Дневник Надин Турчиной

«Сказать истину — долг совести человека, живущего в обществе. Но роль обвинителя есть роль опасная и тягостная, и нет такого великана духа, кто взял бы на себя роль вечного обвинителя, и не внушил бы этим омерзения к себе, и не был бы обречен вечному страданию».
Надежда Турчина.

Кажется, в тот переломный и драматический год, когда писался «Дневник» Надежды Турчиной (26 мая 1863 года — 26 апреля 1864), ее остро и горестно пронзило предчувствие того, что все написанное ею за жизнь перестанет существовать, исчезнет, но, может быть, сохранится хоть эта тетрадь, старая тетрадь той поры, когда Турчина слушала лекции по медицине в Филадельфийском женском медицинском училище и по-русски записывала на тех же страницах наставления врачей-американцев. Уцелеет только «Дневник», и потому в нем надо сказать все, выразить себя с возможной полнотой мысли и чувств.

Внешний повод для писания не слишком серьезный: забываю французский! как предупредить несчастье? как поступить, если писание журнала противно моей натуре? Читатель, поверивший было в этакое прикладное, домашнее, дамское даже назначение «Дневника», настроится на соответствующий лад, но уже через несколько строк, даже без абзаца (абзацы не в чести у Турчиной), буквально не переводя дыхания, автор обрушивает на нас поток дневных, исполненных гражданской страсти мыслей, лавину аввакумовских анафем и открывает нам полную меру собственного страдания.

Все обнаружится в ее «Дневнике»: высота пытливой, взыскующей справедливости мысли и яростная запальчивость; верность революционно-демократическим принципам в их почти идеальном истолковании и ностальгия по аромату родной страны, по привычкам и самому языку «высшего общества Старого света» («я очень хотела бы иногда наслаждаться им в стране, где, по несчастью, его не существует в природе»); отрицание церкви, ее казенного культа, ее служителей и храмовых аксессуаров и сознание того, как необходима человеку новая вера, вера цивилизованных и свободных людей, которую Надежда Турчина связывала с успехами естественных наук, с общим прогрессом и этикой, признание войны и проклятие ей; очерк собственной жизни и очерк американской гражданской войны 1861—1865 годов; размышления о равенстве и рабстве, о книгах и назначении литературы, о пределе человеческих сил, терпения и сострадания.

Ничто в «Дневнике» не говорит о том, что автор озабочен будущей его публикацией. Напротив, «Дневник» изобилует повторами, иные из них будут даже раздражать читателя,—в нем типичные подневные записи и заметы, касающиеся погоды, минутного настроения, житейских мелочей, существенных только для самой Турчиной, да и то, пожалуй, в тот день только, когда делается запись. Рядом с военными событиями они могут показаться едва ли не эгоистическими подробностями наблюдателя, а не участника войны. Мы понимаем, что Турчина терзается своей столь непривычной для нее ролью наблюдателя, почти бездеятельной жизнью — ведь ей весною 1863 года разрешено только сопровождать мужа, генерала Турчина, пусть в седле, но сопровождать, в почтительном отдалении от линии боя, сопровождать, а не служить в армии, не врачевать, не облегчать страдания раненых, как это она делала прежде, с лета 1861 года в Миссури и до трибунала в алабамских Афинах, несправедливо изгнавшего Турчина из рядов сражающейся армии. Но и само ее терзание способно раздосадовать нетерпеливого читателя: воюют и гибнут другие, а она, новоявленная Кассандра, прорицает, предсказывает, осуждает. Трудная, невыносимая роль, Надежда Турчина хорошо понимает это: «роль обвинителя есть роль опасная и тягостная,— записывает она,— даже и великана духа эта роль обрекает вечному страданию».

Но она принимает на себя эту роль. Пусть не в одиночестве, а рядом с мужем — Жаном, Джоном, генералом Турчиным, Иваном Васильевичем Турчаниновым,— мысли их удивительно созвучны и согласны, многое из того, что мы прочтем в «Дневнике», повторится и в непримиримых памфлетах Турчина «Военные размышления», и в его военно-историческом труде «Чикамога», особенно в пространных примечаниях к этой книге. Духовный их союз помогал и ему, и ей в жизненной борьбе, питал их стойкость, но облегчить страданий не мог: весь «Дневник» — живое тому доказательство.

Во имя чего же Надежда Турчина взяла на себя тяжкую роль вечного обвинителя?

Прежде чем ответить на этот вопрос, я хочу рассказать о судьбе самого «Дневника», так внезапно вынырнувшего из небытия. Писался он в 1863—1864 гг., а опубликован был спустя 113 лет в «Journal», издающемся в Спрингфилде, главном городе штата Иллинойс1. Кто хранил эту рукопись столько лет? Отчего она не была издана прежде, при том, что каждый штат давно опубликовал едва ли не все сколько-нибудь значительное, касающееся гражданской войны? Почему «Дневник» Турчиной даже не значился до сих пор ни в одном самом подробном библиографическом справочнике о рукописях, хранящихся в архивах?

Читателям «Сибирских огней» будет небезынтересно узнать, что счастливая находка «Дневника» прямым образом связана с творческой деятельностью нашего журнала. В феврале 1976 года в еженедельнике «Ньюсуик» была напечатана под названием «Обыкновенный смертный» рецензия на роман «Где поселится кузнец», опубликованный в четырех номерах «Сибирских огней». Среди читателей «Ньюсуик» оказался и престарелый 82-летний отец-францисканец, ксендз из города Кедар-Лейк в штате Индиана, некто Станислав Павловский. Упоминание имени генерала Турчина, героя романа, внезапным толчком оживило его память: именно у него хранились какие-то остатки уцелевших бумаг Турчиных, переданных ему отцом, Михаилом Павловским, опекуном престарелой Надежды Турчиной, оставшейся совсем одинокой после смерти генерала в 1901 году, и, поискав, он не без труда обнаружил объемистую тетрадь Надежды Турчиной.

Уже первое письмо Станислава Павловского содержало некоторые сведения о Турчиных: ведь мальчиком он видел генерала, хотя и плохо помнит его, вместе с отцом ездил летом 1901 года на похороны Турчина в Маунт-сити, случалось, относил почту одинокой вдове в дом Турчиных в полумиле от поселка Радом. Вспоминает он, что сразу же после смерти генерала двое правительственных служащих, быть может, чиновников штата или даже графства («government men») явились, чтобы взять что-то из принадлежащего генералу, вероятнее всего, бумаги. «Мой отец,— писал С. Павловский,— унес около 500 книг, принадлежавших Турчину, книги об армии, о войне и искусстве ведения войны, и спрятал их в сарае, который вскорости сгорел вместе с книгами. У меня сохранялась деловая книга — гроссбух Турчина, куда он заносил продажу земель в Радоме, я отдал эту книгу то ли пастору в Радоме, то ли в польский музей в Чикаго. Вспоминаю, по рассказам моего кузена Налиборского, что уже после отъезда нашей семьи из Радома там появились какие-то два человека, интересовавшиеся Турчиным и приехавшие ради этого. Возможно, они искали этот «Дневник»… У меня в руках также было письмо отца в конгресс США, в котором он просил о пенсии для мистрис Турчин, но я потерял его. Я уверен, что у мистрис Турчин были важные бумаги, касающиеся гражданской войны, личные письма и т. д., но эти двое, явившиеся в Радом, взяли их». И, наконец, он сообщил, что его покойный брат Лео, опубликовавший несколько собственных романов, «…намеревался напечатать «Дневник», но умер, не успев сделать этого».

Намерение Лео Павловского издать «Дневник» Надежды Турчиной не только подтверждает возникавший время от времени в США интерес к Турчиным, но и объясняет, как случилось, что издатели «Journal» в 1976 году получили от Станислава Павловского не только французский оригинал «Дневника», но и готовый английский перевод текста. «Оригинал, написанный на французском языке,— читаем мы в предисловии к публикации в «Journal»,— был получен вместе с копией «Дневника» и переводом на английский, выполненным тремя неизвестными авторами». Мы не знаем ни авторов коллективного перевода, ни времени, когда он был сделан, несомненно только то, что Лео Павловский торопился с изданием и поручил работу сразу трем переводчикам (возможно, что одним из них был он сам), чего, естественно, не бывает при издании неспешном, тем более такой небольшой рукописи. Вспомним частые сетования Турчиной на то, что она не находит ни одного собеседника, с которым могла бы поговорить по-французски, а тут понадобились сразу три человека, хорошо владеющие литературным французским языком, насыщенным, как свидетельствует «Journal», идиоматическими оборотами.

В «Journal» отредактировали подаренный временем перевод, сверили его с оригиналом и самым тщательным образом прокомментировали все его военно-исторические сведения, реалии, персоналию, дав ссылки на официальные документы, статистику, публикации времен гражданской войны в газетах США. Однако и мне, и редакции «Сибирских огней» казалось необходимым сделать русский перевод с французского подлинника, избежав перевода с перевода, всегда чреватого нежелательным удалением от оригинала. Тем более, что в английском тексте оказалось не так уж много тех стилистических и идиоматических богатств и некоторых индивидуальных особенностей, на которые указывает вступительная статья «Journal»: «наличие многочисленных длинных и бессвязных предложений, набросков мыслей, следующих друг за другом в стиле потока сознания», и т. д. Английский текст, точный по смыслу, в известной мере отошел от оригинала, перевод с английского на русский неизбежно расширил бы расхождение, дав, по всей вероятности, современное изложение «Дневника». Ксерокопия французской рукописи «Дневника» была любезно прислана нам Исторической библиотекой штата Иллинойс, за что мы и выражаем благодарность сотрудникам библиотеки.

