Уильям Ллойд Гаррисон — Первое выступление против рабства (1829)

4 июля 1829
Церковь на Парк-Стрит,
Бостон

Пятьдесят три года назад четвертый день июля стал для нашей страны днем национальной славы. В этот день четко и ясно были сформулированы права человека; он был отмечен незаурядными изменениями в повседневной жизни общества — нет, в этот день человечество услышало истины, провозглашенные во имя Разума; этот день доказал всесилие общественного мнения, восторжествовавшего над силами королевской власти; подобно грозно рокочущему гигантскому землетрясению, потряс он казавшиеся незыблемыми троны, словно покоившиеся на плечах атлантов; он заставил сильнее биться сердце мира, и по сей день охваченное необыкновенным волнением.

Было бы полезно задаться вопросом — остались ли все так же прочны основы нашего благочестия и столь же нетленна наша любовь к отчизне — чувства, благодаря которым добились мы своих свобод. Не напоминает ли наша страна Самсона, объятого сном на лоне Далилы, не ведающего, что власы его уже обрезаны, а сила иссякла? Не ослеплена ли наша страна, подобно Самсону, врагами, не возложили ли они и на нее узы медные, изнуряя ее трудом тяжким в темнице? Но когда наш «Самсон» примется в ярости и слепоте своей сокрушать своды своего узилища, горе тем, кто вздумает потехи ради выпустить его на свободу!

Вот уже много лет истинные друзья своей страны отзываются об этой славной годовщине с ужасом, которого не в силах развеять ничьи утешения, и с горечью, которой не в состоянии смягчить никакая лесть. Они неоднократно были свидетелями того, что не разумностью и чистотой помыслов славно это празднество,— нет, оно являет собой зрелище умоисступления и невоздержанности. Любовь к отечеству выродилась в попустительство животным страстям, или, лучше сказать, в отвратительнейшие бесчинства. Свобода выступает у Нас рука об руку с распущенностью — поступь ее лишена величавости, лицо обрюзгло от обжорства и пьянства, одежды вываляны в пыли. Похоже, люди уговорились, ЧТо поступок, в обычное время порочащий доброе имя человека, в день юбилейных торжеств способен прославить того, кто его совершит. О любви к своей стране у нас судят по количеству выпитого, по грому праздничных салютов, по числу съеденных на банкетах бутербродов и по Громкости застольных речей о верности Союзу.

Поистине, многие столь дорожат свободой, что превратились в ее рабов: они слишком многим жертвуют ей, уже ничем не жертвуя Всевышнему. Чувства их были бы оскорблены, а репутация патриотов запятнана, если бы их уличили в том, что они встречают годовщину нашей свободы молитвой. Этот день, заявляют они, следует отметить должным образом — и если в такой день человек не напьется до положения риз у себя дома или на улице, за семейным столом или в кругу бражничающих сограждан, услаждая слух собственными или чужими славословиями, если он не возносит громкие хвалы свободе и не пьет за погибель тиранов, то он, конечно, зарекомендует себя монархистом или святошей.

Но не только этот прямой, осязаемый, широко распространенный ущерб, наносимый общественной нравственности, делает Четвертое июля наихудшим и наивреднейшим из всех трехсот шестидесяти дней в году. Нас терзает болезнь куда более опасная, если такое вообще возможно, нас отравляет яд куда более губительный. Всезатопляющий поток лести, искусно состряпанной и приправленной дразнящими специями, изливается на жаждущие толпы, готовые в нетерпении припасть к нему; чудовищное обилие похвал, намеренное замалчивание опасностей, изменнические уверения в великолепном положении дел, бесстыдная самонадеянность невежества, тщеславное суесловие напыщенных ораторов, криводушно выдающих ложь за правду,— вот что отравляет нам кровь.

Мы — тщеславный народ, наша страсть к похвальбе переходит всякие границы. Мы забрали себе в голову — и в истинности этого предположения нас уверяют ежегодно,— что республика бессмертна. Что она, подобно могучему ангелу, вечно будет править свой полет, воспарив над грешной землей, устремившись в надзвездную даль — и там, достигнув совершенства, вовеки пребудет неизменной, чуждой суетному влиянию преходящих обстоятельств. Пусть землетрясение пошатнет до основания всю Европу и внезапно разверзшиеся пропасти поглотят целые царства — оно не поколеблет ни одного дюйма территории нашей республики, не сдвинет с места ни одной тарелки на полках наших кухонных шкафов. Пусть океан, собрав всю свою мощь, волнами второго потопа захлестнет вершины высочайших гор — наш ковчег будет уверенно продолжать свое плавание, даже если бы весь мир исчез в пучине. Пусть грозовые тучи закроют небо — улыбка нашей богини, Свободы, рассеет мглу, и повсюду, куда ни обратит она взор свой, загорится радуга. Мы пребудем вечно, «доколе не прейдет небо»!

