутор назывался ранчо (rancho). Таково было ранчо Сан-Пабло, принадлежавшее миссии Сан-Франциско и находившееся на северной стороне залива этого имени. Все эти заселения, и сами по себе незначительный (в миссиях бывало около тысячи человек обоего пола, в президиях около пятисот), раскиданы были и в Верхней Калифорнии на огромном пространстве. Миссия Санта-Клара, например, отстояла от миссии Сан-Франциско на девяносто верст, имея в промежутке только одно ранчо около средины пути.

Что же касается до туземцев, или так называемых индейцев (Indianos), то будучи мало воинственны и не сосредоточиваясь для общего сопротивления, они жили в отдельных шалашах и только в последнее время стали соединяться по нескольку шалашей вместе. Такие население испанцы называли ранчериа; впрочем, и это не были постоянные места заселения. Они иногда переносились из одного места в другое по разным случайным обстоятельствам. Шалаши делались большею частью из камыша.

Оседлое население Калифорнии было очень скудное. В Верхней или Новой (California Alta о Nueva), при всех натяжках, высшее исчисление никогда не доходило до десяти тысяч; иные понижали его и до шести. Это оседлое население, естественно, состояло из крещеных индейцев, живших в миссиях, и испанцев. Что касается до диких индейцев, то число их определить было невозможно, да и не пытались: во всяком случае, оно не могло быть велико. Из иностранцев же еще и в наше время никто селиться в Калифорнии допускаем не был, даже и при согласии принять католичество.

Калифорнские индейцы составляли, сравнительно с другими индейцами Северной Америки, прославленными в романах Купера и других романистов, — кроткое племя. Конечно, и их доводили иногда до ожесточение зверским обращением, и тогда они совершали с попавшимися в их руки испанцами, особенно миссионерами, зверские поступки; но в их взаимных отношениях незаметно было той суровости и ожесточения, как у других племен. Несомненно, что при хорошем обращении и при правильно направленном воспитании, они способны были к развитию: это доказывают многие примеры в миссиях. Даже и в диком состоянии они во многих отношениях выказывали замечательные способности. Они производили многие искусные и весьма прочные работы. Корневые корзины их и шляпы не пропускали воду, соединяя необыкновенную легкость и прочность с упругостью; головные украшения, пояса, наружные стороны корзин и другие вещи, украшенные подбором разнообразных и разноцветных перьев туземных птиц, представляли замечательные образцы искусства и терпения. Мне был подарен9 ими пояс, переходивший по преданию уже несколько поколений в одном племени от одного главного начальника к другому, как один из знаков их достоинства, и нисколько не утративший своей свежести, несмотря на давнее употребление. Что касается до оружия, то лук их из упругого дерева, с натянутыми с наружной стороны жилами, был обыкновенно до такой степени туг, что самые сильные люди у нас без привычки и сноровки не могли его натянуть. Стрелы были у них из камыша с каменными остриями, намазанными ядом; раны от них, независимо даже от яда, были очень опасны, ибо они имели неправильную отделку и зазубренные края. В одном только занятии индейцы были совсем неискусны. Нигде, даже между дикими племенами, не встречал я такого младенческого состояние плавание по воде как у калифорнских индейцев: они не дошли даже до изобретение плота. В то время как колюжи или колоши в наших колониях имели выдолбленные боты, не уступавшие в ходу лучшим гребным судам, даже вельботам и гичкам английской постройки, а алеуты носились даже по океану в своих байдарках и ботах, или кожаных байдарах, калифорнские индейцы не придумали других средств для плавание по воде как два пучка камыша, связанных по оконечностям между собою. Раздвинув средину, человек пролезал между ими, имея нижнюю часть тела погруженною в воде, и действовал гребком или коротеньким веслом, похожим на лопату. Эти пучки камыша поддерживали его на воде и заменяли ему лодку или плот.

Совсем иными являлись индейцы, жившие в миссиях, особенно родившиеся и воспитанные в них. Если большинство из них, подавленное известною инквизиторско-полицейской системой воспитания, оказывалось отупелым, как бы лишенным естественного, даже здравого смысла, утратившим хорошие качества диких, и не усвоившим в то же время хороших качеств испанцев, то из них же выходили иногда отважные и смышленые, преданные миссионерам вакеры, и жестокие враги испанцев вроде отважного и изворотливого Помпонио. Такие беглецы были тем опаснее, что говорили хорошо по-испански, знакомы были со всем бытом испанцев и со всеми обстоятельствами миссий и сохраняли с живущими в них тайные связи и сношение (особенно посредством женщин). Впрочем, опыт доказал, что и преданность вакеров была, иногда, только искусным расчетом: при восстании в миссии Санта-Крус миссионеры были выданы вакерами и преданы мучительной смерти. Нельзя и удивляться подобной измене: инквизиционно-полицейская система воспитание иезуитов приносила и здесь те же плоды, что и везде. Подавление всякого свободного, самостоятельного, откровенного мышления, чувства и действие беспрерывным выпытыванием и соглядатайством, под предлогом, чтобы не завелось в человеке чего-нибудь дурного, загоняло все силы душевные внутрь, рождало лицемерие и притворство, и приводило к тому естественному результату, что или совсем заглушало внутренние силы, или делало взрыв тем опаснее и сильнее, как и было, например, в том восстании, где были замучены начальники миссии Санта-Крус. Миссионеры эти, заметим мимоходом, действительно поступали сурово и произвольно, и подали много поводов к восстанию; но что касается до обвинение будто бы они тайно злоупотребляли в нравственном отношении полною зависимостью от них индейцев, особенно живущих в главном здании детей, то я не могу решить насколько это справедливо; думаю только, что по крайней мере те начальники миссий, с которыми я чаще нежели с другими имел сношения, а именно: падре Томас, начальник миссии Сан-Франциско, по южную сторону залива этого имени, и падре Хозе-Алтамира, начальник новой миссии Сан-Франциско Солано, по северную сторону залива, были оба чисты от подобного упрека, что может, впрочем, объясниться отчасти и особенностью характера обоих. Первый был истый фанатик; я его называл Торквемадою, и он не обижался этим сравнением и оправдывал это название. В наших религиозных прениях он сказал мне однажды, что если б он был убежден, что для спасение моей души нужно бросить меня сейчас же в огонь, то он ни минуты не задумался бы сделать это; и я уверен, что он непременно бы так поступил. Он не был уклончив ни перед кем, ни даже перед своим падром-президентом (все миссии были подчинены не епископу, а председателю из миссионеров же, имевшему титул отца-председателя — padre-presidente), ни пред президентом провинции, которых при мне укорял, что и они «уступают духу времени». Второй, падре Хозе-Алтамира, был скорее политик и воин, нежели монах и миссионер. Он носил всегда, подобно всем светским испанцам ножик или кинжал, за кожею, которою они обвертывают икры, и которая заменяет у них голенище сапога, так как сапогов они не носят, а башмаки. Обстоятельства жизни сбросили Алтамира с блестящей карьеры, которую сулило ему значительное происхождение, и забросили на темное поприще миссионера в безвестном еще тогда углу света. Он, казалось, постоянно носился мыслию в закрытой для него политической сфере, и как бы постоянно спрашивал себя: по какой горькой насмешке, судьба бросила его в самую несвойственную ему, самую глухую сферу действия. Его усилие найти какой-нибудь благоприятный исход из такого настроение объясняют, почему он так ревностно ухватился за устройство новой миссии как за действие, заключавшее в себе все-таки хоть какую-нибудь политическую идею, и почему впоследствии он так горячо сочувствовал открытым ему мною видам на лучшую будущность для Калифорнии, обещавшим и ему более видное участие в делах этого мира. Надо сказать, что так как он не обременял индейцев строгим исполнением обрядов и не был придирчив к ним вообще, то едва ли не был единственный миссионер, которого индейцы любили.