Едва ли мы когда-нибудь узнаем, кто были чиновники, явившиеся после смерти Турчина в основанное им в начале 70-х годов прошлого века поселение Радом на юге штата Иллинойс,— за его рукописями о гражданской войне, за всеми теми бумагами, ради которых он собрал в своем доме столь внушительную по тем временам (500 томов!) военную библиотеку. Но мы знаем другое — по журнальным статьям и публикации, по новоприобретениям иллинойских архивов, даже по запросам частных лиц в администрацию больницы города Анна (Илл.), где в июне 1901 года умер генерал Турчин,— что ощутимый интерес к его фигуре возникал трижды за минувшее столетие. Первая волна относится к 50-летию гражданской войны в США. Вторая — к началу сороковых годов, когда Россия и США выступали союзниками по антигитлеровской коалиции. Третья волна была связана с подготовкой к празднованию 100-летия войны и 200-летия Соединенных Штатов Америки — в те дни Турчин не раз назывался в числе немногих наиболее выдающихся иностранцев, послуживших стране и формированию нации, и эта волна обещает нам постоянный, не подверженный конъюнктуре интерес к выдающимся личностям Ивана и Надежды Турчиных.

Можно предположить, что и план издания «Дневника» возник у Лео Павловского в годы антифашистской войны, тогда же, когда сын волонтера Фентона, солдат 19-го иллинойского полка, которым командовал Турчин, отослал в Чикаго в Историческое общество дневник отца, восторженного почитателя своего полкового командира и его жены, военного фельдшера Надежды Турчиной.

Итак, цепочка — роман, которому дал жизнь журнал «Сибирскиe огни», рецензия в популярном еженедельнике, престарелый читатель из штата Индиана, исторический журнал «Journal» — внезапно сработала, и из небытия, как будто уже преданный забвению, возник «Дневник» женщины, которую историк и литературовед А. И. Старцев, исследователь жизни Турчина и автор первой рецензии на опубликованный в «Journal» «Дневник» («Вопросы истории», 1978 г., № 2, стр. 195—198), справедливо называет «бесспорно, выдающейся русской женщиной своего времени». «Уже найденной части ее дневника достаточно,— пишет он,— чтобы имя Н. Турчаниновой вошло в ряд русских мемуаристов и публицистов прошлого века, оставивших важные исторические свидетельства. Смелый, независимый ум и дарование автора вне сомнений. Личность ее производит глубокое впечатление».

«Дневник» ее не только самобытен, но и во многом уникален. Женщины Америки— мемуаристки и романистки — создали немало книг о гражданской войне, в том числе и такое заметное произведение американской прозы, как «Унесенные ветром» У. Митчелл. Но это все по преимуществу, за небольшим исключением, мемуары южанок, исполненных ненависти и презрения к Северу, низкому и торгашескому, на их взгляд, к аболиционистам — людям антирабовладельческих, республиканских убеждений. Они обрушивают на волонтеров Севера полную меру брезгливой враждебности, ненавидят солдат, пришедших на их благословенный Юг, в сытость и благополучие их усадеб, в их сложившийся быт с претензией на избранность и аристократичность. Война настигла их  ими на рабстве основанном Эдеме, и они оплакивают его, не находя достаточно черных слов для характеристики своих врагов северян.

Записки женщин-северянок, сторонников Союза, те немногие книги, которые изданы, с одной стороны, лишены столь же сильных, но антирабовладельческих страстей, они не столь непримиримы, не столь политичны, а с другой,— они написаны не очевидцами сражений, а теми, кто был причастен к организации госпиталей в больших городах, к деятельности благотворительных обществ.

Автор нашего «Дневника» —не дама-патронесса. Свою войну она провела в седле, на военном театре, не страшась крови, смертей, рискуя собственной жизнью, вмешиваясь и в ход баталий, когда обстоятельства складывались так, что ее вмешательство оказывалось необходимым. Она была поистине родной сестрой волонтерам, и волонтеры отвечали ей братской любовью. Она врачевала, помогала при тяжелейших операциях, а когда не хватало бинтов, рвала на бинты, как это было при катастрофе на Бивер-крик, собственное белье и пускала его в ход. Имея в виду именно ее войну и личность, обнаружившуюся в ходе войны, журнал «Иллинойс Сентрал мэгэзин» писал о ней в сентябре 1914 года следующее: «Возможно, что будь она женой какого-нибудь американского генерала, такого же прославленного героя, как ее муж, то ее и в песнях бы воспели, и в нашей истории отвели бы для нее другое место, так что в памяти у каждого школьника в нашей стране ее имя запечатлелось бы, наверное, вторым только, после Марты Вашингтон, в ряду героических американских женщин».

Непосредственное участие в событиях, отличное знание войны, пришедшее к ней с отрочества, в перемещениях с полком отца по Кавказу и России, глубокое, умное и сострадательное понимание солдата-волонтера— все это необходимо помнить при оценке ее энергичного и охочего до резкостей «Дневника».

На войне она была с мужем-полковником, а затем бригадным генералом, в первый год сражения находилась в должности, как бы независимо от мужа, а с марта 1863 года только вблизи него, по милостивому дозволению Джеймса Гарфилда, и у нее, по собственному признанию, «непрестанно разрывается сердце», оттого, как растрачивает жизнь генерал Турчин, «повинуясь приказам какого-нибудь тупицы».

«Невозможно, чтобы ему воздали по справедливости»,— заключает она, подводя своеобразный драматический итог их военной деятельности в США, и заканчивает весь дошедший до нас «Дневник» следующими вещими словами: «Я оплакиваю в этих обстоятельствах грустную необходимость видеть мужа в службе, столь мало его достойной». Словами вещими потому, что спустя несколько месяцев Турчин оставит эту службу.

Если бы Надежда Турчина пеклась о карьере мужа, об его продвижении по службе корысти или славы ради, ее страдания и обвинительные тирады не находили бы в нас достаточно сочувствия. Тот, кто внимательно вчитается з «Дневник», увидит, что личная боль и вполне простительная обида за близкого человека решительно подчинены другой, куда более высокой цели. Турчина в ярости от того, как ведется война; она ненавидит коррупцию и кумовство, поразившие офицерский корпус армии сверху донизу; она жаждет войны решительной, бескомпромиссной, революционной, и гневно презирает тех, кто, находясь в лагере Севера, готов к сговору и полюбовной сделке с рабовладельцами, к компромиссу, в ее глазах равному предательству. Турчин и в Миссури — летом и осенью 1861 года,— а затем в Теннесси и Алабаме воевал иначе и именно за это был судим военным трибуналом и изгнан из армии. Линкольн вернул его в армию, произвел в бригадные генералы, а 1 января 1863 года президент опубликовал свою знаменитую прокламацию об отмене рабства, но косная армия и после этого перестраивалась туго, со скрипом, в ней все еще правили если не откровенные «медноголовые», т. е. сторонники компромисса, то люди, далекие от антирабовладельчества,— таким, кстати, был и отличившийся на войне Грант, будущий президент страны. Они все еще закрывали глаза на истинную, единственную в представлении Турчиных, цель гражданской войны — уничтожение рабства, все еще пеклись только о целостности и единстве Союза. Их войну Маркс назвал конституционной, с отличие от революционной войны, которая началась позднее по необходимости.

А между тем Турчин не просто казался автору «Дневника» человеком, который сумел бы повести, позвопь ему Вашингтон, решительную, революционную войну против плантаторов Юга,— он и был таким человеком. Издатель книги Джона Турчина «Чикамога», Фергус, писал в 1888 году в предисловии к книге: «С самого начала своей военной карьеры в нашей стране генерал Турчин обращался с имуществом мятежников, включая рабов, так, как только и мог обращаться опытный солдат, и его методы вполне соответствовали желанию народа, чтобы война велась более энергично, однако сочувствовавший рабовладельцам генерал Дон Карлос Бюэлл предал за это Турчина военно-полевому суду и отстранил от командования… Генерал Турчин принадлежит к числу наиболее широко образованных военных в нашей стране».

Такова взвешенная, спустя четверть века после событий войны, оценка компетентного Фергуса. Но и в начале войны издатель газеты «Чикаго трибюн» Джозеф Медилл, прося о присвоении Турчину чина бригадного генерала, назвал его «лучшим полковником во всем западном , военном округе».

Война, которую вел Турчин с лета 1861 года, его участие в Алабамском рейде на самом острие войск, форсировавших Теннесси еще в 1862 году и ворвавшихся на мятежный Юг, его подвиги и инициатива в боях за Чаттанугу и у Миссионер-ридж, его ум, хладнокровие и отвага, наконец, его военные труды подтверждают его выдающийся талант стратега, тактика и командира и последовательность его антирабовладельческой позиции.

Надежда Турчина понимала это отчетливее, чем кто-либо другой, и глубоко страдала («непрестанно разрывалось сердце…») оттого, что республика пренебрегла этим сильным умом и волей опытного солдата, оставляя его на подчиненных, часто унизительных ролях, во вред не только ему, но, прежде всего, во вред стране и нации. И даже в этом, лично ее затрагивавшем моменте она справедливо видела предательство общих интересов. Вот почему многочисленные в «Дневнике» сетования на судьбу бригадного генерала Турчина в армии Севера надо брать во всей их объективной сложности, когда боль за учиненное над ним оказывается и болью за судьбы войны, и в этой боли заключена жажда справедливости как высшего понятия.

И все же я предвижу, что современный читатель, для которого иные имена хрестоматийны, поразится ярости, с которой Надежда Турчина пишет о предательстве высшего командования армии Севера, поразится беспощадности ее критики не только бесславно воевавшего Мак-Клеллана или случайного избранника Вашингтона — генерала Хэлика,— но и таких значительных в истории США фигур, как Линкольн или генерал Грант. Не в крайности ли, не в ослеплении ли своими обидами бросает им обвинения Надежда Турчина?

