Клемент Валландигэм — О войне и том, как она ведётся

Сэр, я – один из числа тех, кто с самого начала выступал против аболиционизма и политического расширения антирабовладельческих чувств на Севере и Западе. Я боролся против этого учась в школе и колледже, занимаясь адвокатской практикой, выступая на общественных собраниях, в легислатуре и Конгрессе, мальчиком и мужчиной, во время мира и во время войны, всегда и при каждом удобном случае. Это стоило мне десяти лет отлучения от общественных должностей, и принесло чествование в тот период жизни, когда почести наиболее приятны. Вопреки всему, я научился поступать правильно и ждать. Сэр, всё происходящее — не более чем, распространение духа вмешательства, детьми которого являются война и убийства. Каина обеспокоили жертвоприношения Авеля, и он убил брата. Большая часть войн, споров, судебных тяжб и кровопролитий с самого начала времён были плодами этого духа. Дух невмешательства – вот настоящий дух мира и согласия.

Дух вмешательства принял форму аболиционизма, потому что, благодаря вмешательству северных мыслителей, само название рабства стало одиозным, и потому что оно наиболее очевидно отмечает различия в цивилизационном развитии обеих частей страны. Юг, в своих ранних и поздних попытках избавиться от него, представил миру все слабые и неприятные стороны рабства. Вмешательство аболиционистов в конце концов заставило его искать и находить защиту существующих социальных, экономических и политических достоинств и ценностей этого института. Но я ни на минуту не сомневался, что агитация против рабства на Севере и Западе рано или поздно закончится разобщением и гражданской войной. Долгие годы точно также считали и предсказывали многие деятели Вигской и Демократической партии. После роспуска, к сожалению, партии вигов и основания существующей Республиканской партии исключительно на антирабовладельческой и секциональной базе эти события стали неизбежными, потому что, из-за состояния общественного мнения, существования поколения, двадцать лет обучаемого через прессу, проповеди, лекции и политические речи ненавидеть рабство и Юг, и успеха партии, обладавшей всеми средствами политического, экономического, общественного и религиозного влияния, они стали предопределены. Это было лишь вопросом времени, и очень скорого времени. И всё это имело такую силу, что я не верил, будто бы объединение Демократической партии в 1860 году вокруг одного кандидата, даже поддержанное так называемыми консерваторами и антилинкольновскими избирателями всей страны, поможет избежать её поражения — даже в случае победы демократов успех Аболиционистской партии был бы просто отложен на четыре года. Пока система придерживалась принятого курса, в неё, нуждающуюся в исцелении, всё глубже проникала болезнь. Доктрина «неизбежного конфликта» внушалась слишком долгое время, и она слишком глубоко проникла в общество, чтобы исчезнуть прежде, чем она достигнет кульминации в виде раскола и разобщения, или, в случае использования силы, – гражданской войны. Я с самого начала полагал, что целью защитников этой доктрины было столкновение между Севером и Югом, будь то через раскол, или через другой тщетный, но кровавый предлог для отмены рабства в штатах. В любом случае, я знал, или думал, что знал — концом всего будет неизбежное столкновение и гибель Союза.

Убеждённый в этом, я многие годы, со всем, если хотите, неистовством и злостью, — считая это справедливой патриотической злостью – убеждённого и страстного человека, осуждал тех, кто следовал этой доктрине.

Но люди не верили мне, даже те, кто был старше, мудрее и величественнее меня. Они отвергли пророчество и закидали камнями пророков. Президентом был избран кандидат от Республиканской партии. Начался раскол. Гражданская война стала неотвратимой. Раскол был не маленьким восстанием или временным препятствием, затруднившим исполнение законов в отдельных штатах, но революцией, систематической, преднамеренной, определенной, произошедшей с согласия большинства граждан отошедших штатов. Он могла стать беспричинным, он мог стать безнравственным, но он таким не стал – его не стоит поносить, ещё меньше стоит над ним смеяться, все политические деятели должны воспринять его как факт. Никакая демонстрация силы,  даже внезапная или превосходящая, не смогла уничтожить его в зародыше. Состоялся распад Союза. Волк пришёл, но гражданская война не последовала за ним. По моему обдуманному и твёрдому мнению существовал лишь один мудрый и совершенный способ избежать её. Непринуждение предотвратило бы гражданскую войну, а достижение компромисса уничтожило бы и аболиционизм и раскол. Таким образом погибли бы и родитель и его отпрыск. Решение прибегнуть к силе сразу бы ускорило войну, углубило раскол, расширило бы разобщение и с каждым днём убивало бы надежду на компромисс. Я полагал, что война, если она будет идти достаточно долгое время, закончится вечным распадом Союза. Я говорил об этом, я думал об этом, и всеми своими способностями и влиянием принялся за защиту политики непринуждения. Её поддержала администрация мистера Бьюкенена и с почти единодушным одобрением – Демократическая и Конституционно-юнионистская партии в Конгрессе и вне его; в феврале её поддержало республиканское большинство в Конгрессе. Но эта партия к несчастью для всей страны отказалась от поисков любых компромиссов.  И, действительно, разве они могли пойти хотя на один компромисс? На тот, которого просил Юг, и который готовы были даровать ему демократические и консервативные силы Севера и Запада, единственный способный сохранить мир и спасти Союз, заключавшийся в отказе этой партии от жизненно важного элемента её программы, того самого принципа, который, фактически, принёс ей президентство не большинством голосов – большинство с перевесом в миллион голосов было против его, а лишь благодаря следованию установлений Конституции. Сэр, преступление, «высшее преступление» Республиканской партии состоит не в её отказе идти на компромисс, а в том, что она основана на доктрине, совершенно не совместимой со стабильностью Конституции и миром в Союзе.