Чтобы покончить об индейцах, скажу еще несколько слов об отношении их к русским. Кто изучил русский народный характер, тому хорошо известно, что русские, если не возбуждаются какими-нибудь особенными внешними обстоятельствами, очень добродушны и уживчивы со всеми, несмотря на различие верований, народности и общественного состояния. Русский не презирает ни дикого, ни иноверца; и мы видели, например, в Сибири, как православные жили в одном доме с евреями и сообщали даже этим последним, до известной степени, свою веротерпимость. Как русские выбирались из дома во время еврейских праздников, чтобы дать евреям больший простор, так и евреи в свою очередь очищали дом в дни больших православных праздников. Мы видели, как при такой совместной жизни русского с евреем, богослужебные книги тех и других стояли на одной полке, и как в отсутствие русского по общим делам, еврейские девочки наблюдали за лампадкой пред распятием Спасителя. Точно также относились русские вообще и к кочующим, полудиким и вполне диким племенам. «Это так по их вере значит» или «это такая их нация (обычай)», скажет бывало матрос, и без презрения и насмешки смотрит на самые странные для него вещи, разве прибавит иногда только: «чудный народ, право чудный!» По доверию матросов, нам случилось читать письменные заметки или род журналов, какие ведут иногда более грамотные из них, и нигде не нашли мы и тени осмеяния, разве иногда только снисходительное сожаление о неумении сделать что-нибудь или пользоваться чем-либо. Обыкновенно замечание были только вроде следующих: «Пришли в город Абразил, владетеля короля португальца. Тут все арапы, это значит невольники; а господа — португальцы. А португальцы не лучше черных; народ грязный, а у них везде вода под боком, да и зимы нет, кажись бы все так и купался», или об Отаити: «А были мы в аглицкой церкви, англичане поворотили диких в свою веру; а церковь как есть пустая и помолиться не на что; не диво, что дикие ходят тайком молиться на своих болванов, что еще валяются на кладбищах их», и проч. Не мудрено поэтому, что индейцы очень любили добродушных русских матросов, а особенно щедрых и ласковых офицеров. Я знаю, что всякий мой приезд в миссию был для них праздником. Как ни ворчат бывало и ни торгуются со мною миссионеры, а я все-таки выпрошу кому-нибудь прощение или смягчение наказание за дисциплинарные проступки. Индейцы всегда любили слушать мои объяснение разных приемов, более удобных и облегчающих труд по хозяйству и в работах, и когда дело доходило до приложения, то ревностно друг перед другом старались выказать, что поняли хорошо и слушали меня не без пользы. Таким образом имею полное право сказать, что индейцы ожидали для себя от русских всего лучшего.

Что касается до испанцев, то за исключением небольшого числа миссионеров, это были все люди военного сословия. Впрочем, чрезвычайно трудно характеризовать их и приискать им настоящее название. Это было не войско, в благородном смысле этого слова, но и не солдатчина, потому что некоторое врожденное всем испанцам благородство духа и серьезность не допускали их опошлиться. Глядя на их рыцарские доспехи из толстой кожи, как достаточной защиты от стрел индейцев, их шлемы и латы со щитами, украшенными гербом Испании (и это после уже отпадение от нее), их можно было скорее принять за Дон-Кихотов, людей не на своем месте и не своего времени (deplaces et declasses), продолжавших жить в воображаемой сфере, а вследствие этого по необходимости и действовать подчас соответственно этому фальшивому положению.

III

Отпадение от Испании, имевшее ближайшим и прямым следствием прекращение её субсидий и защиты, поставило как испанцев, так и другие классы население Калифорнии, не только в затруднительное положение, но и в совершенно новые отношение между собою. Я застал их именно в этом кризисе, и должен войти в некоторые подробности о нравах, привычках, понятиях и положении испанского населения, чтобы сделать понятным тот отзыв, какой нашли в нем мои предложения, и то сочувствие, какое выражало оно указываемым мною мерам, как лучшему средству для наивыгоднейшего устройства его будущности.

Обеспеченные хорошим жалованьем от короны, калифорнские испанцы жили в довольстве, хотя совершенное отсутствие торговли делало страшно дорогими все предметы, которые нельзя было получить домашними средствами. Понятно, что с прекращением субсидий от Испании, все состоявшие на жаловании, разом обнищали. Некоторое время они терпели, но наконец дошли до того, что вынуждены были для необходимого содержание своего потребовать жалованья от миссионеров. Это разом изменило отношение их к миссиям. С другой стороны, самые миссии, лишась пособия, должны были заботиться не только о содержании, требуемом военными, но и найти какие-нибудь новые источники и средства для покрытие расходов на свои собственные, иногда безотлагательные нужды. Так как до тех пор они получали необходимую утварь, одежду и тому подобные предметы готовыми из Испании, то с прекращением этого источника многое, например, все относящееся к богослужению, пришло в расстройство и упадок: не было иконостасов, изображений и статуй для новых церквей и часовен: недоставало ни музыкантов, ни музыкальных инструментов (заменявших у них органы), мне было очень странно видеть, что в новой миссии Сан-Франциско Солано10, какие-то старые, дребезжащие клавикорды (чуть ли не оставленные еще Резановым, послом нашим в Японию), поставленные в глубине сарая, заменявшего церковь, служили и алтарем и органом, и что тот же падре Хозе де-Алтамира в одно и то же время и священнодействовал, и играл на фортепиано, отправляя разом должности и священника, и органиста, и чтеца, и певчего. Религиозные упражнение индейцев принуждены были сократить и думать больше прежнего о работе для получение дохода от продажи хозяйственных произведений, покинув всякое помышление о новых наборах диких индейцев посредством поисков и облав. Эти же обстоятельства породили попытки разрабатывать серебряные руды. Так как в последнее время Калифорния получила свою известность преимущественно от добычи металлов, и так как именно это обстоятельство заставило нас, русских, жалеть потом о потере колонии нашей Росс в Калифорнии, то здесь и представляется, как мы думаем, самое приличное место рассмотреть: в какой степени богатство Калифорнии в этом отношении было известно в тогдашнее время, и какое это имело значение в моих тогдашних планах относительно этой страны.

Конечно, мне всего выгоднее и притом легче и проще было бы сослаться на сообщенные мною тогдашнему директору Российско-Американской Компании, И.В. Прокофьеву, разные относящиеся к этому предмету записки и документы, в то время, когда дело шло об усвоении компанией и приведении в исполнение хотя некоторой части моих планов относительно Калифорнии, насколько это возможно было без прямого участие правительства. Все эти бумаги были из неуместного опасения, в1825 г., при одном известном обстоятельстве, сожжены вышеупомянутым директором, о чем я узнал из формального извещения; и хотя в этом извещении отчасти и обнадеживали меня, что копии с этих записок могут быть еще отысканы в других руках, я не буду, однако, ссылаться на них. Я приведу доказательства другого рода, которые, как надеюсь, достаточно убедят, что металлическое богатство Калифорнии было очень хорошо известно и в то время, но что тогда существовали и важные препятствие к разработке их и еще более важные причины если не утаивать это богатство, то во всяком случае не давать ему огласки. Мы не будем останавливаться на предании и догадке, что уже иезуиты занимались в Калифорнии тайною разработкой золотых приисков, или вернее сказать добычею и собиранием пепитов11 то есть мелких самородков золота; но нельзя не обратить внимание на богатство украшений в церквах в старинных миссиях, совершенно не соответствующее тому, что представляла тогда Калифорния во всех других отношениях. Упомянем о доказательствах более близких к нашему времени. Известно, что давно уже существовал целый класс золотоискателей, имевший даже особенное название гамбузинов (gambuzino), как о том можно найти даже печатные свидетельства задолго до 1848 года, то есть до оглашение последней находки золота на реке Сакраменто. Главным поприщем этих золотоискателей была, правда, провинция Сонора, но достоверно известно, что они проникали иногда и в смежную Калифорнию. Когда я ездил в миссию Санта-Крус, именно с целью осмотреть серебряные рудники, разработка которых была начата и покинута, то мне представляли в этой миссии человека, которого считали полупомешанным, который постоянно говорил о известных будто бы ему местах большего богатства золота; он нередко уходил даже для собирание его, как говорил, и всегда возвращался не только с пустыми руками, но почти безо всего, что понес с собою и что имел даже на себе, причем рассказывал, что его ограбили индейцы и отняли золото, постоянно подстерегая его и следя за ним на пути его вперед и обратно. По его словам, они даже подсмеивались при этом над ним и отпуская говорили ему «ступай Пепе! (Иосиф; простонародное, вроде нашего Оськи) отдохни, да приходи опять скорей!» Вот почему он все хлопотал о том, чтобы кто перевез его морем куда он укажет и таким образом помог бы укрыться от подстерегавших его соседних индейцев, карауливших, как уверял он, всякое его движение на сухом пути. Разумеется, ему никто не верил, и над ним смеялись. Впрочем, надо сказать, что рассказы и предание о разных содержащих металлическое богатство местах не производили тогда в Америке особенного впечатления, и даже положительные указание не в состоянии были бы вызвать такого движения, какое вызвал подобный слух впоследствии при особых обстоятельствах.

Это богатство везде в Америке предполагалось само собою, но все чувствовали, что не в том дело, существует ли оно или нет, а как воспользоваться им, не рискуя потерять и то, что имеешь. Что же касается до рассказов вышеупомянутого старого гамбузино (это был высокий, сухощавый старик с блуждающими дикими глазами, весь обросший волосами очень еще черными, почти нагой и босой, в одном истасканном манто и монашеских сандалиях, но дававший на мои вопросы очень определенные ответы, нисколько не обличавшие в нем сумасшедшего), то по соображении с последующими событиями, места, о которых он говорил, были по всем вероятностям Марипоза и овраги Калаверские, которые были посещены и мною. В последних-то именно и был тот случай, о котором говорил мне Помпонио, некоторое время державшийся с своею шайкой в этих оврагах.