В этом необходимо разобраться, чтобы получить верный ключ ко всему «Дневнику» и поставить его в контекст времени.

10 апреля 1864 года, примерно в то время, когда Турчина делает последние дошедшие до нас дневниковые записи (26 апреля), майор Джеймс Конноли, один из подчиненных Турчину офицеров, посылает жене фотографию 38-летней г-жи Турчин и пишет: «Она прекрасно выглядит, умна, и все в ней сама женственность». Как высоко должно быть почитание женщины, чтобы с военного театра послать ее карточку жене, тоскующей по мужу. И почитание это вполне осмысленно: «Она у нас большой политик,— сообщает Конноли,— всегда в курсе всех событий войны, с генералом неразлучна вот уже три года, сопровождая его во всех походах, и всей душой ненавидит «медноголовых змей».

Сама Турчина, отвергнувшая тиранию и монархию, не признававшая богоданных или сотворенных толпой кумиров, Турчина — страстный проповедник социального равенства, враг раболепия и лакейства — однажды, вскоре после войны, изложила свой взгляд на оценку личностей, выделенных или поднятых самим ходом исторических событий. Молодой русский учитель, Михаил Владимиров, изучавший в начале семидесятых годов прошлого века Америку и кормившийся трудами рук своих в путешествии, длившемся более трех лет, поразился тому, что на президента страны Гранта печатают в газетах беспощадные карикатуры, изображают его кутилой с сигарой в зубах, а то и околевшей клячей, сброшенной в канаву. «Зачем смотреть на Гранта как на какое-то неприкосновенное существо, хотя бы он был поставлен президентом республики?» — возразила ему Турчина.— «Хорошо он исполняет свои обязанности — его хвалят, дурно — свалят в канаву, как негодную, мертвую клячу… Вы никогда не сделаетесь свободным, независимым избирателем, если будете обращать внимание на сан. Берите человека помимо его внешних отличий и, если он достоин чести быть президентом,— вотируйте за него. Разве его нравственные качества увеличатся хоть на градус оттого, что он станет правителем могущественной республики? Оставляйте в стороне сан, в сущности, ничего не значащий. Вот президент, по вашему суждению, хорош, по мнению же других, он никуда не годится. Начинаются безжалостные карикатуры, которые если и раздражают вас, то уж совсем не потому, что в них нет ни малейшего уважения к сану, а что президент как человек достоин уважения»

Так она и брала Гранта, армейского капитана при первом их знакомстве, главнокомандующего армиями США на последнем этапе войны,— помимо чинов, эполетов и всех внешних признаков успеха. Брала его войну — более смелую и энергичную, чем войны Мак-Клеллана, и все же лишенную военного гения, а главное, революционной решимости и бескомпромиссности в отношении мятежников Юга. Брала его общественную позицию — и находила осторожного, лавирующего человека, ограниченного политика, принадлежащего партии демократов, из которой и рекрутировались «рыцари компромисса» — «медноголовые». Брала его личность, поступки его как высшего офицера — и видела его несвободу от коррупции, не находила в нем ни мудреца, ни военного гения, ни просто человека, способного по справедливости оценить, скажем, жизнь и смерть Джона Брауна.

Но ведь и человечество, и нация, если оставить в стороне присяжных панегиристов, не нашли в Гранте замечательной личности, при всех его военных заслугах перед страной: С течением времени слабости его и пороки отошли на далекий план, осталась благодарная память народа за его вклад в победу Севера, за его причастность к поистине поворотным событиям в истории нации. Но Турчина пишет о Гранте, который еще не выиграл «своей» войны, который более полугода так косно и неуклюже промедлил под Виксбергом, будто соревнуясь с медлительностью Мак-Клеллана на Потомаке в начале войны. Она пишет о живом человеке, с которым расходится в решающих жизненных позициях. Расплывчатость, готовность принимать любые условия игры, приверженность политическому компромиссу она чувствует на расстоянии, угадывает в формах не политических, в самом характере ведения войны, в отношении к неграм и т. д. А несправедливости и интриги, всякий раз наносившие ощутимые удары по Турчину, ранившие и ее достоинство, разумеется, не прибавляли ей нежности к любому из баловней судьбы, избраннику слепого случая или торгашеского сговора.

Противоречиво и драматично отношение Надежды Турчиной к президенту Линкольну. Нужно ли говорить о том, что в споре Линкольна с кандидатом демократов Дугласом Турчины были на стороне «старины Эйба» и много надежд связывали с водворением его в Белом доме. Это засвидетельствовано многими фактами, и так прочно, что один из биографов Турчина утверждал даже — и совершенно безосновательно! — что Турчин еще до войны, проживая в Маттуне, «стал принимать активное участие в политических делах, вступил в республиканскую партию». Этого не случилось ни тогда, ни позднее; прямые свидетельства и высказывания Турчина говорят об его стойком презрении к возне политиканов обеих партий и нежелании связать себя с любой из них.

Но в канун войны, кентуккиец по рождению, адвокат из Спрингфилда, Линкольн выступил против распространения рабства, в то время как Дуглас, демократ, защищал этот институт. И Турчины предпочли Линкольна. Участием в войне, которой могли легко избежать, они показали, что это выбор не минуты, не отвлеченной теории или либеральных побуждений, а выбор жизни.

А Линкольн, находясь с началом войны в труднейшем положении, долго еще будет колебаться, барахтаться в трясине компромиссов, уступать, совершать ошибки, которые стоят большой крови,— он будет вести войну конституционную, нелепейшую из всех войн, какую только можно себе вообразить. Разве не об этом же говорят слова Маркса, пристально наблюдавшего за событиями войны на американском континенте: «…Линкольн, по своей адвокатской традиции и чуждый всякой гениальности, боязливо придерживается буквы конституции и страшится всякого шага, который мог бы встревожить «лояльных» рабовладельцев пограничных штатов» (том XII, ч. II, стр. 270). Маркс достаточно высоко ценил Линкольна, приветствовал все решительные шаги президента, в том числе и прокламацию об отмене рабства, но со всей решительностью сказал истину, какая она есть. «Забота, как бы удержать доброе расположение «лояльных» рабовладельцев пограничных штатов, боязнь бросить их в объятия сецессионистов — одним словом, нежное внимание к интересам, предрассудкам и настроениям этих сомнительных союзников с самого начала войны чрезвычайно ослабило союзное правительство, принудило его к полумерам, заставило его лицемерно скрывать принцип войны и щадить самое уязвимое место противника, корень зла — само рабство» (стр. 251). Маркс с беспощадным сарказмом пишет о Мак-Клеллане, его связанности кастовым духом со своими «старыми товарищами во вражеском лагере», об укрывательстве им прямых военных предателей, намеренно вызвавших поражение северян под Манассасом и при Бол-Блеффе. В статье от 3 марта 1862 года Маркс напоминает, что «Мак-Клеллан особым приказом удалил из лагеря семейство Кетчинсонов за то, что они распевали… антирабовладельческие песни» (стр. 320).

А ведь Турчина находится в эпицентре событий, она потрясена напрасными жертвами, непомерной кровью, как следствием уступок и колебаний, делающихся на войне преступными. Она сострадает голодному волонтеру, которому запрещено взять хлеб и мясо, взять фураж для лошадей и мулов у врага, щедро снабжающего мятежные армии. Она живой человек, на собственной шкуре испытывающий всю подлость заигрывания с рабовладельцами и их союзниками, явными и скрытыми.

Серьезное, научное изучение общественных взглядов Турчиных, сопоставление их печатных высказываний с работами Маркса и Энгельса, которых Турчины не знали, сулит много важных открытий, открытий к чести наших революционных демократов, истинных героев гражданской войны. И хотя, «Дневник» полон обвинений в адрес президента Линкольна, читатель, справедливости ради, должен держать в памяти две важнейшие записи, как бы обрамляющие весь

«Дневник», в начале всей тетради и в конце: «Президент наш — добрый человек и творящий зло» и «О, как истерзал мою душу этот человек! Пусть грехи его совестливости будут прощены людьми более великодушными, чем я. Я никогда не смогу простить ему все то зло, какое он сотворил, желая творить добро, и все то добро, которого он не решился сотворить, боясь сотворить зло». Какая блестящая, емкая характеристика, как она жизненно полнокровна, выражая и боль, и горечь разочарования, и признание личности, и даже глубоко запрятанную оскорбленную привязанность!

Филиппики Турчиной, ее гневные обличения возникли перед нами спустя более чем век после их написания, после событий войны, которыми эти обличения порождены. Страсти утишились, о былых битвах и ошибках военачальников разговор ведется в тонах монографических, приличествующих солидным академическим трудам. И вдруг — боль и стон, крик души и скрежет зубовный!

Но в неожиданном этом эффекте Турчина нисколько неповинна. Она прожила свою жизнь, и даже крайности ее мысли, если рассматривать их внутри ее времени, рядом с аболиционистской публицистикой того времени, не покажутся нам чрезмерным. Передовая Америка говорила тем же языком, что и Турчина,— и Уолт Уитмен, и Марк Твен, и многие другие, чья честь и репутация безупречны, а имена небезразличны человечеству. Они так же издевались над продажными политиканами, над нечистой игрой лидеров обеих партий, над изменой идеалам и стране ради корысти и личного преуспеяния. Подробный разговор об этом увел бы нас слишком далеко, но вот только несколько выдержек из публицистики Уитмена тех лет, его статей и «Демократических далей»:

«Из какой среды выходят делегаты политиканов?» — вопрошает он, и, отвергнув самую мысль, что они могли выйти «из круга сильных, вольнолюбивых американцев», «из трудовых семейств» различных состояний и профессий, Уитмен продолжает: «Из контор стряпчих, из тайных обществ, с городских задворков, из кабаков и ночлежек, из таможен, полицейских участков, почтовых контор; из резиденции президента, из тюрем, домов предварительного заключения и венерологических больниц… из гнойных ран больших городов — вот откуда собираются самые влиятельные, самые многочисленные делегаты на общенациональные, штатные, городские и окружные предвыборные партийные съезды».