Это роковое заблуждение ужасает людей, способных размышлять и предвидеть, оно приводит в трепет христианина, осмеливающегося заглянуть в наше будущее, исторгает слезы отчаяния у патриота; оно несмываемым клеймом ляжет на всю последующую историю нашей страны. если только преградой этому не станет милосердие Божье.

Когда люди настолько теряют голову, что отрицают существующую действительность и гонят от себя самую мысль о возможных опасностях, когда они с раздражением отмахиваются от слов упрека и смеются над увещеваниями мудрых, принимая их за брюзжанье глупцов; когда они думают, будто свобода сама по себе является средоточием всех мыслимых добродетелей, и готовы принять видимость за сущность, название — за предмет, обещание — за исполнение, тогда нет безрассудств, которых бы они не совершили, нет порока, которому бы они не потакали, нет заблуждений, которых бы они не приняли на веру, нет ловушек, в которые бы они не попались.

В столь опасные времена человеческий разум утрачивает свою остроту, опускаясь ниже уровня животных инстинктов. Скромный и трудолюбивый муравей не ждет, пока от холодного дыхания зимы окоченеют его члены, и заблаговременно запасается пропитанием; перелетная птица улетает на юг на исходе осени; стоит оленю заслышать лай гончих псов, как он, не дожидаясь их приближения, запрокидывает свой разлатые рога и стрелой мчится прочь. Но народ, состоящий из ослепленных самонадеянностью свободных людей, не внемлет предостережениям истории, он ничему не учится на уроках собственного опыта. На взгляд этих людей, предзнаменования времени всегда благоприятны. Подобно жителям Иерусалима, они лишь тогда убедятся в истинности Божьего приговора, когда сами услышат, как грозный мститель стучится в их двери, и собственными глазами увидят в небесах зловещие знаки, предрекающие их горестную судьбу. Лишь пройдя по пепелищам своих городов и пересчитав дымящиеся развалины, уверуют они в реальную опасность пожара, угрожавшего республике.

«Предзнаменования и чудеса,— говорит один известный литератор,— не могут предсказать нашей судьбы; ослепительно яркие метеоры — это не буквы, начертанные в небе, которые слагаются в легко различимые надписи, но предостережение, которое делается нам, настолько отчетливо и внушает столь великий страх, как если бы его провозгласил гром, рожденный потрясением всех первооснов природы».

Я знаю, что эту мысль могут принять за игру расстроенного воображения. Я знаю также, что нам легко уверить самих себя, будто мы сможем избежать тех бедствий, от которых погибли другие народы. Но как бы республиканское государство своей подверженностью болезням и смерти ни напоминало человеческий организм, в истории не было случая, когда народ погиб бы от излишней заботы о своем здоровье или от заблаговременно поставленного грозного диагноза; прошлое не знает народа, на надгробии которого можно было бы начертать эпитафию: «Он был здоров, захотел излечиться, принял лекарство и умер».

Я выступаю не как сторонник или противник каких-либо определенных лиц или действий, когда говорю, что наша политическая система прогнила до основания. Мы, которые, словно опутанные оковами, из года в год, десятками, сотнями, тысячами, идем к избирательным урнам,— мы похваляемся нашей свободой! И это МЫ — самые настоящие машины, послушные автоматы в руках беспринципных мошенников — мы говорим о свободе воли! Мы, продающие свое первородство, не получая взамен в девяти случаях из десяти даже того, что некогда получил Исав — миски чечевичной похлебки,— мы пустословим о неприкосновенности, добродетели, независимости! Сторонники республики утверждают, что большинство непогрешимо, что оно всегда право. В таком случае, я не сторонник республики. Сторонники аристократов утверждают, что народ порой бессовестно злоупотребляет оказываемым ему высоким доверием. В таком случае,— я сторонник аристократии. Поверьте, республика не может жить, погруженная в гипнотический сон, зачарованная заклинаниями: наши законы, устанавливаемые посредством избирательных урн — этих уст государственного тела,— могут убивать или излечивать, в зависимости от природы болезни и нашего умения применять целебное средство. Случается, что люди, исполняющие труд рабов, носят звание свободных граждан. Самому непроницательному наблюдателю знамений времени должно быть ясно, что мы быстро приближаемся к этому состоянию. Никогда наша похвальба собственной свободой не была столь громкой, как сейчас,— и никогда еще она не звучала большей насмешкой. Нами правит не здравое разумение, а наши страсти: мы верим своим ушам, а не своему рассудку.