Говоря о том, что нахождение золота в Калифорнии было известно и прежде окончательного разглашение о том по всему свету, возбудившего такое движение в 1848 году, мы думаем, здесь кстати будет, в виде вводного эпизода, рассказать о совершенно аналогическом же явлении и в Сибири, доказывающем, что всякое открытие имеет свое историческое время, ранее которого никакие, самые даже ближайшие определенные указание не имеют достаточно силы возбудить общее движение.

В Сибири давно уже носились слухи о существовании рассыпчатого золота. Мы не будем ссылаться на значение народной поговорки «Сибирь — золотое дно!», потому что она очевидно могла иметь и другой смысл; ни на толкование прилагательного золотой, которое придавалось разным именам и названиям в Сибири; ни на то, наконец, подтверждение, которое получили догадки о сибирском золоте, вследствие открытий на Урале, заверивших не только в возможности, но уже и в вероятности существование рассыпчатого золота и в других местах Сибири.

Мы говорим здесь о тех слухах, относившихся прямо к Восточной Сибири, которые истекали из определенных указаний, и даже возбуждали иногда формальные действие и распоряжения, которые, впрочем, никогда, к сожалению, не велись с настойчивостью. Из числа таких указаний упомянем об одном, которое мы лично сообщили бывшему генерал-губернатору Восточной Сибири, Александру Степановичу Лавинскому, получив сведение прямо из первых рук, от самых действовавших лиц. Вот как было дело. На корабле Российско-Американской компании «Волга», который мы вели из Ситхи в Охотск, находились многие отслужившие и даже переслужившие свои сроки промышленники Российско-Американской компании. Занимаясь тогда собиранием всех возможных сведений о Сибири и колониях, я часто приглашал этих стариков к себе в каюту и отбирал у них показания, записывал, сличал и дополнял. Оказалось, что эти люди были большею частью томские и енисейские мещане, а также уроженцы и других мест прежней Томской губернии, вмещавшей в себе тогда и нынешнюю Енисейскую, а следовательно и богатейшие золотые прииски Бирюсы, Енисея,  Пита и пр. До поступления в Российско-Американскую компанию, промышленники эти занимались промыслом зверей, и вот что они мне показывали, а некоторые даже согласились изложить письменно и утвердить своею подписью.

Отправляясь, бывало, в отдаленные места за промыслами, и преимущественно, как само собою разумеется, в дикие, непочатые леса, сделавшиеся в последнее время более известными под именем тайги, зверопромышленники эти собирались обыкновенно значительными партиями или артелями и брали с собою запасы, на всё время предполагавшегося промысла. Приходя к тому месту, откуда они должны были разделиться на мелкие отряды, они вырывали глубокую яму, в которую складывали все запасы, нужные им для возвращения, равно как и все необходимое для упаковки и вывозки или выноски того что промышлять. При этой главной яме они оставляли двух или трех человек охотиться и промышлять и другими способами (капканами, плашками, или луком) вблизи, и по временам осматривать что яма не тронута. То же самое делали и мелкие партии, отойдя далее, с тою только разницей, что тут ямы служили уже для складки не только провизии и запасов, но и добытых мехов, которые было бы затруднительно таскать при себе слишком продолжительнее время. Естественно, что для лучшего опознания, ямы эти вскрывались на таких местах, которые легче было заприметить и  отыскать потом, где-нибудь на берегу речек, ручьев или около ключей, и означались особыми приметами на больших камнях, если такие находились, или складкою камней, или затесами на деревьях. Поэтому, забираясь в тайгу, промышленники поднимались обыкновенно по системам рек и речек, обозначив устьях ту, на которую поворачивали. Для безопасности скрываемого, — для сохранение провизии от зверя, а дорогих добытых мехов от внешних атмосферических влияний, — ямы эти делались очень глубокие. При копании-то их случалось зверопромышленникам находить неоднократно, по словам их, не только блестки, или крупинки, но даже и самородки золота. Но замечательно, что по разным соображениям, подобные находки не только не возбуждали в них радости, но даже порождали непреодолимый и отчасти суеверный страх, так что найденное опять бросалось или в яму, которая тотчас и зарывалась, или в воду, и промышленники давали друг другу страшное заклятие отнюдь не объявлять о том начальству и даже просто не рассказывать никому даже в своей собственной семье. Носились даже слухи, что бывали случаи, когда зверопромышленники убивали иного товарища, который, несмотря на данную клятву, уносил с собою тайком доказательство их открытия, и это потом как-нибудь случайно открывалось в его вещах. Любопытно, что побуждения, по которым промышленники отвергали такие нежданно открывавшиеся случаи к обогащению, были весьма различны. Одни прямо признавались мне, что считали это просто дьявольским наваждением, помощью которого нечистый хотел отвлечь их от прямого и выгодного промысла дорогого пушного зверя. «Чего, барин, слушаешь-то ты сказки их», говаривали они мне (почти всегда наедине), когда слышали как другие утверждали, что то было действительно золото: «с какого черта быть там золоту? Гора что ли, рудник что ли там! просто дьявольское искушение! Да и что толку в нем? На что оно было нам? Как бывало добудешь хорошенькую шкурку, то что твое и золото!» Но другие смеялись над мнимым дьявольским наваждением, и зная, что это было настоящее золото, действительною причиной утайки и заклятие выставляли более основательные и понятные причины, а именно опасения, что в случае если б объявили об открытии золота начальству, непременно явилась бы казенная разработка ссыльно-каторжными, а пожалуй и крестьянами. «Пожалуй, припишут еще крестьян соседних для разработки, говорили они (примеры приписки крестьян к заводам, случавшиеся прежде нередко, были еще в то время в свежей памяти у всех), и тогда люди будут мучиться и плакаться на нас и проклинать нас, и если будут поселены ссыльно-каторжные, то окружные места могут лишиться покоя от беглых». В дополнение к тому, представлялась им перспектива, обычная при соседстве всяких казенных учреждений и заведений: поставка провизии, провозы, наряды на поимку беглых и пр. Наконец, и должно думать, более всего побуждала к скрытности полная уверенность, что ведь открытое золото никогда не будет их собственностью; что если б они и вынесли тайно и сбыли его, то все-таки казна как-нибудь узнает о том, а тогда не только отберут все что найдется, да будут еще требовать и больше; «скажут, что утаил-де, и затаскают по судам»; так как тогда все металлы считались принадлежащими исключительно казне. Потому, говорили, лучше подальше от греха. Прибавим, что справедливость рассказов о подобных находках золота впоследствии подтверждалась тем обстоятельством, что когда наступила эпоха общего движение по золотопромышленности, во многих случаях проводники из бродячих инородцев подводили, как всем то известно, поисковые партии наверняка к золотым россыпям.

Все это было передано мною А.С. Лавинскому. Впоследствии он получал подобные сообщение и от других, и между прочим, рассказ о знаменитом случае найденных зерен золота во внутренностях убитого инородцами глухаря. Кажется даже, что со стороны Лавинского были предприняты, на основании полученных им сведений, некоторые розыскания. Наконец, в записках об Енисейской губернии вице-губернатора Пестова упомянуто даже было о сделанном уже положительном и заявленном открытии; но вслед за тем все замолкло на несколько лет, пока общее движение по золотопромышленности, начавшееся еще с двадцатых годов на Урале, не перешло постепенно в начале тридцатых годов в Западную, а во второй половине их и в Восточную Сибирь.

Я привел этот рассказ о Сибири, чтобы сделать более понятным, каким образом могло случиться, что несмотря на полную уверенность в существовании золота в Калифорнии, ничего однако не предпринималось для правильного добывание его. В описываемое нами время, не только испанцы и индейцы, но и мы сами нисколько не сомневались в металлическом богатстве Калифорнии. Ниже покажем, почему мы ставили это богатство на второй план, какие опасение внушала нам возможность преждевременного разглашение о нем, и принятие каких предосторожностей желали мы, прежде чем могло бы быть приступлено к розыску металлов. Что касается до испанцев, то причины, почему они утаивали известное им несомненно металлическое богатство Калифорнии и сами им не пользовались, заключались отчасти в опасениях схожих с нашими, а главное, в недостатке безопасности, в малолюдстве испанского население и в озлоблении индейцев, делавшем небезопасными даже простые поездки в глухие места. Употреблять же самих индейцев на добычу золота было положительно невозможно, во-первых, потому что тогда, при недостатке рук, соединенном с грубостью приемов обработки, некому было бы обрабатывать землю; во-вторых, еще более и потому, что в таком случае трудно было бы удерживать индейцев от побегов, и не было бы уже никакой возможности содержать разработку россыпей в тайне. А такой огласки испанцы боялись пуще всего, предвидя, как и оправдалось впоследствии, что это было бы лучшим средством сейчас же привлечь в страну корыстолюбивых иностранцев, особенно авантюристов из англичан и американцев.