«Либо вы уничтожите рабство, либо оно уничтожит вас!» — восклицает Уитмен, страшась того, что «обещает грядущим поколениям простых людей» демократическая партия, и понимая, что «другая партия делает то же. Все они спекулируют великим словом «американизм», ничуть не понимая его смысла…»

Аболиционистская публицистика Америки тех лет проникнута теми же идеалами, что и «Дневник» Турчиной, и даже словарь их близок: чаще всего в нем встречаются сказанные с презрением два слова: «политиканство» и «спекуляция». Но гневные строки Уитмена предназначались публике, были обнародованы, а страстные обличения Турчиной заносились в молчащую (и так долго молчавшую!) тетрадь — она сама назвала «Дневник» клапаном,— чтобы не задохнуться от гнева, чтобы не разорваться сердцу.

Не умер ли «Дневник» естественной смертью, пролежав столько лет в семье Павловских и так поздно отысканный? Он, несомненно, представляет интерес для историков, для биографов Турчиных, он артистичен, необычен по своей полноте, духовной, философской, эмоциональной, в нем — весь человек. Он дополнительно освещает такие важные события гражданской войны, как сражение при Чикамоге, Чаттануге и Миссионер-ридж, он дает набросок русской женщины прошлого века, о которой можно было бы сказать словами ее истинного кумира Герцена: женское развитие — тайна; все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки да слезы — и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум.

Все это так, но какова ценность «Дневнике» для широкого читателя?

Я уверен, что, дочитав «Дневник», каждый, ощутит его обжигающую современность. Да, он весь погружен в реалии времен гражданской войны, хотя надежды и социальные утопии Турчиной устремлены в будущее, а иные ее размышления о судьбах человечества и тернистых путях его имеют общее значение, а самое страдание этой женщины, ее боль, ее жажда равенства и деятельной жизни для женщин заключают в себе и свет общечеловеческого.

«Дневник» Надежды Турчиной подводит нас к пониманию старой трагедии Америки, не изжитой и не избытой за прошедший век. Изменились одежды, формы существования и самовыражения порока, но сущность его не изменилась, корни остались те же — в этом нас убеждают и «Дневник», и политическая действительность современных США. «В сказке один дракон сожрал всех других драконов,— писал Уитмен в «Демократических далях».— Нажива — вот наш современный дракон, который проглотил всех других». Этот дракон не изменил своей природы: выросли масштабы, аппетиты, технические возможности, претензии повелевать миром,— корни, я повторяю, остались те же. Та же беспринципная возня политиканов двух партий, устремленных к одной цели, те же недозволенные приемы борьбы, подкуп, преступления на манер Уотергейта. Та же зависимость политиков от толстосумов, как бы их ни называли сегодня — денежным мешком или финансово-промышленным комплексом,— та же откровенная измена вчерашним предвыборным обещаниям, те же судорожные рекламные усилия, до потери собственного лица и достоинства кандидатов в сенат и конгресс, равно как и кандидатов в президенты. Та же коррупция и охота за большими кусками пирога, за получение доходного места с приходом новой администрации, та же нечистота помыслов, прикрытая внешней респектабельностью и лицемерной фразой святош,— как все это отчетливо встает со страниц «Дневника».

Надежда Турчина была озабочена своим временем и осознанной потребностью заглянуть в дали будущего. Но истинность ее страдания и сила мысли таковы, что под ее пером все обрело высокое, в чем-то непреходящее значение. Разве не пророчески звучат ее с горечью вырвавшиеся слова о том, что американская «республика, брошенная под колеса войны и мятежей, подобно неуправляемому поезду, разобьется в какой-нибудь бездонной пропасти и нужно будет в другом месте начинать попытку создания свободного правительства и социального равенства» (18 апреля 1864 года)? Если бы она могла предвидеть, что спустя полвека таким местом станет именно Россия, ее родина, оставленная в 1856 году!

Возросший в последние годы интерес к Турчину и его жене, урожденной княжне Львовой, сразу же породил у противников русской революции стремление отторгнуть Турчиных от Герцена, изобразить самого Турчина этаким либералом, ревностным членом республиканской партии, лихим рубакой, выросшим в лоне Войска Донского и безразличным к политике. Выходящая в США газета «Новое русское слово», не только враждебная революции 1917 года, но не отпустившая до сих пор «грехов» ни Герцену, ни русским революционным демократам-шестидесятникам, опубликовала большую статью «Генерал Турчин» (2. IV. 1978 г.). «Перед отъездом в Америку,— читаем мы в этой статье,— Турчаниновы побывали в Лондоне, где познакомились с Герценом. Это знакомство послужило поводом для некоторых советских писателей назвать Турчанинова революционером. Ничто, однако, не указывает на то, что он был заражен революционным духом, хотя, вероятно, он и был до некоторой степени человеком либеральных взглядов. Этим либерализмом, по всей вероятности, можно объяснить посещение Герцена Турчаниновым… Интересно, что нигде в трудах Герцена не говорится о встречах с Турчаниновым. Как видно, у них не было общности во взглядах».

Каким незнанием, какой неуверенностью и блудливостью услужающей мысли разит от всех этих «вероятно», «как видно», «по всей вероятности», «до некоторой степени», написанных по поводу слишком ясному, очевидному, выясненному наукой, документами, самой жизнью. Слова либерализм, либерал — попросту несоединимы с личностью Турчина или его жены. Человек крайностей, натура резкая, «взрывная», военачальник, которого враги прозвали «диким казаком», а волонтеры-северяне «русским громобоем», командир, неумолимый в ведении революционной войны, ненавистник тирании — монархической и долларовой,— непроходимая пропасть отделяет его от всяческого либерализма, как широко ни бери это понятие. Самое презираемое Турчиным — либеральный компромисс, любые формы половинчатости, соглашательства, преступной в его глазах готовности «идти не мировую с врагом». Ричмонд публично казнил бы этого «либерала», окажись он в руках южан,— недаром за его голову был назначен огромный по тем временам приз — 50 000 долларов! — «медноголовые» либералы Севера поставили его перед трибуналом именно за ведение войны не либеральной, не конституционной, а революционной, целью которой было уничтожение рабства и справедливая, равная для людей всех состояний республика.

Таков Турчин, если говорить о его натуре, подходить к нему как к характеру. Такой была и Надежда Турчина.

Но и Турчины, публицисты, летописцы, военные писатели («Дневник» позволяет говорить и о Надежде Турчиной в этом плане), глубоко враждебны либерализму. Никто из советских авторов, разумеется, не называл Турчина революционером в современном значении, связанном с новым, пролетарским этапом русской революции: он ярко выраженная фигура революционера-демократа шестидесятых годов XIX века. И встреча с Герценом отнюдь не случайна: в своем обращении к Герцену из Маттуна (1859) он замечает, что остался доволен совпадением личности живого Герцена с тем, что он предполагал найти, читая сочинения Герцена. Уже в этом письме, первом по времени известном нам турчинском документе, он не только открытый и беспощадный враг монархии, но и враг тех, кто превратил заокеанскую республику в «рай для богатых», где капиталист, этот, по выражению Турчина, «американский принц, которого почтенность так же не может быть атакована, как почтенность русского царя: один раздавит всякого врага жандармами и солдатами, другой долларами и подчиненными ему разбойниками». «Везде, где хотите,— писал Турчин, будто предвидя будущую мысль «Дневника» Турчиной,— даже в России (вспомним, речь идет о России первых лет царствования Александра II — 1859 год), скорей может осуществиться что-нибудь похожее на социальную республику, только не в Америке». А Надежда Турчина в сохранившемся отрывке ее письма к Герцену писала ему о своих опытах в художественной прозе: «…все, что я могу написать, будет необходимо антиправославное и антиверноподданническое и потому не может идти на святой Руси». Уже находясь в Америке, она обнаруживает себя внимательным читателем «Полярной звезды», часто вспоминает Герцена и цитирует его по памяти.

Я рад сообщить читателям «Сибирских огней», что после публикации романа о Турчиных поиски новых материалов не прекращаются, их оказывается гораздо больше, чем обещали первые шаги разысканий, Совсем недавно в рукописном отделе Исторической библиотеки Спрингфилда (Иллинойс) отыскано еще не публиковавшееся письмо Турчина к генералу Палмеру, губернатору штата, который сменил на этом посту губернатора военных лет Йейтса. Из этого письма 1869 года мы узнаём, что Турчин не только не состоял в республиканской партии, но на выборах 1868 года баллотировался в списке кандидатов, выдвинутых рабочими Чикаго. «Не примыкая ни к одной из двух партий,— сообщал он губернатору, — я чувствовал себя независимым, и, когда рабочие решили выдвинуть свой собственный список, они попросили моего согласия стать кандидатом на должность секретаря графства».

Решительно во всех своих трудах и высказываниях Турчин и Надежда Турчина — непримиримые разрушители тирании, враги крепостничества и рабства, гордые тем, что за океаном «…под ветром свободы уже грозно вспенивается и бурлит даже темное бездонное море русского крепостничества и революционный дух проникает всюду».

«Дневник» Надежды Турчиной — новое и неопровержимое доказательство принадлежности их лагерю революционной демократии, с ее мужественной, никогда не умирающей готовностью сказать истину.