Чем же мы отличаемся от древних римлян? Что поможет нам избежать их судьбы?

«Примечательно,— говорит писатель, глубоко изучивший всемирную историю,— примечательно, что Цицерон, несмотря на свое высокое положение в обществе и все свое здравомыслие, счел уместным, обращаясь к народу .со страстной речью, произнесенной шесть лет спустя после того, как Юлий Цезарь установил монархию, и всего за шесть месяцев до того, как Октавиан полностью подчинил республику своей власти, сказать: «Народ римский, которому боги судили повелевать всеми остальными народами, не может превратиться в рабов. Пусть другие народы терпят рабство, истинное же призвание и дело римлян — свобода!»

Но существует и иное зло, которое одно способно, даже если бы нам не приходилось бороться ни с чем другим, привести нас в трепет и усомниться в исходе борьбы. Оно подобно гангрене, пожирающей наши жизненно важные органы, землетрясению, колеблющему почву под нашими ногами, подкопу, в котором накапливаются взрывчатые вещества, грозящие национальной катастрофой. Мы должны сделать Четвертое июля днем поста и молитв, а не днем бурного веселья и пустых, хотя и пышных зрелищ, днем великой скорби, а не днем поздравлений и радости. Да умолкнут все пушки и приспустятся все знамена. Да станет нашим одеянием рубище, да склонятся головы наши во прах, умоляя небо о прощении и помощи.

На прошлой неделе Бостон, затаив дыхание, следил за грандиозным судебным процессом. Зал суда был переполнен — часами, день за днем, непрерывным живым потоком сюда шли люди — лавина посетителей захлестывала зал подобно стремительному горному потоку. Люди в несколько рядов выстроились вдоль стен, с непостижимой изобретательностью находя себе место в неимоверной тесноте. Казалось, они, как и сама природа, не терпят пустоты — они заполняли зал, словно прибитые гвоздями к стенам, паря в воздухе, словно с помощью каких-то кольев или шестов. И хотя предмет обсуждался сухой, не дававший пищи красноречию, и теснота была невероятная, в зале не ощущалось никакого раздражения, никаких следов нетерпения. Слушалось важное дело, касавшееся репутации одного всем известного и достойного человека. Шла битва между двумя гигантами — они мерялись силой, сокрушая горы законов. Восхищение публики было неподдельным.

Суд, перед которым я предстаю сейчас, куда более ответствен, и я обращаюсь за его помощью в гораздо более важном деле; речь идет не о том, чтобы осудить характер одного человека,— обвиняется характер целого народа. И дело не в том, чтобы взыскать с ответчика сотню тысяч долларов,— необходимо добиться освобождения двух миллионов испорченных, опустившихся существ, томящихся в безнадежной кабале, над страданиями которых редко кто прольет слезу, сокрушится сердцем или вознесет мольбу Богу или человеку. Я сожалею, что не нашлось более искусного адвоката, способного привлечь к их судьбе ваше внимание и тронуть ваши сердца. Но как бы ни были слабы мои доводы, в обвинительном заключении нет ошибок; все, что упустит оратор, дополнит само дело.

Господа, я пришел сюда не для того, чтобы сказать вам, что рабство — это проклятие, последствия которого разрушительны, что осуществление его связано с жестокостью, что его длительное существование может стать роковым. И день, и повод, по которому мы собрались здесь, не нуждаются в таком откровении. Я не покушаюсь на то, чтобы объявить моим собственным изобретением истину, гласящую, что «все люди рождены равными и что в число их неотъемлемых прав входит право на жизнь, свободу и стремление к счастью». Если бы я обращался не к собранию свободных людей, верующих во Христа, может быть, и возникла бы необходимость доказывать эту истину. Я не намерен ни представлять вашему внимательному рассмотрению ужасы рабства, ни приводить леденящие кровь неоспоримые свидетельства диких жестокостей. Да у меня и нет времени, чтобы поведать вам хотя бы о незначительной доле из неизмеримого множества тех страданий и мук, которые беспрепятственно причиняются людям в нашей стране. Я исхожу из предположения, что о существовании этого зла известно всем, хотя и далеко не все должным образом понимают его причины. Моя цель — установить, в чем состоит наш долг как христиан и человеколюбцев, и добиться его исполнения.