Мы не имеем, впрочем, нужды, говоря о существовании дорогих металлов в Калифорнии, основываться на одних предположениях и отрывочных сведениях, а можем обратиться к положительным фактам. В 1820 году испанцы, вынуждаемые крайнею необходимостью отыскать себе какие-нибудь средства, замену потерянных субсидий от бывшей метрополии, решились начать разработку серебряных рудников по близости Санта-Круса, но однако же не далее как в 1824 году, во время нашего посещения, разработка была уже прекращена под предлогом невыгодности. Но от меня, при моих близких отношениях ко всем, нельзя было скрыть, что причина прекращение работ была совсем иная, именно несовершенство способов разработки, неискусство рабочих и слабость механизмов. Испанцы не извлекали надлежащей выгоды из этой разработки, выписать же хороших мастеров и работников из Мексики и Перу препятствовали и недостаток средств, и замешательства, в которые были повержены тогда все прежние колонии в Америке. Оставалось допустить иностранцев, англичан и американцев, которые и сами того добивались, но это значило бы предать страну вполне в их руки. Вот истинная причина, почему, как некоторые прямо сознавались мне, они поспешили закрыть начатую уже было разработку серебряных руд.

Неудача в разработке металлов, при продолжающейся необходимости заменить чем-нибудь получавшиеся прежде субсидии, привела, с одной стороны, к заключению с правителем главной конторы Российско-Американской компании на Ситхе, Хлебниковым, договора о праве производить для компании промыслы морских выдр (морские бобры) в водах Калифорнии за цену половины улова, а с другой, — к усилению хлебопашества. Предположение постоянно иметь в колониях одно или два военные русские судна открывало надежду на постоянный и выгодный сбыт хлеба как на суда, так и в наши колонии. Мы покупали пшеницу в зерне по три испанские пиастра за фанегу, весом около четырех пудов; следовательно около рубля серебром за пуд, цена чрезвычайно выгодная по тогдашнему времени. Вместе с тем открывался сбыт и рогатого скота, очень для нас выгодный. За быка мы платили от трех до четырех пиастров, причем большая часть стоимости шла за поимку, так как за это платили двум конным испанцам от двух до трех пиастров, смотря по отдалению, где находилось одичавшее стадо продавца, из которого следовало выбрать быка на убой. Главный доход хозяина составляла при этом кожа, которая им всегда выговаривалась. Кожи эти находили сбыт на Сандвичевы острова чрез приходящие, хоть и не каждый год, американские суда. В заключение скажем, что европейские товары покупались в Калифорнии преимущественно с приходящих кораблей Российско-Американской компании. Это было чрезвычайно важное обстоятельство и для Компании и для моих надежд и предположений.

IV

Я говорил уже, что главною своею задачей относительно Калифорнии я поставил найти такую формулу соглашения, которая могла бы прочным образом соединить выгоды России с выгодами и желаниями населения. Поэтому понятно, как для меня было важно сохранить и развить еще более доброе расположение к русским обоих отделов населения, и как необходимо было близко изучить быт как испанского, так и индейского населения. Испанское общество в колониях того времени представляло много любопытных особенностей, описание которых, надеюсь, не лишено будет интереса.

Калифорнские испанцы сохранили, подобно всем другим испанцам в Америке, и хорошие качества и недостатки европейских соотечественников своих, но, вследствие особенности положения, все это получило однакож и особенный оттенок. Испанцы в Америке везде являлись господствующим классом, завоевателями (conquistadores), как они называли себя; вследствие этого, в характере и обращении их, без различие классов, выказывалось многое свойственное лишь аристократическому происхождению. Сознание своего достоинства, и вследствие этого простота взаимных отношений, несмотря на различие служебных и общественных положений, некоторое врожденное благородство манер и обращения, особенная грация у женщин в самых обычных упражнениях и тому подобное, вот те качества, которые в них невольно обращали на себя внимание. В их занятиях и увеселениях не было ничего пошлого. Мне никогда не случалось быть свидетелем пьянства, рукопашной драки и пошлой брани. Даже криков и шумливого разговора в обществе мне не случалось слышать, даже во время горячих споров. Женщины особенно отличались приличием. В поездках моих в миссию, мне чуть не каждый день случалось проезжать мимо того места, где женщины из президии мыли белье, подобно царевне Навзикае, все вместе в одном обществе, начиная от сестры президента провинции, жены и дочерей коменданта, до простых солдаток. Бывало едешь за кустами, подъедешь вплоть и думаешь все еще, что никого нет. Соседки ведут между собою тихий разговор (platica), никогда не перекрикиваются. Если моют одинокие женщины, то еще скорее можно догадаться о их присутствии, ибо в таком случае обыкновенно слышишь, бывало, пение, большею частью какую-нибудь духовную песнь. Особенно знакома была моему слуху следующая песнь или кантата Богородице.

Quiero seguir
A ti flor de lasflores!
Siempre decir
Cantar a tus loores
Non me fallir
De te servir
Mejor da las mejores!
etc.
Хочу последовать
Тебе, цвет цветов!
Всегда возвещать
И воспевать твою хвалу,
Никогда не переставать
Служить тебе
Превосходная из превосходных!
и пр.

Несмотря на свою нищету, калифорнские испанцы были очень высокомерны. Воспоминание о подвигах испанцев в Америке и о геройской борьбе с Наполеоном, естественно возбуждали в них высокое о себе мнение. «От них нельзя ничего добиться, сказывал мне Альтамира, говоря о калифорнских испанцах, если им не напоминать беспрестанно, что они потомки Кортеса и Пизарро, и принадлежат к тому племени, которое первое нанесло смертельный удар Бонапарту!» Справедливость требует сказать, что это высокое о себе мнение побуждало их скорее к хорошему, нежели к дурному. Они были очень деликатны и даже слишком щекотливы. Я не помню ни одного примера попрошайничества, вымаливания, навязчивости с услугами, с целью получить что-нибудь, и помню несколько случаев вполне бескорыстных услуг, какие они оказали мне, служа, например, проводниками в очень опасные места. Вообще они сносили свое оскудение, даже, можно сказать, положительную нищету, с большим достоинством, облагораживавшим их и в рубище: так, по истине, следовало иногда буквально назвать их одежду. Только остатки некоторых металлических вещей (например, окованные серебром седла, серебряный набор на уздечках, кое у кого сохранившиеся серебряные лохани грубой мексиканской выковки и пр.) показывали их прежнее довольство и привычку к употреблению серебряных вещей. В пище они были крайне воздержны, особенно когда приводилось им быть в дороге или на охоте, где они обыкновенно довольствовались несколькими ремнями высушенного на солнце мяса и поджаренною кукурузного мукой, смешанною иногда с сахарным песком, и для употребление разбалтывавшеюся в простой холодной воде. Общественные отношение между различными классами общества были очень уравнены; и так как значительная часть даже низшего сословие имела притязание на лучшее происхождение (между простыми солдатами были такие фамилии, как де-ла-Крус, Меркада, де-Рока-Верде, Roca Verde), то по наружному виду общество не представляло такого резкого различия между разными классами, какое мы видим в других странах. Вне служебных отношений все казались на равной ноге, и даже самый низший класс держал себя с достоинством относительно высших лиц. На вечерах, которые давали русские офицеры или начальствующие испанцы, все входили в танцевальную залу без различия звание и без особенного приглашения, кроме общего объявления, что вот там-то будет фанданго (название известного танца). Девицы, из какого бы звания ни были, прямо вступали в круг танцующих наравне с высшими по положению в обществе; женщины замужние и вдовы садились на первое свободное место; мужчины помещались по углам и у дверей, стоя или садясь запросто на пол; и если не всех потчевали (они и не изъявляли претензии на угощение), то все тем не менее принимали участие в празднике, или подпевая (так как танцы всегда сопровождались пением), или подыгрывая на гитаре или мандолине, которые многие из них приносили с собою. Испанские танцы, особенно в Америке, заключали в себе много драматизма; соединение их с музыкою, пением, импровизацией, делали их более похожими на отрывки сценических представлений, чем собственно на танцы. Самый любимый их танец, фанданго, изображая переходы страсти, требует беспрестанно импровизированных куплетов (seguidillas) с той и другой стороны. Он начинается быстрою музыкой и движениями, которые постепенно все делаются нежнее, томнее и тише, и затем вдруг совершенно останавливаются, когда кавалер и дама, постепенно сближаясь, станут, наконец, один против другого. Тогда начинается то поочередное, то совместное пение куплетов, причем требуется, чтобы куплеты были импровизированные и подходящие к обстоятельствам танцующих. Так, например, если танцующий был русский офицер, то дама нередко спрашивала, не изменяет ли он какой-нибудь «белокурой или русой, голубоокой красавице, оставленной им в далеком и холодном севере, ждущей его возврата с нетерпением» и т.п. Был у них один танец, который относился к первобытному положению испанцев в Америке, когда прибытие корабля было редким случаем и особенно приветствовалось поселенцами. Девицы в соседней комнате распределяют между собой название разных драгоценных камней. Потом входят в залу и становятся полукружием. Единственный танцор, представляющий капитана новоприбывшего корабля, подходит к ним, а они поют хором:

Senor Capitano!
Que busca Usted aqui?

To есть:

Господин капитан,
Что вы ищете здесь?

Он отвечает:

Jo busca mi china,
Que aqul la perdi.