Александр БОРЩАГОВСКИЙ

Я забываю французский! Скоро забуду вовсе,— так думала я сегодня утром, сидя за шитьем, ибо иного занятия у меня не было. Так что же сделать, чтобы предупредить несчастье? Что ж, примемся писать. Писать что угодно, без разбору! Ничто так не противно моей натуре, как писание журнала. Оно однообразно и навязчиво, как все, что делается не по вдохновению, но в силу принятой обязанности. Признаюсь, однако, что журнал, писанный даже и неумелой рукой, представляет самое захватывающее чтение. Притом я люблю полезные вещи и нередко принуждена жертвовать сердечными порывами ради цели, полезность которой доказана,-

Итак, совершенно доказано, что ежели я не стану практиковаться в писании по-французски, я вовсе забуду этот язык. Так займемся журналом!

Время весьма подходящее. Мы плывем на всех парусах гражданской войны, великой и преисполненной значения по своим принципам, низкой и ничтожной по исполнению, представляющей достойное изумления зрелище всех мыслимых жертв со стороны народа. Бедный народ, доверчивый, наивный и невежественный, как дитя, невзирая на достоинства гражданина и избирателя. Народ, которым помыкают, который обманывает, обворовывает и убивает горстка людей, принадлежащих по своей сути к самому ненавистному типу, какой только может создать общественная жизнь,— типу обогатившегося промышленника. Они по-обезьяньи подражают джентльменам, стыдятся рабочего, стыдятся крестьянина. Руки их остались грязными, речь грубой, что не мешает стремлению к аристократической роскоши и претензиям на аристократизм, извлеченным из прошлого времен колонизации Америки. Этот тип поразил меня еще 7 лет назад, в те времена, когда я впервые ступила на землю Америки2. Он изумил меня, вызвал во мне негодование и недоумение! Это была загадка, внушающая отвращение и таящая угрозу. Каким образом, думала я, республика, возглавляемая классом подобных людей, может быть, действительно, республиканской и идти к великим свершениям в социальной жизни, к духовному и материальному совершенствованию каждого? Как может она дать каждому достаток и досуг, дать всем образование, создать истинный, видимый прогресс науки? В те времена Новый Свет потихоньку катился на хорошо смазанных колесах по пути мира и благоденствия. Мучительный вопрос, терзавший мой мозг, был абстракцией, до которой никому не было дела. Прошло семь лет — и проблема властно потребовала своего разрешения. И этим разрешением стала гражданская война — кошмарная жертва со стороны народа, который в благодарность получает тумаки и пинки, дурное обращение, оскорбления, лишен гражданских прав — в то самое время, когда он отдает жизнь во имя спасения страны и во имя его разоряет свою семью, и тут же новое, самозародившееся в неслыханном множестве поколение — «дворянство шпаги», вобравшее в себя за малым исключением и политических интриганов, и разрушителей страны — лавочников. Чудовищное отродье! Омерзительный продукт развращенного общества. Пусть кровь и слезы народа задушат, сметут его с лица земли, прольются очистительным дождем на эту униженную землю. О, страдание! Грозная и могущественная сила, и разрушительная, и созидательная! В этом пестром и плохо устроенном мире ты — буря, очистительная и возрождающая род людской. Два года усилий и борьбы, два года страданий народных, тысячи могил, тысячи сирот и вдов и одновременно тысячи невежественных и бездарных чиновников или, хуже того, предателей или равнодушных. Враг силен, как никогда,— администрация же малодушна и лжива, как никогда. Вот на что я, страстный, но беспомощный зритель, расходую свою жизнь, будучи в силах лишь негодовать, проклинать и приходить в отчаяние от всего, теряя последние остатки веры в прогресс, источник которого — разум человеческий. Несчастны создания со столь тонкой организацией, которая заставляет их беспрерывно вибрировать от всякого удара и отзываться на всякий звук. Мера страдания, отпущенного каждому человеческому существу, уже достаточно велика, так следует ли иметь сердце, беспрерывно кровоточащее от ран ближнего? Благословенны равнодушные! Они наслаждаются жизнью и никого не любят.

Два года назад, когда я включилась в кампанию вместе с моим мужем, вступившим в военную службу, я начала журнал, но прервала записи: события были столь вопиюще ничтожны, люди — столь вопиюще мелки, что у меня недостало мужества писать. С тех пор действие поднялось на более высокую ступень: великие страдания и великое предательство. Солдат-доброволец вырос в героя, и не один предатель и мерзавец высшего калибра взошел на дипломатическом небосклоне или возвысился в правительственных кругах. За грехи наши получили мы генералов, заслуживших непременно веревки и абсолютно недостойных быть просто расстрелянными. Мы получили дипломатов, кои, опьяненные собственным величием, добытым по случаю, правили страной на манер Мазарини, и на полном ходу стали мы погружаться в пучину министерского деспотизма. Немыслимым надувательством они чуть было не подвели страну к. разорению, и, бог знает, оправится ли она еще от этих ударов. В настоящее время положение дел таково:

Президент наш — добрый человек, жаждущий делать добро и творящий зло.

Наш премьер-министр подозревается в измене и обвиняется в самых разнообразных промахах.

Наш главнокомандующий неспособен вести самую пустяковую кампанию, как неспособен он и на самый ничтожный патриотический порыв.

Наша армия плохо организована, она состоит из самых лучших солдат и самых скверных офицеров в мире.

Кроме того, в штатах ширятся распри между патриотически настроенным населением и предателями. И в довершение всего —непомерная национальная гордость, отрицающая возможность поражения, и слепая вера в успех. Там и сям изредка появляются светлые головы, личности способные, истинные патриоты, ведущие сражение со всеми и вся за спасение страны и грядущее независимое общество.

Самый гадкий, самый опасный и вредный в настоящих обстоятельствах недостаток американской натуры — непомерное самодовольство: эти люди не знают сомнений! Справедливо, что дерзость обращается в силу, но сила эта, в свою очередь, обращается в высокомерие, едва вы противопоставите себя истине, таящейся в естественном ходе вещей. Она не сокрушает, но обращается против того, кому прежде служила, чтобы раздавить дерзкого. Взгляните, во что обошлось американцам непостижимое пристрастие к лицу в высшей степени посредственному, имевшему, однако, наглость в течение полутора лет управлять армией в двести или триста тысяч человек. Молодой Наполеон — о тень великого коронованного вояки! — величественно обрек нас на осмеяние в глазах всего мира, и бравые горожане еще и сейчас пытаются разрешить ошеломляющую загадку его поражения. Бедняга!3 Я думаю, успех изумлял его самого не меньше, но коль скоро ничто не теряется бесследно в этом мире, где властвует выгода,—толпы честолюбцев, устремившихся по следам подававшего надежды героя, подбирали остатки его военной славы, какой бы она ни была, и наращивали свой политический капитал. Нам же угрожает получить президентом на следующих выборах G. В.4, ибо в стране бесчисленное множество ирландцев, изобилие водки, а ультра-демократы — властители душ — лишены всякого стыда.

Та же дерзкая самонадеянность, та же бесчестность суждений, которая толкает американца прижать к груди своей все сословия и велит изображать себя перед публикой знатоком материй самого разного свойства и именно таких, о которых он менее всего наслышан, толкает народ доверить судьбы страны любому «меднолобому»5 и рождает публичных крикунов, которые набьют ему цену. Люди здравомыслящие и не успевшие пристраститься к этой ужасной игре, в которой великая нация ставит на свои самые кровные интересы, самые прекрасные установления, свое благосостояние, свое будущее, негодуют, возмущаются, отчаиваются, а простой народ, глядя на этот фарс, идет своим путем. За избиением огромного количества народа во имя Великого Мака6 последовало избиение во Фредериксберге, а за этим — колоссальное избиение в Чэнслорсвилле. Публика прочтет официальные отчеты, посудачит немного, иногда поворчит, администрация же в утешение ей берет первого попавшегося человека, какого предложит ей одна из политических партий7, в особенности демократическая, то есть аристократическая и противная всем истинным интересам страны. В основе всего этого лежит глубочайшая бесчестность в отношении национальных интересов. Влиятельные классы— коммерсанты, духовные — все трудятся в интересах своей партии или касты. Крестьянин пашет землю, платит налог, поставляет рекрутов, читает газету и верит в непогрешимость своих генералов. Как могут они не преуспеть? Они, американцы! Разве не имеют они традиций Войны за независимость? Не они ли разбили англичан? И генералам предоставляется полная свобода убивать свои войска и разорять страну. Но берегитесь высказываться против: вы наживете себе врагов среди тех как раз, кто в первую очередь является жертвой. Что же это за странное самодовольство? Фатализм, непомерная национальная гордость? Отчасти да, но главное — привычка к шарлатанству, уже с колыбели они шарлатаны, и самым невинным образом они вскормлены в этом мире на надувательстве. Человек поступает в заведение врача, тот поручает ему приготовлять лекарства. Через шесть месяцев «ученик» выходит из заведения дипломированным доктором медицины.

Другой за равный срок становится адвокатом или художником, протестантским пастором — все образование такого пастыря ограничивается самыми ничтожными познаниями в латыни, а он открывает школу трансцендентальных наук, где он главный, а зачастую и единственный профессор. Простак, едва умеющий провести пером две параллельные линии, не знающий даже элементов геометрии, становится архитектором, и принимается за дело, и строит здания ценою в тысячи долларов, и они обрушиваются на головы тех, кто так дорого заплатил, чтобы иметь их.

Народ же мирно смотрит на все это и как будто считает все это естественным. Разве не слышала я, как эти славные люди говорили с видом восхищения о таких художниках: «О, этот знает свое ремесло! Он построил три или четыре церкви неподалеку отсюда, и ни одна не рухнула!»

Нет ничего удивительного в том, что в этом сложном и суетном мире люди во имя преуспеяния пускаются в шарлатанство. Старый свет, несмотря на достоинство его старинных научных и промышленных заведений, никогда не испытывал недостатка в шарлатанах. Но чем объяснить соучастие в этом целого народа, трезвого и практичного, привыкшего обсуждать все вопросы, критиковать каждый бюджет? Что это: неведение, или авантюрный дух, или фальшь в существе самой моральной организации?