При обсуждении столь обширной, неисчерпаемой темы в краткой речи невозможно перечислить все факты, необходимые для полного освещения существа дела. От сознания этого в моем сердце словно бьет живой родник, вечный, неиссякаемый, неподвластный времени. Пусть все, что я говорю, расценивается как предисловие к тому благородному труду, который вам предстоит совершить с искренним участием.

Я полагаю ясными и неоспоримыми следующие положения:

I. Рабы в Америке, как бы мы ни оценивали их моральное и интеллектуальное развитие, их общественное положение, заслуживают, вне всякого сомнения, молитв, сочувствия и милосердия американского народа; их требования изменить их положение столь же оправданны, сколь и требования любого американца, оказавшегося в подобных условиях.

II. Поскольку свободные штаты — я имею в виду штаты, где рабства не существует,— согласно Конституции несут ответственность за существование рабства, ибо они согласны с национальным договором, санкционирующим рабство, и в случае опасности, когда возникает угроза мятежа, они в силу закона обязаны оказывать помощь в борьбе с восставшими; они имеют право нарушить существующий договор, их долг — содействовать его отмене.

III. Условия жизни тех, кто стал жертвой рабства, не дают никаких доводов в защиту этого явления; равно как никаких препятствий, мешающих нашему справедливому вмешательству, не содержится в законах, позволяющих покупать, продавать и иметь рабов; не является таким препятствием и опасность столкновения с рабовладельцами.

IV. Образование и свобода поднимут наше цветное население до уровня белых, сделав их полезными, разумными и мирными гражданами.

В первую очередь следовало бы признать, что долгом каждого народа прежде всего является решение собственных неотложных задач, излечение собственных недугов, воспитание собственных детей, соблюдение собственных интересов. «Хуже язычника» тот, кто пренебрегает своим собственным очагом и расточает свои силы и старания ради чужих людей; неразумна политика тех государств, которые стремятся обратить в свою веру другие страны, принеся в жертву собственную безопасность и счастье. Не поймите меня превратно. Мое человеколюбие совершенно искренне — оно вызвано не какими-либо корыстными, эгоистическими интересами. Я сожалею о тех людях, сердца которых не переполнены любовью ко всему человечеству. Я презираю ничтожество патриотизма, который ратует только за свои собственные права и, даже дойдя до своих крайних пределов, едва охватывает территорию родной страны; того патриотизма, символ веры которого — право действовать независимо любой ценой, даже на грани разнузданности, не зная никаких препон и ограничений, и превращаться в тирана, как только представится возможность сделать это безнаказанно. Такой вид патриотизма весьма распространен. Я сомневаюсь в его искренности и отрицаю плодотворность такого благочестия, которое ограничено рамками какой-то части поверхности земного шара — если эта территория не включает в себя всю нашу землю и если на ней не ведутся поиски новых истоков жизни. Христианское милосердие, зародившись «у себя дома», отправляется в чужие страны в поисках угнетенных и обездоленных. В щедрости своей оно подобно солнцу. Это не Нил, выступающий время от времени из своих берегов, наводняющий землю и вновь уходящий в свое русло,— христианское милосердие изливается непрестанно, удобряя все без исключения участки скудной почвы. Его ограничивает лишь число страдающих созданий божьих. Но я хочу сказать, что, подавая помощь чужеземцам и поучая их, нам не следовало бы забывать о наших соотечественниках, пришедших в бедственное состояние,— ни долг, ни честь не требуют от нас обманывать самих себя, внушая себе, будто мы можем облагодетельствовать чужих.

Условия жизни рабов, с религиозной точки зрения, невыносимы — они дают им право требовать к себе большего внимания с нашей стороны, чем к нуждам любых других народов; рабы заслуживают этого больше, чем турки или китайцы, поскольку эти народы имеют возможность получить образование; больше, чем наши краснокожие обитатели лесов, которых мы не заковываем в кандалы и с которыми не обращаемся как с рабами.