Избранный президент был приведен к присяге, и теперь политика непринуждения могла быть проведена в жизнь и война предотвращена; время сделало бы своё дело и на Севере и на Юге, окончательное урегулирование произошло бы мирным путём, и разобщение преодолено. Спустя некоторое время, в марте, было объявлено, что президент будет следовать политике предшественника и даже пойдёт на шаг дальше – было объявлено об эвакуации Самтера и других федеральных фортов и арсеналов с территории отошедших штатов. Его партия поддержала такое решение, целая страна возрадовалась ему. Политика непринуждения одержала победу, и я в единственный раз в моей жизни оказался в большинстве.  Никто не думал, что Союз, основанный на согласии, может быть укреплён силой. А государственный секретарь пошёл ещё дальше. В официальном письме мистер Сьюард писал мистеру Адамсу: «По этим причинам он (президент) не был расположен к опровержению их (сепаратистов) основной догмы, заключавшейся в том, что федеральное правительство не может вернуть отошедшие штаты под свое повиновение путём завоевания, хотя он и был готов обсудить этот постулат. Но на самом деле президент охотно  признаёт его истиной. Только имперское или деспотическое правительство может поработить полностью разочаровавшиеся в нём, и восставшие против него штаты».  Наша федеральная республиканская система – единственная из всех форм государственного устройства абсолютно не подходящая для такой работы. Всё это было сказано, сэр, 10 апреля, в день, когда флот направился в Чарльстон. Политика мира была отвергнута. Последовало столкновение, состоялся призыв ополчения, и началась гражданская война.

И тогда, сэр, 14-ого апреля, я полагал, что принуждение приведёт к войне и насильственному распаду Союза. И больше, чем в этом, я был уверен в том, во что теперь верите и вы – Юг никогда не может быть завоёван.  Я был удовлетворен – вы, члены Аболиционистской партии доказали миру, что тайной, но настоящей целью войны была отмена рабства в штатах. Так я думал 14-го апреля. Если бы я изменил свои суждения 15-го апреля, когда прочёл президентское послание, я должен был бы изменить и своё общественное поведение. Но мои суждения не изменились. 14 апреля я думал, что война принёсет распад Союза, 15 апреля и всегда я думал также. Убежденный в этом, я не мог, как честный человек, человек Союза и патриот, оказывать поддержку войне, и я не делал этого.  Я скорее позволю оторвать мою правую руку и бросить её в вечный огонь,  чем отступлюсь от своих суждений, запятнав свою душу грехом нравственного клятвопреступления.  Сэр, я не учился в той школе, где говорили, что «в политике всё справедливо». Я ненавижу, и не могу терпеть этого отвратительного принципа. Отринь должности, отринь почести и даже саму жизнь, но поступай правильно, и поступай как человек.

Конечно, сэр, я не  сомневаюсь, что тот, кто бросает вызов мнениям и страстям, если не сказать, безумству двадцати миллионов человек, будет страдать. Я не поддерживал войну, и сегодня я благодарю Бога за то, что ни пятнышка, ни даже запаха крови, нет на моей одежде. Сэр, я не осуждаю ни одного храбреца, из патриотизма ушедшего на эту войну, и не буду спорить, ни здесь, ни где-либо ещё, с теми, кто оказал полную поддержку этой войне. Если бы их суждения были моими, я поступил бы также. С моими суждениями я так поступить не мог. Но я был Представителем. Война существует, неважно по чьему решению, но не по моему. Президент, Сенат, Палата и страна решили, что должна быть война. Я принадлежал к той политической школе, которая учит, что, если мы находимся в состоянии войны, то правительство, — я говорю не только об исполнительной власти – имеет право требовать и без сопротивления получать столько денег, людей и прочего, сколько необходимо для войны, до тех пор, пока она будет одобряться народом. И до этого начала этого суда, первоочередным вопросом должна стать продолжительность войны. Так во время Мексиканской войны считал мистер Кэлхун. Говоря о войне в 1847 году, он сказал: «Каждый сенатор знает, что я был в оппозиции к этой войне, но никто, кроме меня, не знает всей глубины этой оппозиции. С моим пониманием её характера и последствий, я не мог голосовать за неё. Но, после того как война была объявлена властью правительства, я согласился с тем, что я не смог предотвратить, и не смог запретить; я посчитал моей обязанностью предать войне такое направление, какое в максимально возможной степени предотвратит вред и опасности, грозящие этой стране и её институтам».

Сэр, я принимаю все это как мою позицию и защиту, хотя, возможно, в гражданской войне, я мог бы  пройти в оппозиции и дальше. Я мог, с моими суждениями, не позволить дать людей и деньги на эту войну, но я, как член Палаты представителей, не смог голосовать против этого. Я имел в виду, что без оппозиции президент мог получить любое количество требуемых людей и деньги, и нести строгую ответственность за них перед народом за результаты. Не доверяя людям, ответственным за войну, её цели или её последствия, я никогда не отдавал свой голос тогда, когда явно выступали их сепаратистские интересы, где их отдельные интересы были заинтересованы. Но я с самого начала осуждал нарушения законов и узурпацию власти президентом и его подчиненными, постоянные произвольные аресты, приостановку «habeas corpus», нарушения неприкосновенности переписки, частной собственности, свободы слова и печати, и всех остальных многочисленных несправедливостей и произвола, которые за прошедшие двадцать месяцев сделали эту страну одним из самых деспотичных мест на земле. Я до самого конца продолжу упрекать и осуждать их, слава Богу, люди услышали меня и, наконец, тоже начали их упрекать. И пусть факты и история оправдают мои суждения.