Как бы то ни было, последствия самые грустные и обескураживающие для нынешних друзей страны.

Я полагаю, что идея журнала превосходна при нынешних обстоятельствах: эти страницы, на которых со всей искренностью помечаю то, что думаю,— это как бы предохранительный клапан для того, кто не отличается ни терпением, ни осмотрительностью. Какое удовольствие облегчить свою совесть без того, чтобы высказаться в лицо людям, оскорбляя их, но не сделав ничего ни умнее, ни лучше. Сказать истину — долг совести человека, живущего в обществе. Но роль обвинителя есть роль опасная и тягостная, и нет такого великана духа, кто взял бы на себя роль вечного обвинителя людей и событий, и не внушил бы этим омерзения к себе и не был бы обречен вечному страданию. Что же из этого следует? Надобно ли трусливо придерживать свой язык во имя собственного благоденствия? Нет! Ежели, говоря, вы уверены в том, что вас слушают, а стало быть, услышат,— это не самая невероятная вещь в мире. Представляете ли вы себе, что все эти люди вокруг вас не имеют достаточно здравого смысла, чтобы увидеть все злоупотребления? Ну, разумеется, да. А ежели они их не видят или, по видимости, не понимают, То, следственно, имеют важные причины к тому, чтобы не видеть и не понимать. Одним словом, в моральных или денежных отношениях они куплены, чтобы не понимать. Желаете вы высказать истину? Подите говорить перед народом, собранным слушать вас в любом месте и в любое время: в театре ли, где великий актер представляет перед нами великое произведение. В церкви ли, где христианский пастырь говорит с нами от имени вечной истины. В зале ассамблеи, наконец, где независимый оратор развивает перед вами ваши же идеи, затрагивая какой-нибудь вопрос, касающийся до общественных интересов. Но в жизни повседневной, частной хорошенько поразмыслите, прежде чем громко критиковать. Повседневная жизнь нашего общества так мало содержит достойного, что все, вдруг замеченное в ней, кажется ничтожно и пошло. Самая же великая идея, самая глубокая истина, беззаботно брошенная на ветер, уподобляется сплетне. Нынешний общественный человек — существо ничтожное: ему нужен дворец, чтобы вознести свою мысль к сути вещей своего мирка. Ему нужно осенять себя крестным знамением и бить поклоны, чтобы засвидетельствовать свое желание быть честным человеком, иначе говоря, разумным существом, а не чудовищем. Будучи существом в сильнейшей степени иррациональным, я, пишущая эти строки, убежденная в справедливости моих писаний, весьма далека от того, чтобы придерживаться их. Я много болтаю, говорю слишком оживленно, но надобно заметить, я желаю свести счеты с нашим милым цивилизованным обществом. Я никогда не соглашусь с его правом на все несправедливости, творимые им ежедневно во имя цивилизации и морали. Но кто услышит вас? И кого озаботит ваша брань? Представим, что никого. Я бросаю мой протест и мои обвинения в лицо всему миру, подобно тому, как птица поет, как растет дерево, как течет вода. Это моя натура и моя судьба.

Несколько дней тому квартирующие здесь войска получили приказ в любой момент быть готовыми к маршу. Это весьма подозрительно. В газетах утверждается, что неприятель отступил и стоит по другую сторону реки, у Дар-ривер, стало быть, в тридцати милях отсюда. Однако аванпосты удерживают свои позиции в нескольких укрепленных пунктах. Всегдашняя и постыдная уловка неприятеля: сковать армию и нагнетать страх. Обман! Не знаю, кто бы смог обмануться в таких обстоятельствах: здесь наверняка должна быть добрая воля. А, впрочем, что это меняет? Если Грант возьмет Виксберг, избегнув окружения, и, следовательно, не окажется задушенным врагом,—превосходно! Великий шум, национальное ликование. Невиданное по размерам бахвальство. Если он погибнет вместе со всей армией,— что ж: мы поубавим пылу и запоем известную песню: «В войне мы новички, ошибки нам позволительны»— даже противоречащие здравому смыслу! Разумеется, не в моем личном интересе желать столкновения лоб в лоб и риска сражения. Кавалерийская дивизия, которую недавно получил мой муж, в плачевном состоянии: лошади больны, половина полков не знакома с экзерцициями и не имеет понятий о тактике. Чтобы сделать из нее более или менее сносное, ему понадобилось бы три месяца. И я опасаюсь возобновления военных действий. Эти люди в своем невежестве и неслыханной самонадеянности очень способны сгубить самое сильное войско. Что же сделают они с этими несчастными? И вот, вздыхая об отсрочке, я желала бы, чтобы у него было время дисциплинировать свою дивизию. Но я говорю: непостижимо, чтобы армия не двинулась вперед. Что же делают они? Отговорка военачальников о пополнении армии — явная нелепость8. За 20 месяцев они не получили ни одного нового полка. Все время они тратят на изучение учебника военного дела и экзерциции. До настоящего времени они строили фортификации, требовавшие тридцать тысяч человек из армии в 70—80 тысяч — и это для защиты территории, которая сама по себе ничего не стоит и, возможно, представляет собой место, самое удобное в мире для проникновения неприятеля. Что же это? Укрепленный лагерь? Но было бы непозволительной роскошью иметь такого сорта лагерь на театре гражданской войны, когда война повсюду и вокруг нас тоже. Главнокомандующий в данный момент Роузкрэнс кажется человеком здравомыслящим и с добрым сердцем, но эти командующие корпусами! Томас единственный, о ком говорят хорошо.

Все спокойно в нашем военном мире. Неделю идет дождь — огромная удача. Он освежит воздух, смоет с земли все нечистоты, но одновременно и тот тонкий слой земли, что служит покрывалом трупам обеих армий, убитым в сражении при Стоун-ривер. Они покоятся рядом, тесно прижатые, в самом городе и вокруг. Если армии придется провести лето там, где она стоит сейчас, то, безо всякого сомнения, начнет свирепствовать тиф, а может быть, и чума, хотя и организованы санитарные комиссии. Действуя потихоньку-полегоньку, дамы из этих комиссий трубят на весь свет о своих благодеяниях и оставляют гнить на улицах города трупы мулов, так и оставшихся в упряжи.

Местность вокруг нас восхитительная: прекрасные леса, холмистая территория перерезана ручьями и возвышенностями, мощная растительность, повсюду прекрасные цветы, фруктовые деревья, покрытые плодами с невиданной щедростью. Климат и местность напоминают мне Малороссию, или Украину,— однако солнце здесь, быть может, немного жарче, и, вместо милой малороссийской расы, возделывающей там землю, здесь вы видите раба-негра. Но в лице его владельца видите вы копию господина белых рабов. Джентльмен-республиканец, собственник негров, удивительно схож с дворянином империи, владеющим рабами, и общественное устройство, созданное обоими этими представителями господствующих классов, совершенно схоже. Небрежение, невежество и самоуправство, расцветающие буйным цветом грубые инстинкты, всеобщий застой, впечатление общественной несостоятельности — все это напоминает Восток: здесь то же расовое смешение, один отец на бесчисленное множество матерей-рабынь.

Какое тягостное время! Как трудно жить в такой неопределенности! Мы лишены и времени, и мужества, чтобы думать о будущем, коль скоро не уверены в завтрашнем дне, да даже и в сегодняшнем. Долгие и тяжкие роды немыслимых мучений, колоссальных жертв и смертельной тревоги! Когда бы мы имели утешением, дабы вынести все это, что страдаем во имя успеха большого дела! Любой принцип, даже и верный, не есть всеобъемлющий, ни  решающий в своем абстрактном значении. Лишь будучи внедрен в человечество, он приобретает живую силу и становится пригоден для борьбы за свое существование, а наши «избранники», способные сохранить принцип, любовь к общественной цивилизации, не отличаются ни числом, ни силой. Вожди нации разрушают все, что создано мужеством и страданиями народными и возложено на алтарь успеха. Они компрометируют и всякий момент теряют то, что достигнуто из материальной победы. Их злоупотреблений, неловкости, невежества достаточно, чтобы сокрушить десять существующих империй. И если республику убить труднее и она стоит тверже, то и она не бессмертна. Что бы там они ни делали, эта форма правления не погибнет в наши дни: североамериканец привык к республиканской форме и не откажется от нее вдруг. Но дух республиканский уже значительно изменился вследствие рокового влияния рабства и аристократических наклонностей богатого класса, невежественного и развращенного. Как выдержит он испытание военным деспотизмом, правительственным насилием, созданием «де факто» «дворянства шпаги», каковое, каким бы грубым оно ни было, становится особой властью, орудием, слишком мало способствующим равенству. А гуманность? В то время, как народ изнуряется, калечится, растет партия, менее всего способная к великодушию, самая эгоистичная, самая никчемная, если говорить о будущем,— дельцы, делатели денег, финансисты, поставщики и предприниматели — они растут и множатся. Этакие аристократы в демократии. Печальные издержки социального прогресса! С одной стороны, недостаток воспитания, тонкости восприятия, изысканности в манерах, с другой — подлинно народ; крестьянин и рабочий с инстинктивным чувством истины, сознанием силы и значительности, с присущим ему особым грубоватым достоинством, предохраняющим его от подлостей,— гранитная глыба, грубая и на взгляд, и на ощупь, но достойная того, чтобы цивилизация коснулась ее своим резцом, придав ей величие и благородные формы. Но он не может вечно сопротивляться растлевающему действию дурных и фанатических религий, дурных аристократических общественных форм, извращенной истины, систематически поддерживаемых ввиду сиюминутных личных выгод зажиточных и влиятельных классов.