Позвольте задать вам вопрос: что сделало христианство непосредственно для той части нашего населения, которое пребывает в рабстве? Почти ничего. Оно высадилось на островах, расположенных в океане, чтобы выразить их жителям свое сострадание; но — о, восхитительная глупость! — оно может безучастно взирать на участь множества несчастных человеческих существ в собственной стране, достаточно большой, чтобы создать в ней государство свободных людей, которых тирания с помощью закона превратила в язычников. О них редко вспоминают в государственных учреждениях, о них забывают частные лица, делающие пожертвования. Благотворительные общества, эти звенья в золотой цепи человеколюбия, протянувшейся из конца в конец нашей страны, рассыпают свои дары, подобно каплям дождя, падающим на иссушенную зноем землдо; но нет от них ни помощи, ни поддержки погибающим рабам. Кровью человеческих душ покрыты одежды христианства, но его не тревожат эти зловещие пятна. Лязг тюремных засовов ударяет в его уши, бессильный достучаться до его сердца.

Я говорил, что требования рабов изменить их положение и возместить понесенный ими ущерб столь же обоснованны, сколь и требования любого из американцев, оказавшегося в подобной ситуации. Кто осмелится отрицать это? Доказательством истинности этого требования служит тот факт, что большинство нашего цветного населения родилось на нашей земле, в силу чего оно имеет право пользоваться всеми привилегиями американских граждан. Это их страна — по рождению, не по выбору. Их дети обладают теми же неотъемлемыми и неотчуждаемыми правами, что и наши дети; нет ничего более преступного, нежели держать их в оковах.

Каждое празднование Четвертого июля, дня нашей Декларации независимости, способствует, к величайшему нашему позору и негодованию, упрочению тирании в нашей родной стране и полному подрыву ее репутации во всем мире. Но сколь ничтожны печальные подробности, приводимые в этом документе, по сравнению с теми невзгодами и тяготами, которые вынуждены терпеть наши рабы! Здесь — редко когда волос упадет с головы, там — человека колесуют заживо; на одной стороне — осиные укусы, на другой — пытки инквизиции. Положа руку на сердце, скажу, как на исповеди,— таких кричащих противоречий, какие существуют у нас между тем, что записано в законе, и тем, что творится в действительности, не встретишь в истории человечества за все шесть тысячелетий его существования. Видя все это, я стыжусь своей страны. Мне доставляют страдания наши бессмысленные разглагольствования о свободе и равенстве, наши лицемерные причитания о неотчуждаемых правах человека. Даю руку на отсечение, я бы не смог предстать перед каким- либо собранием европейцев и заявить, что я — американский гражданин, я не в силах был бы заклеймить позором узурпаторские действия королевских правительств, объявив их безнравственными и несправедливыми; и если бы я попытался сделать это, то воспоминание о варварстве и деспотизме моей страны поразило бы мои уста немотой и покрыло бы мое лицо жгучей краской стыда.

Можно ли назвать все сказанное риторическим преувеличением? Хватит ли у кого-нибудь равнодушия, чтобы обвинить меня в чрезмерной горячности? В поисках более красноречивых доказательств я прибегну к помощи нашего соотечественника, позаимствовав лучик человечности у одной из ярчайших звезд в американской галактике, звезд, которой предстоит сиять немеркнущим светом до самого конца мира: «Дело, о котором идет речь, погибло бы, если бы, защищая его, я обращался только к своим мыслительным способностям. Рассудок слишком холоден, он действует слишком медленно для такого рода обстоятельств. Я благодарю Бога, что, дав мне столь несовершенный разум, он наделил меня непогрешимым инстинктом. В делах чести и бесчестья, когда речь идет о свободе и угнетении, раздумья бывают бесполезными, даже вредными. Необходимое решение подсказывает мне биение моего пульса — и если в голове у меня и не становится светлее, сердце озаряется ярким пламенем».

Предположим, что терпение перешло все границы, и рабы, доведенные до отчаяния жестокостью своих угнетателей, обрушат на них оружие мщения. Попытаемся представить себе призывы, с которыми они обратятся к миру в оправдание своего восстания. Преамбулой своего заявления они могли бы сделать нашу собственную Декларацию независимости, внеся в нее некоторые незначительные изменения. Но как потом изменится текст! Говоря сначала как бы с берегов Африки и затем изменяя свое положение в соответствии с ходом последующих событий, они скажут примерно так:

«Он (американский народ), нагло выдавая себя за защитника свободы, в течение долгих лет был виновен в самой жестокой и продолжительной тирании. Он вторгся на наши земли, обезлюдил наши селения и разжег среди нас пламя опустошительной войны. Он загнал нас в трюмы своих „плавучих преисподних», где в страшной тесноте, без различия пола и возраста, мы были лишены возможности вдохнуть освежающий глоток воздуха, увидеть бодрящий свет солнца, питаться доброкачественной пищей или менять одежду — от такого обращения тысячи испустили дух в страшных мучениях. Эти люди привезли нас к берегам свободной и христианской страны (как они ее называли) и стали продавать нас на своих рынках как скот — это происходило даже в их гордой столице, неподалеку от мест, где заседают их законодатели, где тирания надменно выступает в обличье свободы. Эти люди безжалостно разлучили жен с мужьями, матерей с дочерьми, детей с родителями и продали их, обрекая на вечную разлуку. Они заточили нас в отвратительных камерах и тайных тюрьмах, большими толпами гоняли нас из штата в штат, под палящим солнцем, полунагих, в тяжелых цепях; тех, кто годами труда заслужил освобождение, хватали и снова продавали. Американский народ заставил нас „обрабатывать его землю, носить американцев на себе, обмахивать их веерами, когда они заснут, и трепетать от страха, когда они проснутся’⁴; наградой нам были только удары бича, голод, нагота. Этот народ терзал наше тело плетьми, клеймами, ножами за самые невинные и мелкие проступки, часто только ради удовлетворения своих дурных наклонностей; в глазах этих людей убийство раба по произволу белого человека не считалось преступлением, заслуживающим смертной казни. Они лишили нас не только нашей свободы. Они хотели уничтожить наши души, стремясь лишить нас средств и способов получить образование — лишить нас возможности обрести знание о Боге, об Иисусе Христе, о Святом Духе, о пути к спасению; в то же время они обложили налогами всю страну (в их число входил и наш труд), чтобы иметь возможность учить и просвещать людей, живущих в далеких странах, которых они никогда не заковывали в кандалы и которым не наносили увечий, чье положение далеко не столь мрачно и достойно сожаления, как наше. Они …»

Но стоит ли продолжать? Моих способностей недостанет на это. Не справился бы с этой задачей и тот, кто превзошел талантом самого Джефферсона. Лишь перу ангела, записывающего все добрые и злые дела людей, под силу изобразить бесчисленные беды и страдания, причиненные нам американцами; но оглашены они будут лишь в Судный день.

Мы говорим, что несправедливости, совершенные над нашими отцами страной-метрополией, явились весомой причиной для возмущения; что устранение их имело первостепенное значение со всех точек зрения, что убийство наших угнетателей было оправданным деянием, ибо ради спасения нашей свободы мы готовы биться до последней капли крови. Предположим, что завтра мы получим известие о том, что рабы Юга восстали en masse * и сеют разрушение и смерть среди белого населения. Станем ли мы прославлять их деяния в наших песнях и оправдывать их ужасные злодеяния? А почему бы и нет, раз мы считаем наш символ веры истинным? Ведь их обиды столь невыразимо тяжки, а свобода — право, приобретенное каждым человеком при рождении.

Мы говорим, что Франция была права, когда помогала нашим отцам отстоять свою независимость; что мы, как государство, обязаны Франции самой горячей признательностью за ее своевременное вмешательство. Предположим, что в случае восстания рабов Франция или другое европейское государство станет снабжать наших рабов оружием и боеприпасами и пошлет свои войска в нашу страну. Будет ли это изменническим или жестоким актом? Вовсе нет, если исходить из наших собственных революционных убеждений. Как ни чудовищен кажется нам этот довод, он действует против нас! Да, такое может произойти. В подходящий момент внешний враг может разжечь мятеж, вооружить всех чернокожих и возглавить их. Такая попытка не составит особенного труда — результаты ее легко себе вообразить.

Мы говорим, что взятие англичанами под стражу небольшого числа наших моряков послужило поводом к войне; мы гордимся тем, с какой быстротой удалось нам восстановить справедливость. Сейчас более миллиона наших сограждан терпят тяжкое иго рабства. Кто же возвышает свой голос в защиту справедливости? Никто. «Ведь они чернокожие!» Верно, но ведь они одновременно и люди; более того, они американцы по рождению.

Могут сказать, что современное поколение людей неисправимо (утверждение, на мой взгляд, ложное); в ответ на это скажу, как подобает истинному филантропу: «Не создавайте новых рабов. Разобьем тяжкие оковы, под гнетом которых сломилось столько сердец. Не будем впредь заковывать в цепи созданий Божьих. Прольем в их умы животворные потоки благочестия и знания; вселим в их сердца благодарность за то, что их коснулась благодать небес; и будем терпеливы, позволим их душам блуждать в неведении и уклоняться от пути праведного в своем высокомерии».

Могут возразить, что законы рабовладельческих штатов создают непреодолимые препятствия для любого вмешательства с нашей стороны.