To есть

Я ищу один из моих драгоценных камней,
Который я здесь потерял.

Тогда его допрашивают, какой это именно камень. Он начинает описывать его с похвалами, но в уклончивых, неопределенных выражениях, стараясь, между тем, уловить какой-нибудь знак, который помог бы ему отгадать какое название взяла та девица, с которой ему хотелось бы танцевать. Тут бывало, разумеется, иногда и маленькое плутовство, наперед условленные знаки, ловко предложенные вопросы, помогающие отгадать что нужно. Например, яхонт будто нечаянно покажет красную ленточку; жемчужина спросит, не на Цейлоне ли купил он свою драгоценность и т.д. Наконец, капитан называет камень и танцует с девицею, представляющей его. Затем опять переменяют названия, и в роли капитана является уже другой танцор.

Был также танец, представлявший битву двух девиц за осужденного на смерть пленника, которого каждая хочет спасти от смерти и освободить из неволи бегством под условием, чтоб он женился на ней. Жаждущий скорейшего избавления, пленник, разумеется, легкомысленно дает слово каждой из них, в надежде освободиться если не чрез одну, так чрез другую. На беду его, обе они запаслись оружием и сходятся в одно время. Соперницы сначала прибегают к убеждениям, то доказывая свои преимущественные права большею силою любви, то уговаривая Противницу уступить его ей. Наконец, решаются окончить спор битвой, употребя то оружие, которое принесли (при нас офицерские сабли заменили тяжелые испанские); они сражаются пои звуке музыки и пение над головою пленника, который стоит на коленях с завязанными глазами. Фигуры танцев изображают разные маневры сражения. Наконец, не будучи в состоянии одолеть одна другую и побуждаемые ревностью, они вдруг, как бы повинуясь одной и той же мысли, обращаются на пленника и закалывают его, чтобы не уступить сопернице. Пленник падает, вытягиваясь во весь рост. При звуках необычайно тоскливой музыки и напева подходят другие танцующие девицы, поднимают пленника и выносят в двери.

Было еще одно представление, где пели два хора, — один кавалеров, собирающихся на войну, другой девиц, удерживающих их. Девицы завивают и развивают круг, в который заключают кавалеров. Между убеждениями, выражаемыми куплетами. попадаются шутливые, например:

Pensareis que en la guerra juegan al burres?

To есть: неужели вы думаете, что на войне играют в дурачки (по-испански собственно: в ослы)?

Кроме того, сохранялся еще в полном употреблении менуэт, который танцевали, впрочем, преимущественно пожилые люди, комендант президии Сан-Франциско, дон Игнацио Мартинец, не пропускал никогда, чтобы не протанцевать на каждом бале менуэт со своею супругой, к великому удовольствию испанской публики и собственному самодовольствию.

Одушевление, особенно при драматических танцах, представляющих как бы отрывки оперы, бывало всегда общее. Все, даже старики и старухи, подпевали и с величайшим участием следили за ходом действия. Они, бывало, то вскакивают, то снова садятся; одобряют, порицают, указывают:

Bueno hombre!
Masa derecho! muchacha.
Хорошо, молодец!
Правее! малютка!

и пр.

В промежутках между танцами поют песни и куплеты, где встречаются очень поэтические образы, как например:

Quando el corazon se abrasa
Echo lueqo
Por las ventanas de casa
Vivo fuego, etc.

То есть:

Когда сердце загорится,
То выбрасывает вскоре
Чрез окна дома (глаза)
Яркое пламя, и пр.

Весьма часто пелись также следующие песенки:

Madre! La mi madre!
Quardas me poneis!
Que si qo ne me guardo
No me quardareis, etc.

То есть:

Матушка! о! матушка!
Ты приставила ко мне караульных;
Но если я сама себя не сберегу,
Никто меня не сбережет и пр.

Или:

Quatorce annos tengo
Ayer los cumpli:
Que fue et primer dio,
Del florido Avril
Y chicos у chicas
Me suelen decir:
Porque no te cazan.
Mariquilla, di?

To есть:

Мне уже четырнадцать лет,
Они исполнились вчера,
Что был первый день
Цветущего апреля.
И мальчики, и девочки
Оттого-то мне и говорят:
«Что же тебя не выдают замуж,
Марикилья, скажи?»

Вообще калифорнские испанки представляли много поэтического. Это было почти сплошное население красивых женщин, а такие как Мария-Антония, дочь коменданта, прозванная русскими офицерами Мадонною, Мария Жозефа, племянница президента, Мария дель-Кармель, прозванная Марипоза (Mariposa, бабочка), и Мария-Франциска, обе последние — дочери простых солдат, считались бы, конечно, у нас первоклассными красавицами. Костюм их был старый, испанский, долее всего сохранившийся в колониях. Он состоял обыкновенно из юбки, большею частью вязаной и всегда темного цвета, преимущественно темно-коричневато, из рубашки очень тонкой, но без разноцветных вышивок, и из покрывала, в будни обыкновенно полосатого, белое с голубым, а в праздник черного, флерового или кружевного, которым они умеют драпироваться с чрезвычайным искусством и грацией. Они были очень остроумны от природы и особенно ловки на то, что французы называют saillies et reparties. Относительно способности к импровизации, надобно заметить, что тому много способствует и самое свойство испанского языка, сходного в этом отношении с итальянским, и допускающего сверх того белые стихи и рифму через стих, и ассонанс, и наконец, даже разделение слова, так что половина его, оканчивающая стих, рифмует с окончанием второго или третьего стиха, а другая половина слова начинает следующий стих, например:

Y mientras miserable-
mente………………..
…………….insatiable,
и проч.

Это, облегчающее импровизацию и вообще стихосложение, свойство языка было, без сомнения, одною из причин почему некоторые и русские офицеры пускались в сочинение испанских романсов и особенно куплетов, sequidillas, необходимых  для фанданго. В свое время были очень в ходу и очень известны в Калифорнии одни, начинавшиеся по русскому переводу

Чувств новых грудь полна;
Горю, томлюся я;
К чему-то стремлюся душой,
С неведомой, сладкой тоской!

Быстрее волнуется кровь!
Не это ль любовь?
Кумир всех нежных сердец,
Земного блаженства венец!
и проч.

Калифорнские испанцы были очень отважны. Бывший губернатор и потом президент провинции, дон Луис Аргуельес, обыкновенно один хаживал на медведя, без всякого другого оружие кроме коротенького, на ременной веревке привязанного, стального копьеца или дротика, которым старался ранить зверя большею частью в пах задних ног, и не знал в своей охоте неудачи. Сросшись, можно сказать, с конем сызмала, они были бесстрашные наездники; самое обыкновенное их упражнение, — поимка одичавших быков на убой, — требовало неимоверной отваги. Наследя стадо и выбрав быка, они скачут вслед за шарахнувшимся стадом, которое несется и на крутизны, и в стремнины. Разгорячившаяся лошадь (отличной андалузской породы, с длинным, красиво развивающимся хвостом) летит напрямик по камням, рытвинам, пням, кустам и под нависшими ветвями деревьев, заставляющими беспрестанно пригибаться. Догнав быка, всадники располагаются по ту и по другую его сторону, и по сигналу вдруг с двух сторон набрасывают быку на шею аркан, продолжая, однако, скакать несколько еще времени, потом вдруг круто поворачивают назад: арканы затягивают быка и осаживают его на задние ноги. Если бык очень силен, и его трудно удержать, то один из всадников соскакивает с лошади и путает арканом ноги ошеломленного животного. Добавим, кстати, что так как в Калифорнии не было колесных дорог, то и женщины все ездили обыкновенно верхом же, и ездили превосходно.

Одежду мужчин составляли короткие панталоны, сандалии со штиблетами и тисненой (у иных с золотом) кожей, которою обвертывали икры; куртка с позументами; и сверх всего, вместо плаща, пончо, род одеяла с прорезом по средине, в который просовывали голову; черный платок на голове, иногда без шляпы, иногда с круглою шляпой сверх него, и наконец, огромная шпора с осьмиконечною звездой, имеющею очень острые концы, составляли обычный их костюм вне службы. Надо заметить, что шпора надевалась на одну ногу, и буквально вонзалась в тело лошади; наших же маленьких шпор, которых небольшое и неострое холесцо скорее щекотало лошадь, чем причиняло боль, калифорнские лошади не выносили и становились на дыбы.

Несмотря на горячность преобладающего желчного темперамента, ссоры между испанцами были довольно редки, и главным поводом к ним служили любовь и ревность; тогда дело нередко решалось боем на ножах. В этом бое известны были две главные системы: андалузская и наваррская. Низкорослый и ловкий андалузец находит более удобным наносить удар снизу; высокорослый и сильный наваррец ломит с плеча, наносит удар сверху. Был, впрочем, и еще особенный и весьма опасный способ драться на ножах, состоявший в выкидывании с необычайною ловкостью и силою ножа из рукава. При нас был ранен один солдат этим способом так, что очень длинный нож вошел в тело до черенка.