Что ж, превосходно. Положим, скажут нам, наша система общественной жизни без свободного (государственного) устройства провалится на американской земле. Если существуют в самих себе закон или истина, предназначенные для человеческого общества, то они повторятся, возродятся и достигнут цели где-нибудь в другом месте. Бесспорно. Но жизнь — не умозрительная проблема, она — реальность, а любая реальность желает существовать и преуспеть. Могу ли я быть счастлива одной лишь мыслью, что где-то там, в мире, есть счастливые люди? Едва ли могла бы я утешиться в моих собственных несчастьях счастьем моего самого дорогого ближнего. Народ же, который я усыновила, который для меня то же, что приемное дитя или приемные родители, внушает мне одну из тех разновидностей бескорыстной любви, что заменяет любовь к семье и входит в мозг, если не в кровь.

Если судить по газетам, самая отсталая, косная, исполненная предрассудков часть населения Соединенных Штатов — это выходцы из Франции. И как не свыкнуться с мыслью, если читаешь единственную в стране, приспосабливающуюся ко всем обстоятельствам жизни газету «Курьер». Самая фанатичная, самая аристократическая газета, да еще с претензией на республиканский дух, самая скудоумная из нынешних газет, превозносящая монархические установления, превозносящая власть,— истинный французский буржуа нашего времени, консерватор, чего бы это ни стоило,— таков печатный «орган американцев французского происхождения». Так он именуется, и таким следует нам его рассматривать по весьма простой причине: если бы дело обстояло иначе, у него нашелся бы конкурент. Американская публика французского происхождения достаточно многочисленна, чтобы оплатить и не одну газету, и если существует только одна, то, видно, она удовлетворяет публику. Что уж говорить о зарубежной корреспонденции, о политических статьях— взгляните только на их заявления! Чего только ни предлагают они своей публике, что на деле оказывается истинным шарлатанством. Вот каков этот инструмент цивилизации! Всевозможный хлам, самые немыслимые сочинения: трактаты по черной магии и некромантии9, все гнусности невежества, каковые общественное мнение во всех цивилизованных странах мира должно было бы обречь проклятию, как и любой другой род вредного шарлатанства. А наш светоч ввозит и перепечатывает все это на благо своих соотечественников, свободных людей, законодателей и представителей самой передовой формы общественного порядка. О, французский народ! Прекрасный идеал каждой юной головы в Европе, воспитанной в довольстве и утонченности! Исток и начало, ты все тот же во всем: изысканный, элегантный, любезный, хорошо образованный, но без всякой глубины,— и самый немощный из народов, если речь идет о том, чтобы освободиться от своих заблуждений и предрассудков. И подумать только! Тяжеловесная, ограниченная раса англичан сильнейшим толчком оттеснила тебя на пути истинного социального прогресса, в деле свободы личности, достоинства нравов, свободолюбивого духа законов. Как это грустно для всех, кто видел тебя в своих мечтаниях, как это долгое время делала вся Европа,— светочем цивилизации, ведущим нации к вечному прогрессу10.

Все тот же тягостный отдых, тот же застой перед лицом весьма грозной обстановки. Так же рассеяны части и плоды всего этого — усталость и бессилие. Самое ничтожное движение врага на аванпостах, приход какого-нибудь гверильяса11, явившегося, чтобы украсть мула или быка, приводят всех в волнение, и несчастная кавалерия должна броситься вперед, хотя все говорят о невозможности успеха. И вместо того, чтобы немедля отрядить одну роту и одно легкое орудие, ставят под ружье две дивизии, а поднять их на марш нелегко. А господин командующий кавалерией считает своим долгом собственной персоной, вместе со своим штабом, возглавить экспедицию. Результат — неудача, конфуз, загубленные лошади, а «калифорнийские орешки»12, посмеиваясь в усы, отступают, чтобы завтра начать все сызнова. И причиной тому не одно невежество, но самая сильная в натуре американца страсть: жажда заставить говорить о себе любой ценой — и так часто, как только возможно, чтобы приобрести популярность.

Нет, в этом великом споре я не знаю великого человека. Велики только женщины: большинство — своим страданием, иные — проявлением благородных и высоких свойств души. Бедные женщины! Они жертвы всех катастроф, постигавших народ. Вечные рабыни неизбежности судеб! Придет ли однажды день, когда человечество станет настолько цивилизованным, чтобы серьезно заняться вашим положением в обществе, где вас третируют, как нечто недостойное тех разумных существ, которым властью предоставлено одним наслаждаться правами, гарантированными американской конституцией ВСЕМ! — свободой, равенством и стремлением к счастью.

Вот и еще день миновал безо всякого видимого результата. Я занималась своим шитьем, читала газеты, говорила с несколькими людьми, навестившими меня, думала и вновь передумывала, как всегда, о самых разных материях. Все вместе — обычное, незначительное времяпрепровождение женщины. Что ж делать? По собственному желанию не станешь ведь ни королевой Англии, ни Жорж Санд! И коли общество делает из женщин вьючных животных, то чем больше их, тем хуже для него. Я буду протестовать против этого до тех пор, пока достанет сил, и пойду по пути, подсказанному мне совестью. Самое значительное событие в здешней жизни сегодня — это экзекуция над «bushwhacker»13, жестоко убившим жителя деревни… Я видела, как шесть белых коней везли осужденного. Он сидел на предназначенном ему белом гробе, сколоченном из сосновых досок. Он был бледен, но не слишком подавлен. Что за кошмарное установление эта смертная казнь! Пережиток кровной мести: «око за око, зуб за зуб», приличный лишь во времена социальных конвульсий, когда человек исчезает перед лицом принципа и должен быть принесен ему в жертву, если вы не хотите уничтожить род человеческий, жертвуя основным законом его развития, самым малым уважением к личности. Самое выдающееся событие, со слов газет,— это отмена президентом приказа о запрещении чикагской «Таймс», исходившего от генерала Бернсайда. Консерватор ли наш старина Эйб14? Лояльные граждане на коленях умоляют его воспользоваться своей неограниченной властью, как главнокомандующего во время революции, чтобы приостановить ежедневную внутреннюю мятежную работу, которую ведут ультра-демократы, или cooperheads15. А тот скромно отказывается вмешиваться и тем парализует те редкие энергические меры, которые отважились предпринять некоторые генералы, в то время как то там, то сям по всей стране арестуют самого лояльного человека за несколько критических слов в адрес правительства, но позволяют издавать и продавать в городах и селениях, на железных дорогах и в военных лагерях самый ядовитый, самый вероломный, самый грязный и противозаконный из всех существующих органов сепаратистов — «Таймс»,— издатели и печатня его находятся в одном из городов Севера. Да здравствует «искусство управлять государством», предающее самую гуманность во имя ничтожной политической партии, которая разорит страну! Бедняга не замечает, что готовит новые избиения, бесчисленные и бесконечные насилия, причина коих — его унизительное малодушие; оно еще заставит его отказаться от своей прежней политической платформы — хартии о выборах. Его партия, защищавшая республику и реформы, со всей необходимостью и неизбежностью окажет теперь, насколько это в ее силах, помощь противнику и защитит тех, кто сочувствует Югу. О, как истерзал мою душу этот человек! Пусть грехи его совестливости будут прощены людьми более великодушными, чем я. Я никогда не смогу ему простить все то зло, какое он сотворил, желая творить добро, и все то добро, которого он не решился сотворить, боясь сотворить зло. Единственным слабым утешением для меня был сегодня красноречивый и пространный спич некоего г-на Дрейка из Сент-Луиса, произнесенный в Чикаго на митинге, посвященном Конвенции о строительстве канала, и опубликованный в «Трибюн»16. Какое благо найти несколько сильных и благородных слов в этой летописи предательства и бездарности, ежедневно пишущейся и произносимой в стране!

Забавно наблюдать, как американские газеты встречают интеллектуальное возмущение женской массы, организацию женских лиг, находящих фундамент своего объединения в «развертывании внутри нации республиканского либерального принципа юнионистов». Ультра-демократы могут осыпать их насмешками в свое удовольствие — это не более чем уловка, позволительная неприятелю. Кому же неведомо, что в нынешнее время, когда физическое насилие над женщиной недопустимо — ни по закону, ни общественным мнением,— на службе ненависти остается одно сильное и меткое оружие — насмешка и клевета. Оставим же в стороне паладинов Воллэндигема, «Таймс» и «Курьер», клеветников и брызжущих слюной противников женщин-патриоток. Но как объяснить повадки лояльной прессы, едва упоминающей о благородных усилиях самой страждущей части нации — той, кому война не принесет ни выгоды, ни чести, но столько страданий и утрат самых разных! О женщины! Слезы, жертвы ваши, самоотречение без конца и края не искупятся в этом мире и никого не сделают ни мудрее, ни лучше. Вооружитесь мужеством, чтобы дать вашим дочерям иные условия жизни, чем те, которые дарованы вам; крепкое физическое и нравственное воспитание, способность сообразоваться с насущной необходимостью жизни, ум, достаточно развитый образованием, чтобы выполнять и какую-то иную работу, помимо рутинных семейных обязанностей. Поменьше сентиментальности, поболее практического смысла — и все это вместе произведет всего лишь рациональное существо, ответственное и в буквальном смысле способное быть спутницей и соратницей мужчины. Что бы там ни говорили предрассудки и человеческая ограниченность, мужчина станет по-настоящему уважать женщину лишь тогда, когда встретит в ней существо, действительно, независимое, способное обходиться без посторонней помощи, и преданность которого, следовательно, выше подозрений в бездарном и бессильном своекорыстии, а недовольство не выражается нервическим приступом или капризами воображения.