Отвечу. Для меня не подлежит сомнению, что мы не имеем ни права, ни намерения (как я надеюсь) прибегать к мерам принуждения. Но разве мешают эти законы нашим молитвам, разве способны они преградить поток наших теплых чувств? Разве не могут наши благотворительные меры улучшить условия жизни раба и, может быть, даже разбить его оковы? Разве не можем мы воздействовать на общественное мнение (рычаг, способный привести в движение нравственный мир) посредством увещевания, совета или просьбы? Неужели христианство, настолько могущественное, что способно укротить краснокожих обитателей наших лесов, запретить касты в Бирме и свергнуть языческих богов, освободить страны, веками пребывавшие во мраке суеверия, настолько слабо, что не в силах оказать какое-либо влияние на гражданское законодательство в собственной стране? Неужели оно может успешно бороться с каннибалами и вынуждено уступить собственным чадам?

Представим себе на минуту, что каким-то чудом рабы внезапно стали белыми. Станете ли вы и тогда закрывать глаза на их страдания и хладнокровно рассуждать о конституционных запретах? Нет; ваш голос, словно раскаты грома, загремит в ушах надсмотрщиков; вы силой добьетесь исполнения требований Конституции, если это не удастся сделать по добровольному согласию; патриоты начнут устраивать свои собрания на углу каждой улицы; из старой Колыбели Свободы раздастся крик, какой не сотрясал ее даже во времена британской агрессии; с церковных кафедр польются проповеди, исполненные небывалого красноречия и христианского благочестия. И довод, что эти белые рабы — опустившиеся, ничтожные люди, не будет больше иметь веса. Вы скажете — достаточно того, что у них белая кожа и что они в оковах: их следует немедленно освободить. Вы умножите число ваших школ, ваших храмов, в них станете вы искать опору для своей безопасности.

Но широко распространен довод, будто любое вмешательство свободных штатов, каким бы благожелательным и терпимым оно ни было, посеет только замешательство, возбудит недовольство Юга и затруднит дело освобождения.

Если кто-нибудь думает, что рабство может быть отменено без борьбы с худшими страстями человеческой натуры, мирно, при всеобщем согласии, он заблуждается. Такое не может произойти, разве что вернутся времена сказок и чудес. Нет; мы должны ожидать самых отчаянных столкновений. Нам придется противостоять оскорбительному высокомерию, гордыне, себялюбию великого множества бессердечных людей. Но их легко победить кротостью, настойчивостью и молитвой.

Часто в унынии говорят, что такое зло, как рабство, неподвластно нашему воздействию. Печальный вывод, налагающий печать смерти на самое существование нашей страны! Если мы не можем одолеть чудовище в его младенческом возрасте, когда суставы его еще мягки и мышцы слабы, то как избегнуть нам его ярости, когда оно превратится в огромного людоеда, алчно отыскивающего свою жертву? Если мы опасаемся освободить два миллиона рабов сейчас, то как удастся нам удержать в оковах свыше двадцати миллионов рабов к концу этого столетия? Но нет оснований отчаиваться. Мы видели, с какой быстротой и легкостью удавалось нам предотвратить бедствия, приносимые Нетерпимостью — этой ужасной горгоной. Смелее! Нравственное влияние, оказываемое с надлежащей решимостью, неодолимо. Его природа неподвластна смерти. Его не в силах растоптать железная пята времени или тяжкая поступь несправедливости, уничтожить его так же невозможно, как нельзя уничтожить саму материю. Оно может исчезнуть на время; но оно продолжает жить в той или иной форме, в том или ином месте, и всякий раз возрождается с новой силой. Так возьмемся же за дело! Как сказал отважный Ланди, умевший простыми словами воспламенять сердца слушателей: «Все сторонники этого дела должны решительно приняться за работу, усердно выполнять ее и ни на минуту не оставлять начатого».

Может быть, пройдет много лет, пока задача наша будет полностью выполнена; может быть, целые поколения чернокожих сойдут в могилу, скованные цепями, покрытые рубцами и шрамами, не надеясь на лучшую долю для своих детей; может статься, и человеколюбцам, ныне поднимающим свой голос в защиту угнетенных, не суждено узреть зарю, которая возвестит приход славного дня всеобщего освобождения; и все же дело будет продвигаться — число его приверженцев будет расти, наши средства и возможности будут становиться все более разнообразными и действенными, и победа в конце концов будет одержана, даже если за нее придется отчаянно драться целую тысячу лет! Если же мы потерпим поражение — горе этому народу! Словно мощное землетрясение сотрясет нацию до основания. Вопль ужаса, вопль отмщения вознесется к небесам из полночной тьмы, и тысячекратное эхо будет ему ответом. Кровь прольется, как вода,— кровь грешных мужчин и невинных женщин и детей. Поднимется такой плач, раздадутся такие стопы, перед которыми побледнеют все ужасы землетрясения в Санто-Доминго. И страшный приговор разгневанного Бога завершит катастрофу, разразившуюся над республиканской Америкой.