Самыми замечательными между ними по уму и образованию были францисканские монахи, управлявшие миссиями, большею частью люди положительно умные и очень начитанные. Фанатиков (за исключением падре Томаса) и невежд между ними почти не было, хотя слушая, бывало, их проповеди, в которых они старались приноравливаться к ограниченным понятиям индейцев, легко можно было подумать противное. Так, я помню как один из них, падре Нарциз, желая изобразить страдание Христа в темнице, говорил индейцам: «Вы думаете, что Он плакал как вы, что выроните две, три слезинки! Нет, Он в одну ночь наполнил слезами целый чан! На много ли у вас вырастают в год ногти? А у Него в одну ночь выросли они на целую вару!» (vara, около трех фут; при этом показывал он им размер и руками) и пр.

Но в практических знаниях был у калифорнских испанцев полный недостаток. Будучи до тех пор во всем обеспечены, они и не думали заниматься чем-либо кроме службы, и во избежание скуки от праздности, в свободное время занимались игрою в карты и петушьими боями. Нельзя, впрочем, сказать чтоб они не были любознательны. Они с жадностью читали бывшие у меня испанские книги, и некоторые молодые люди изъявляли даже желание следовать за мною в Россию, чтоб учиться, и убедительно просили взять их с собою (двое даже женатые уже); но у них не было вовсе ни книг, ни других средств к образованию. Немногие, случайно попавшие, старинные учебники представляли немалые странности в изложении. В астрономии, например, автор, излагая систему Коперника, употребляет такой изворот: «Говоря о системе мира, нам нельзя не предостеречь верующих насчет одного еретического мнения, к несчастию, повсеместно принятого еретиками и пр.», и затем следует полное изложение системы Коперника. В употреблении орудий, облегчающих труд, здешние испанцы не возвысились еще даже до простого ручного жернова, и женщины приготовляли муку, растирая зерна на плите курантом, как растирают краски. От того и выходило, что между тем как пуд пшеницы в зерне обходился в рубль серебром, мука, правда превосходная, обходилась от двадцати до двадцати четырех рублей, да доставить ее было можно только в небольшом количестве, фунта два, три, на пирожное. И в домашнем хозяйстве испанцы не умели извлекать пользы из самых щедрых даров природы. При необычайном изобилии рогатого скота, птицы и дичи, они решительно не умели приготовлять мясо ни в посолке, ни в копченье, ни в сухом бульоне, чтобы составить себе и хозяйственный запас, и сбыт на приходящие суда. Все приготовление мяса состояло в том, что изрезав его тонкими пластинками и сильно натерши ломтики с обеих сторон смесью соли с толченым стручковым перцем, они вялили его на солнце. Несмотря на строгое соблюдение постов, они не только не заботились о солении или о другом каком приготовлении впрок рыбы, но даже вовсе не занимались её ловлею, за неимением нужных орудий и снастей. Несмотря на климат, чрезвычайно благоприятствующий произведению всяких плодов, особенно же винограда, вино выделывалось первобытным способом и очень дурного качества; а о сушеных плодах, ягодах и варенье они и не слыхивали. Питательные и ароматические травы по холмам и нагорьям доставляли скоту отличный корм, и потому молоко в Калифорнии было превосходного, необыкновенного, можно сказать, качества; но масла, которое могло иметь такой огромный сбыт на суда, никогда и не думали и не умели приготовлять. Чтобы построить лодку, должны были допустить проживать в президии одного англичанина Ричардсона, заставив его однако наперед принять католичество. Чтобы дать понять, как производилась самая обработка земли, расскажу то, что я сам видел в новозаводимой миссии Сан-Франциско Солано. За недостатком земледельческих орудий, было срублено лавровое дерево, имеющее ветви чрезвычайно извилистые и крепкие. Концы ветвей были заострены; к дереву припрягли несколько пар быков, и стали таскать его вдоль и поперек по полю, высохшему от обычной осенней засухи, и выжегши на нем предварительно всю траву. Вот и вся пахота! И конечно, только необычайно благоприятные условие почвы и климата могли восторжествовать над недостатками такого варварского, или, пожалуй, такого младенческого способа обработки. А между тем, так и было в действительности. Посев был при мне в исходе декабря, в начале второй эпохи дождей; а уже около половины января, когда я посетил миссию во второй раз, нашел все поля покрытые густою и высокою зеленью всходов. Пшеница иногда родилась сам-семьдесят, кукуруза два раза в год, каждый сам-сто и более.

Главную пищу составляли у них овощи; более всего особый вид продолговатого гороха, бобы и фасоль; мясо, очень не в большом количестве, также молоко; а кто имел поболее средств, добывал из Мексики и отчасти из южной Калифорнии шоколад, хотя самого простого, самого грубого приготовления, кажется, на простых обыкновенных сковородах или противнях, но отличнейшего качества. Чаю и кофе не употребляли, и не умели приготовлять их. Я помню, как однажды падре Хозе де-Алтамира, заметив во время своего визита на фрегат, что я после обеда пью кофе, вздумал мне сделать сюрприз и попотчевать, когда я приеду к нему. Он купил у приказчика Российско-Американской компании кофе, пережег его почти в уголь, настоял его в чайнике как чай, и подал мне с торжеством; а потом, когда я, при всей благодарности за такое его заботливое внимание, не мог не расхохотаться и дал ему попробовать чем он меня потчевал, он никак не мог понять, отчего приготовленная им собственноручно и с таким усердием и тщанием бурда нисколько не похожа на тот вкусный напиток, каким мы потчевали его самого на фрегате.

Но как ни мало было охоты у калифорнских испанцев к промышленному труду и хозяйственной деятельности, необходимость должна однако же была взять наконец свое. Будущее, после отторжение их от Испании, и когда нечего было надеяться на поддержку Мексики, представлялось им в самом безотрадном свете. Оставалось одно средство: призвать на помощь иностранцев и учиться у них. Но к кому, как не к русским, выгоднее всего было им обратиться, чтобы получить желаемое, не уроня достоинства и не утратив выгод теперешнего, отчасти самостоятельного, положения, к которому привыкли? Это-то соображение и склонило их впоследствии быть внимательными к моим предложениям, с принятием которых им представлялась возможность достигнуть всего необходимого, не подвергаясь тем последствиям, которые грозили им, как я и указывал, и как они сами были убеждены, в случае подчинение другой какой-либо державе, особенно Соединенным Штатам, которые уже явно острили на них зубы.

Чтобы дополнить рассказ о калифорнских испанцах, скажу несколько слов и об отношениях испанцев к офицерам нашей эскадры. Эти отношение были самые дружественные. Если в мелочах и проглядывала иногда бесцеремонность, вследствие их привычной простоты отношений, зато никогда не было назойливости относительно нас. Офицеры располагали несравненно большими средствами чем местные жители. Притом на фрегате была своя музыка. Поэтому очень естественно, что офицеры давали танцевальные вечера или балы гораздо чаще, нежели как в состоянии были делать это испанцы, которые даже и на своих балах не могли обойтись относительно музыки и угощение без содействие офицеров. С раннего утра (испанцы встают очень рано, а потом спят после обеда) музыканты съезжали с инструментами на берег и обходили с музыкою кругом президии по внутреннему коррид ору, или открытой галерее под навесом. Это и означало, что офицеры дают бал. В ту же минуту верховые скакали по разным направлениям, чтобы дать знать в ближайшие места. Бал давали офицеры обыкновенно на квартире президента или коменданта. В первом случае, хозяйственными распоряжениями заведовала сестра президента, донья Антония, и замужняя дочь ея, донья Марие Жозефа де-ла-Круц, и во втором (что было чаще), вторая дочь коменданта. Марие Инкарнасион (Inkarnacion), которую наши люди звали обыкновенно: «барышня Коронация» и очень любили за её приветливость. Вина, конфеты, закуска, посуда, столовое белье и прислуга доставлялись с фрегата; но провизию поставляли испанцы, и кушанье готовилось на берегу соединенными силами наших и их поваров. При таких распоряжениях естественно приходилось всякий раз заботиться о целости доставленного на берег; и когда бывало спросишь буфетчика и денщиков, все ли благополучно доставлено, они обыкновенно отвечали: «Как же-с! все как есть в целости сдали на руки самой барышне Коронации». Русские офицеры вытеснили испанских танцоров во все время пребывание нашего в Калифорнии; но попытка обучить испанцев нашим употребительным танцам решительно не удалась. Одни находили их лишенными смысла и сухими; другие «бестолковою толкотнёю». Нечего и говорить, что русским офицерам всегда были рады везде, куда бы они ни заходили, и старались угостить их и услужить им как могли. К матросам также испанцы были расположены очень дружелюбно, хотя заметно считали себя выше их. Так как не было общего пьянства, то не выходило и ссор; испанцы были даже очень снисходительны к неприятностям, которые иногда делали пьяные матросы, и никогда не отвечали им оскорблением за оскорбление, а извиняли их тем, что в этом состоянии люди не знают что делают; в крайнем случае укладывали спать в какой-нибудь каморке, или давали знать дежурному уряднику, постоянно находившемуся на пристани с шлюпкою. Испанские женщины держали себя очень осторожно, с большим тактом и достоинством, и никаких любовных интриг ни с офицерами, ни с матросами не завязывали даже и в шутку, несмотря на то что рассуждение о любви были самым обыкновенным разговором. Впрочем, из девиц многие были бы склонны выйти замуж за русских, с тем только чтобы не менять религии и не уезжать из Калифорнии, и с удовольствием слушали о том, что неслыханные у них смешанные браки у нас, напротив, вовсе не редкость.