Но если предстоит сделать так много для нашей страны, если необходимо рассеять такое множество предубеждений, преодолеть столько препятствий, отстоять столько интересов, добиться стольких благ, если дело освобождения будет подвигаться с таким трудом и встретит на своем пути сопротивление великого множества дурных людей, то зачем же откладывать? Необходимо начать, и сейчас для этого самое подходящее время — может быть, такая возможность предоставляется нам многотерпеливым Богом в последний раз. Постепенными, половинчатыми мерами мы ничего не достигнем. Надо смело браться за дело, отдавая ему все свои силы. Не будем же равнодушно взирать на то, как наши братья на Юге в одиночку сражаются со всемогущим врагом — изнемогающие, обессилевшие, поверженные. Мы все виновны в равной мере. Рабство, строго говоря,— наш общенациональный грех. Деньгами Новой Англии оплачивалась покупка человеческих существ; корабли Новой Англии перевозили чернокожих невольников; жители Новой Англии помогали ковать цепи для тех, кто стонет в неволе.

Я призываю служителей церкви Бога живого возглавить это великое начинание. Если душа бессмертна и бесценна, спасите ее от непоправимого зла. Да объединят они свою энергию, уточнят свои планы ради спасения страдающего человечества. Да вознесут они свои жалобы в защиту рабов к небу. Молитва всемогуща: под ее дыханием расплавляются алмазные горы, от ее прикосновения рвутся крепчайшие цепи. Пусть сбор пожертвований в пользу рабов станет самым главным делом служителей церкви, гораздо более важным, чем пожертвования на миссионерскую деятельность, на издание брошюр и образование. Здесь слуги Христовы долго дремали, долго медлили — пора им стряхнуть с себя сон и вооружиться на святую борьбу.

Я призываю женщин Новой Англии создавать благотворительные общества, дабы облегчить страдания угнетенных существ одного с ними пола. До сих пор призывы к их добросердечию и участию не были напрасными. Женщины всегда превосходили нас там, где соревнуются благородство и доброжелательность. Женщины Юга делают очень много для освобождения рабов; пусть их примеру последуют, их усилия превзойдут женщины Севера.

Я призываю великую армию газетчиков постоянно привлекать к этой теме внимание своих читателей, неустанно трубить сигнал тревоги, красноречиво отстаивать права человека. Они должны задавать тон настроениям общества. Одна газета может воспламенить два десятка читателей; один город — накалить целый штат; штат способен разнести щедрое тепло по всей стране.

Я призываю американский народ освободить землю, находящуюся в его полном суверенном владении; очистить округ Колумбия, превосходящий своей захламленностью авгиевы конюшни, от грязи и нечистот. Я умоляю его избрать в члены палаты представителей тех, кто не слишком невежествен, чтобы знать, не слишком слеп, чтобы видеть, не слишком робок, чтобы исполнять свой долг.

Заканчивая, я скажу, что мне страшно за республику, доколе в ней существует рабство. Обращая свой взор к Богу в уповании на успех, я не могу различить во мраке будущего улыбку милосердия или прощения; силы наши слабеют с каждым днем, ресурсы неуклонно истощаются; судя по опыту всемирной истории, наш крах не только возможен, но и почти неизбежен. Будем ли мы бездействовать в годину столь суровых испытаний? О, если бы наши сердца умерли для жалости, если бы закон позволил нам использовать свою силу, чтобы сокрушить наших врагов, если бы, наконец, нам были дороги наша безопасность и счастье, мы обратились бы против чудовищного вампира, высасывающего из нас все соки жизни. Из своих самых сокровенных глубин наша человеческая природа вопиет о безопасности. Мы бессильны перед собственными пороками, которые вселяют в нас постоянную тревогу; сможем ли мы, отягощенные ими, оказывать успешное сопротивление миллионам отчаявшихся людей, когда они поднимут против нас оружие — а это рано или поздно произойдет, если рабство не будет уничтожено?

• *
  . Здесь: поголовно (фр.)