Таково-то было население, с которым мне пришлось иметь дело, которому в случае исполнение моих предположений предстояла значительная роль и на которое я много разчитывал для успеха этих предположений. Я не скрываю своего расположение к этому населению, и как тогда думал, так думаю и теперь, что слившись с русскими, они внесли бы много хороших качеств, и могли бы в совокупности образовать новое отличное население.

V

Подчинение Калифорнии России принесло бы с собою обоюдные значительные выгоды.

Хотя Амур издавна входил уже во все наши колониальные планы, но всем известно было, что не устье Амура, не Сахалин и даже не обладание так называвшимся Татарским берегом, могут доставить господство над Великим Океаном, даже хоть бы над северною его частью. Всем разумеющим дело известны были причины, по которым ключ ко владычеству над Великим Океаном или, по меньшей мере, к преобладающему на нем влиянию, надобно было искать не на азиатском берегу, а на западном берегу Северной Америки. Только на этом берегу, даже далеко к северу, можно было найти никогда не замерзающие гавани, до-пускающие во всякое время свободный вход и выход, ибо известно, что западные берега теплее восточных, и тогда как лежащий под 40° широты, на восточном азиатском берегу, Печелийский залив покрывается иногда льдом, заливы, лежащие под 57° на северо-западном берегу Америки, никогда не замерзают.

Что касается до возможности подчинения, то хотя по трактату, заключенному между Испанией и Соединенными Штатами,12 граница между владениями той и другой державы на северо-западном берегу Америки определена была по параллели 42° широты северной, однако же, несмотря на это, всякое притязание Испании на владычество далее залива Святого Франциска, даже после этого трактата, было спорное; самое название Калифорнии давалось стране только до этого залива, а относительно более верхних частей было в большом употреблении имя «Новый Альбион». И в то время как Соединенные Штаты, для оправдание завладение землями индейцев, заключали с ними трактаты и совершали фиктивные покупки, испанцы и этого не делали, да и индейцы того не желали. Нам, напротив того, они предлагали сделки такого рода, и подобный акт мог бы служить для нас неопровержимым аргументом относительно Соединенных Штатов, то есть единственной державы, которая имела основание серьезно противодействовать нам. Испания никогда не имела никаких заселений по северную сторону залива Сан-Франциско, кроме ничтожной миссии Сан-Рафаэль, и ничего ни действиями, ни переговорами, насколько известно было, не предпринимала против нашей колонии Росс. Единственное действие, имевшее проблеск политической идеи и предпринятое с намерением остановить расширение русской колонии внутрь материка, оцепив ее рядом миссий, — было основание в исходе 1823 года новой миссии Сан-Франциско Солано, на северном берегу залива; но и оно произошло независимо от местного управления.

Со стороны Мексики нам опасаться было нечего. Несмотря на перешедшие к ней от Испании права на Калифорнию, эта последняя в наше время была фактически независима и могла располагать своею судьбой так же, как делал впоследствии Юкатан — другая провинция Мексики, на другой её оконечности. Правда, эфемерный император Августин I, Дон-Агостинс Примеро (Don-Agostino Primero), присылал своего комиссара, но Калифорния, вместо подчинение и налогов в пользу Мексики, которых никогда не платила прежде и Испании, потребовала прежде всего, напротив, сама от Мексики отсталую уплату (l’arrieré) жалованья и субсидий миссиям за несколько лет. С другой стороны, Мексика не имела возможности защитить Калифорнию, ибо у ней самой не было морской силы. Когда впоследствии, в начале тридцатых годов, один пират ограбил главный город Монтерей, и Калифорния потребовала защиты у Мексики, тогдашний президент Мексики, Санта-Анна, прислал только триста каторжников, которые, разумеется, только и сделали, что внесли усиление расстройства и беспорядков. Но если Мексика бессильна была защитить Калифорнию даже от пирата, то тем менее была она в состоянии удержать ее при столкновении с какою-нибудь державой, особенно при совершенном отсутствии военных судов.

Таково было положение дел. Следствие его легко было предвидеть. Правда, некоторое время калифорнские испанцы поддавались было обольщению, что европейское вмешательство в 1823 году во внутренние дела Испании будет простираться и на возвращение Испании её колоний, и они войдут тогда в прежние отношение к Испании, получат субсидии и проч., но нетрудно было, разумеется, доказать им всю неосновательность надежд, и заставить также понять и сознаться, что им предстоит одна будущность — сделаться добычей Англии или Соединенных Штатов, и вероятнее всего, — последних; а надобно сказать, что они боялись этого пуще всего. Американцы, в их глазах, были еретики, да и образцы граждан Соединенных Штатов, которых им приходилось знать, — авантюристы и мелкие торгаши, — мало рекомендовали нацию. Кроме того, доходили слухи, что Соединенные Штаты, ни в Луизиане, ни во Флориде, которая недавно была недобросовестно отнята у Испании, не признали прежних прав на поземельное владение. Чтоб избавиться от грозящей опасности и выйти в то же время из своего бедственного положения, почти единственное средство, как они сами видели, состояло в том, чтобы соединиться с Россией. Все что разумно могли желать они, было бы им обеспечено. Монахам были представлены доказательства веротерпимости России, имевшей у себя несколько миллионов католиков; военным являлась возможность зачисление на службу; постоянное пребывание судов увеличило бы средства жителей и дало бы поощрение хозяйству, сделав его более выгодным, и т.д.

Если бы наше правительство не согласилось на присоединение всей провинции, то и в таком случае им оставалось еще средство оградить себя от покушений Соединенных Штатов. Для того надлежало только расширить территорию колонии Российско-Американской компании, Росс, настолько, чтобы, поставив ее между Калифорнией и границей Соединенных Штатов, сделать ее препятствием для сплошного соединение Калифорнии с уступленною уже Соединенным Штатам территорией по 42°. И надо сказать, что подобная сделка лучше нравилась калифорнским испанцам нежели полное присоединение всей провинции. Она льстила им надеждою сохранить некоторую степень самостоятельности с её выгодами, не подвергаясь в то же время невыгодам беззащитности от попыток американцев Соединенных Штатов.

К чести испанцев надобно сказать, что все условия, или точнее сказать, покамест еще желания, какие выражали в разговорах со мною влиятельнейшие из них, были как нельзя более удобоисполнимы и разумны. Такими признали их в свое время и покойный Н.С. Мордвинов и тогдашние директоры Российско-Американской компании, согласившиеся даже на прибавку многого, чего и не заключалось в заявленных желаниях.

Разумеется, если бы правительство согласилось на присоединение всей Калифорнии, то был бы прислан формально уполномоченный на то комиссар, чтоб условиться каким образом устроить это дело. Но в случае, если бы правительство предоставило дело одной Российско-Американской компании, предположено было действовать следующим образом.

Калифорнские испанцы не только обязуются не препятствовать занятию территории и заведению новых русских заселений по северную сторону залива Св. Франциска до реки Сакраменто и не возбуждать внимание мексиканского правительства, которое чрез них одних и могло получить сведения, но и обещаются оказывать во всем полное содействие русским и действовать сообща с ними и по северную сторону залива, взамен чего и русские обязуются оказывать им защиту и всякое содействие.

В договоре русских с индейцами об уступке и продаже ими территории, о чем неоднократно просили сами индейцы, формально должно быть упомянуто, что все враждебные действие индейцев против испанцев, как против миссий, так и против отдельных лиц, должны быть почитаемы равносильными враждебным действиям против самих русских.

Главное затруднение представляли две миссии, Сан-Рафаэль и Сан-Франциско Солано, заведенные уже испанцами на северной стороне залива Св. Франциска. Положено было их оставить так, как они были, но предоставить индейцам из миссий переходить на службу Компании, только в числе не превышающем десятой доли годных работников в год, чтобы не уронить вдруг хозяйство миссий.

Калифорнским испанцам должно быть предоставлено право селиться в наших заселениях и заводить хозяйственные заведения.

В селении Росс или в другом каком-либо заселении, но в Калифорнии же, должно быть заведено училище, где дети калифорнских испанцев и посылаемые в известном числе из испанских миссий дети индейцев могли бы бесплатно обучаться ремеслам, музыке и оспопрививанию. Дети эти ни в каком случае не должны быть отсылаемы для окончание ученья в Ситху или Россию, а училище в Калифорнии должно быть снабжено нужными средствами для достаточного обучение в нем.

Компания должна иметь доктора, который бы постоянно объезжал Калифорнию для подания помощи и совета.

Правительство или Компания обязаны постоянно иметь у берегов Калифорнии судно, достаточно сильное для их защиты.

Далее следовали разные условие для лиц: назначение единовременного пособие и пожизненных пенсионов и разных льгот, обязанность снабжать некоторыми вещами и пр.; все это составляло не слишком большой расход для Компании, который с избытком вознаградился бы неисчислимыми выгодами, какие несомненно извлекла бы Компания из развитие русской колонизации в Калифорнии.

По возвращении моем в Калифорнию, или по прибытии другого какого-либо уполномоченного лица, должен быть заключен письменный договор на основании вышеприведенных условий. Подобно договору, который президент самостоятельно заключил с Хлебниковым, и этот договор должен быть одобрен только калифорнскою юнтою, отнюдь не нуждаясь в утверждении или ратификации мексиканского правительства.

Разумеется, развитие хлебопашества и разных других отраслей хозяйства должно было составлять главную цель усилий Компании и русской колонизации. Превосходный порт залива Сан-Франциско, благоприятный климат и богатая почва, как вечные, неизменные условия, вот что, а не металлическое богатство, подлежащее истощению, давало в моих глазах главную цену Калифорнии. Как благоприятны эти условия, лучше всего обнаружилось потом на опыте, при том страшном испытании, которому подвергалась Калифорния в хозяйственном отношении во время кризиса, причиненного горячкою золотопромышленности. Известно, что когда все руки бросились на золото, хлебопашество и вообще все отрасли земледелие были покинуты и заброшены совершенно; при внезапном наплыве прибылого населения, для прокормление его было истреблено почти все скотоводство; даже плодовые деревья и виноградники во многих местах были вырублены на поделки. И что же? Не прошло и десяти лет, как не только почти уже полумиллионное население могло довольствоваться собственными произведениями страны, но даже начался вывоз (между прочим и к нам в Николаевск на Амуре, и по ценам дешевейшим, нежели из ближайших мест Сибири) масла, солонины, муки и возникло уже виноделие.

Для развитие надежной колонизации в Калифорнии, Российско-Американская компания предполагала вызывать опытных земледельцев, преимущественно с семействами; а чтобы легче было найти охотников, предполагалось выкупать их из крепостного состояния, но отнюдь не посылать ссыльно-поселенцев. Охотники эти заусловливались бы на семь лет, рассчитывая на пять лет пребывание на месте. Их предполагалось снабдить всем нужным от Компании; если бы по истечении семи лет они пожелали возвратиться, их возвращали бы безотлагательно; если же они пожелали бы поселиться окончательно в Калифорнии, то все полученное ими обзаведение обращалось бы в их собственность, и они получали бы также в собственность и известный участок земли. Впоследствии, когда в женских училищах будут воспитаны и обучены по-русски девушки из индейских племен, предполагалось испросить разрешение о дозволении известному числу из наших отслуживших уже срок, не женатых матросов, селиться в Калифорнии.

Вместе с тем директоры Компании, увлеченные сведениями о начатой было испанцами, хотя и брошенной потом, разработке серебряных руд и о предполагавшемся существовании и золота, желали с самого же начала приступить и к горному производству, но я удерживал их, отлагая это до той поры, когда разовьется и достаточно окрепнет земледелие. Я, подобно испанцам, опасался, что всякое открытие и оглашение металлического богатства неминуемо привлечет толпы авантюристов, которых не будет никакой возможности удержать в порядке.

Продовольствие не только наших колоний, но и Камчатки, Охотска и других прибрежных мест на азиатском берегу, возможность содержание большого числа русских судов в тех морях, и следовательно развитие русского мореходства, наконец тогдашние планы относительно Амура, залива де-Кастри (где предполагалась зимовка Охотской флотилии вместо Охотска), Татарского берега и пр., тесно были связаны с развитием земледелие в Калифорнии.

Российско-Американская компания не требовала никакого пособия. Единственная её просьба состояла в том, чтоб отпустить меня к ней на службу; и она два раза делала о том настойчивые представления.

Это мне не было разрешено, тем дело тогда и кончилось, так как исполнение его тесно было связано с моим присутствием в Калифорнии, и условливалось главным образом личными моими отношениями к тамошним влиятельным лицам. Сколько можно было понять из официальных и неофициальных сообщений, причины, по которым правительство наше не согласилось дать испрашиваемое Российско-Американскою компанией разрешение на приведение в исполнение моих предположений её собственными средствами и под её ответственностью, были те же самые, которые удержали и само правительство от прямого участие в деле: опасение столкновение с Англией и с Соединенными Штатами.

Впоследствии местное управление колоний пыталось было хлопотать также о расширении территории колонии Росс и об усилении развитие там земледелия, согласно с бывшими моими предположениями, но и эти попытки были безуспешны. Заметим, что в колонии Росс сохранилось предание о выборе некогда мест для новых заселений, и что оно послужило указанием швейцарцу Суттеру для основания заведения, где и было открыто золото.

Когда американцы Соединенных Штатов овладели Калифорнией, индейцы из миссий разбежались и перегибли, или были истреблены. Испанское население потонуло в нахлынувших массах; американцы, как известно, и как и было заранее предусмотрено, не признали прав испанцев на поземельное владение, и если кто-нибудь из тех, с которыми мы имели сношение и вели переговоры, сохранился еще до сих пор в живых, то мы уверены, что он и теперь не раз вспоминает, в виду всего совершившегося, до какой степени для них лучше было бы, если бы, вместо случившихся событий, осуществились, напротив, в свое время наши общие с ними предположение и желания.

Примечания

  • Casa — по-испански значит дом вообще, хотя название дома было прилично строениям в миссиях, скорее соответствовавшим простым мазанкам. — Примеч. Д.И. Завалишина.
  • В конце 1823 — начале1824 г. в силу достаточно случайных обстоятельств, вызванных переменами в  российской политике на тихоокеанском Севере, в Сан-Франциско оказалось сразу три российских  военных  корабля: «Аполлон», «Крейсер» и «Ладога», а также одно из судов РАК. — Примеч. А.А. Истомина.
  • Оборона Саррагосы (июнь— август1808 г. и декабрь 1808 —февраль1809 г.) — героический эпизод   испанской   революции 1808—1814 гг. и борьбы с французскими оккупантами. — Примеч. А.А. Истомина.
  • При другом случае, во время объезда моего по Калифорнии, один из бежавших матросов из предшествующей экспедиции и укрытый испанцами стрелял в меня, когда, случайно наткнувшись на него в поездку на р. Сакраменто, на ранче, принадлежавшей миссии Сан-Хозе, в месте, где он уже никак не ожидал меня встретить, я потребовал, чтоб он следовал за мной, и погнался за ним, когда он вздумал было убежать от меня. — Здесь и далее примеч. Д.И. Завалишина.
  • Единственный напиток, который там в употреблении и который по качеству материала очень хорош и приготовляется хорошо, тогда как кофе и чай приготовляются очень дурно.
  • Намек на одно происшествие, когда, после горячего спора у меня с ним о чистилище, этот падре Томас отвел нам, — мне с покойными Нахимовым и Бутеневым (сопровождавшими меня с гребными судами на ранчо Сан-Пабло для перевозки купленной мною пшеницы), — для ночлега комнату, в неимоверной степени наполненную известными насекомыми, и заперев дверь на ключ, не хотел выпускать нас, пока мы не согласимся, что существует чистилище, что вынудило нас, разумеется, выломать дверь.
  • Vaquero, от испанского слова: vaca — корова. Эти вакеры выбирались из крещеных и большею частью из родившихся уже в миссии индейцев, хорошо говорящих по-испански. Хотя главное их занятие было охранять стада, но важное свое значение они получили оттого, что составляли, так сказать, полицию миссий, считались самыми доверенными и преданными людьми, и в этом качестве были очень не любимы индейцами, как исполнители приговоров, орудия их наказаний и понуждения, и шпионы миссионеров.
  • Испанцы называли нас двумя томами одной книги: кроме меня, он один только из всех офицеров говорил тоже порядочно по-испански.
  • Само собою разумеется, что обыкновенные подарки от диких, если взять их вещественную ценность, обходились (так как нужно было отдаривать) гораздо дороже покупки; однакоже бывали вещи, который они ни за какую цену не соглашались продавать.
  • Эта миссия была заведена, незадолго до нашего, прибытия, на северной стороне залива Сан-Франциско по политическим соображениям, а именно, чтоб отрезать нашей колонии Росс расширение внутрь материка, как это будет объяснено ниже.
  • От испанского слова pepita — собственно фруктовая косточка. Такое название получили маленькие самородки золота, формою похожие на орех или на косточку сливы, персика и пр. В провинции Соноре их находили по словам самовидцев, даже и в самом дерне, иногда на самой поверхности земли. Их находили впоследствии и в Калифорнии.
  • Кажется, в 1818 году, но во всяком случае уже после занятие нами залива Бодеги и основание селения Росс.