А эти дураки, присвоившие роль, надзирателей и выразителей общественного мнения, высмеивающие усилия женщин-патриоток в нынешнем великом национальном споре, при первой же возможности принимаются рассказывать нам анекдоты из времен Фронды или французской революции, и все это ради удовольствия перечислить нам имена герцогинь и явить свои скудные познания в истории.

Та же суетливая бездеятельность, та же неизвестность, те же предчувствия потерь и положительно ничего об общем успехе. Все ничтожно, исключая предательство лиц, сочувствующих врагу. Но, к собственному утешению, мы открыли у себя еще одного генерала, чей полководческий талант превосходит все, что было известно Европе в области военного искусства. Бедный Грант! Это его имя обессмертили, ибо он проявил неслыханную смелость, поведя 70-тысячную армию на осаду города, который защищали 15000 солдат, и многие тысячи из этих 70000 американских граждан пали, а город так и не был взят17. Нет! Всякое разумное существо, сколь бы пылкйм оно ни было, неизбежно приходит лишь к одному виду «энтузиазма» — горячему возмущению ;перед лицом подобного факта. Войска двинутся, как видно, завтра. Дивизия мужа идет в авангарде, и я буду принуждена остаться и ждать исхода.

Возможно, будет сражение, а может статься — длительный марш, без соприкосновения с врагом, который отойдет до самых берегов Теннесси. Переправе же через реку мятежники непременно воспрепятствуют. Такое нетерпеливое существо, как я,— нетерпеливое в отношении действий республиканских генералов, которых будто опиумом поили, если судить по их непостижимому оцепенению,— может только повторить: «Бернсайд отправился на соединение с Грантом, и армия Роузкрэнса не должна двигаться вперед, ибо как только он оставит юг Кентукки, Кентукки и Теннесси будут заняты войсками мятежников: сначала теми, кто рыщет в восточном Теннесси, а затем и войсками мятежников из Виргинии. Им достанет буквально на глоток наших отрядов, рассеянных там и сям, оставленных для охраны мостов и железной дороги»18.

Кто бы мог вообразить себе подобное — оголить Кентукки, в то время как доподлинно известно, что враг только и ждет случая овладеть этим штатом, и не только по причине тамошних симпатий к мятежникам, но и ради богатых урожаев и обильных запасов всего, что дало бы им возможность надолго обеспечить себя провиантом. И это делается в то время, когда от Роузкрэнса ждут энергичного броска! Великая же армия на Потомаке и ее героический командир так притихли, словно ради блага страны нет иного дела, как отсиживаться в палатках и заниматься экзерцициями.

Грозовая ночь и пришедший на смену тяжелый и сумрачный день ослабили мои нервы. Я чувствую себя ленивой, сонной, не способной ни на что стоящее. Прошлой ночью у нас была одна из наших обычных вылазок.

Кому-то почудилась в темноте фигура мятежного генерала Харди. Бригада кавалерии была поднята и отправлена в ночь Проблуждав во тьме, в грозу, в течение нескольких часов, они вернулись, так и не встретив ни одной живой души. Чикагская «Трибюн» (главная газета республиканской партии в западных штатах), набравшись вначале неслыханной храбрости, чтобы, наконец, разбранить президента, впервые со времени его инаугурации,— за отмену им приказа о закрытии «Таймс» — в номере от 7-го спохватилась и пытается покрыть бранью кого-то другого.

Среди издателей этой газеты нет ни одной разумной головы! Все они там повредились рассудком вследствие политических или личных раздоров и тяжб, что не мешает нашему другу, доктору Рею, человеку, самому передовому в нашей ассоциации, млеть от восхищения перед людьми Великой Французской революции.

В один из недавних дней муж мой был крайне удивлен, найдя в одном из полков некоего молодого человека, сержанта кавалерии, бывшего гусарского офицера русской армии, воспитанного в школе кавалергардов — одной из самых аристократических в Петербурге. Увидав молодого человека и побеседовав с ним, он представил его мне. Вот история бедного юноши. Император Российский проведал через посредство тайной полиции, что у пятерых из его кавалерийских офицеров имеются сочинения Александра Герцена: вольнодумец, преследуемый отцом Александра II императором Николаем, Герцен водворился в Англии и разит их Российские Величества, предавая огласке все гнусности их царствований. Пятеро офицеров должны были предстать перед трибуналом, и их ждал смертный приговор. Наш молодой человек бежал и оказался в изгнании. Он проехал Германию, Бельгию, Францию, присоединился к Гарибальди и служил в Италии во все время войны. Затем он отправился в Черногорию, где воевал против турок. По окончании освободительных войн он отправился за океан, в Америку, и прибыл в Нью-Йорк с тремя долларами в кармане. Тот, кто знает Америку, поймет, каково ему пришлось. Он проехал большую часть штатов и, наконец, нанялся поденным рабочим на строительство фортификаций в Нэшвилле. Он проявил познания в военном деле и был завербован солдатом во второй кентуккийский кавалерийский полк.

Он оставил конногвардейскую школу в 1856 году и шестнадцати лет вступил в чине прапорщика в Павлоградский кавалерийский полк, из чего следует, что сейчас ему года 22—23. Надо признаться, что для своего возраста молодой человек испытал довольно превратностей жизни. Манеры его самые изысканные, и видно, что он бывал в хорошем обществе, что весьма редко здесь, где к хорошему обществу относят всякого, кто при деньгах. Я могла бы почувствовать жалость к нему, если бы он оказался менее сильным и решительным. Однако национальный характер и молодость — хорошие его помощники, и он очень легко переносит свое положение простого волонтера. Я желала бы, чтобы муж сделал что-либо для его продвижения19.

Я только что вернулась с верховой прогулки — впервые более чем за шесть месяцев. За эти шесть месяцев я почти отвыкла от седла. Если случай будет мне благоприятствовать, я стану ездить верхом каждый день. Я веду сидячую жизнь: пишу и много читаю, мне надобно движение. Затруднение состоит в том, что мы, бедные женщины, не можем выходить одни: приличия этого не допускают. Как глупо! Как будто женщина моего возраста нуждается в гувернерах. Но как бы там ни было, а обычаи не изменишь, и мне остается лишь досаждать кому-то просьбами сопровождать меня, вызывая досадливую мысль: «Как скучны эти женщины! Вечно им нужны подпорки да поводыри». Вы этого хотели, господа! И я думаю, не было ли бы весьма прозорливым со стороны женщин держаться как можно более требовательно, чтобы наказать вас за нашу вечную приниженность.

Новостей никаких, та же ежедневная скука, однообразие, рутина. Та же моральная неопределенность, овладевающая обычно человеком, погрязшим в аполитичной среде. Что за жалкие людишки! И они-то — властители и судьи великой нации и самой великой из существующих форм социального устройства. Что за непосильное бремя жить в такое время, как нынешнее, оставаясь пассивным наблюдателем, и беспомощно анализировать; понимать все и быть неспособным хоть в чем-то изменить ход вещей к лучшему! Народ не дик, но груб, как и его предки англо-саксы. Он груб во всем: в мыслях, во вкусах, в своем понимании цивилизации. Он груб даже в своем патриотизме и преданности родине. Этот человек, обладая честными инстинктами и видя неизбежность войны, оставляет свои дела и терпит материальный урон, чтобы вступить в армию и при нужде пожертвовать и жизнью. И тот же самый человек, ничего не смысля в военном искусстве, во всю свою жизнь имея дело лишь с таким оружием, как перо нотариуса или депутата, при всяком удобном случае смеется над военными — людьми, готовыми всякий чае выполнить свой долг перед страной. Будет смеяться и интриговать как только возможно, только бы возвыситься, только бы превзойти военных, не боясь оказаться и наглым, и смешным, не почувствует и малейшего угрызения совести, приняв пост командующего армией, и, уверяю вас, у такого генерала никогда недостанет порядочности признать заслугу того, кто более сведущ в военном деле. Такого рода человеческий тип вы найдете и в лучшей части офицерства. Что до остальных, то среди них можно обнаружить любую степень низости, но она прилично скрыта под золотыми галунами и пуговицами с американским орлом. Какие жалкие времена, жалкие люди, жалкая жизнь! Но скажете вы мне, а лучше ли наши люди русские? Более ли у них мужества для умения признавать заслуги другого и чести уступить ему дорогу? Разумеется, нет. Но ежели свобода печати, равенство перед законом, ежели личная независимость и достоинство свободного человека, которого не дано права ни угнетать, ни унижать никому, ежели все эти великие условия не могут произвести ничего лучшего, чем людей, во всем сходных с прочими, с теми, кто рожден рабами тирании и монархии, кем помыкают, кто развращен и унижен всю свою жизнь, то я говорю: виной этому раса — не более и не менее.

Никаких новостей: полный застой, и, как следствие создавшегося положения, перед лицом публики, нетерпеливо ожидающей событий и прессы, жадной до сенсаций, всякая ничтожная стычка, встреча какой-нибудь нашей роты с ротой неприятеля возводится в ранг события. Грант продолжает осаду Виксберга. Роузкрэнс по-прежнему парализован в своем лагере вследствие блестящего стратегического маневра, открывшего врагу всю местность позади него. Армия на Потомаке не подает никаких признаков жизни. Ничего нового и из Каролины, равно как из Виргинии и Луизианы. Однако в Миссури, по слухам, вновь набранные негритянские полки разбили Кирби-Смита. Я желала бы очень, чтобы это было правдой. В то же время в штатах, оказавшихся вне театра военных действий, с бешеной силой расцветают интриги. Пройдохи самого высокого ранга заняты делом и, видно, готовят нам новшества неслыханной гнусности. Кажется, что повсюду лишь интриги и подлый сговор, зато правительства как будто и не существует. Все это заметно лишь очень немногим, и еще меньшее число анализирует настоящее, чтобы предугадать исход событий. Считается, что народы всегда и везде действуют именно так. «Народ,—говорит Александр Герцен,—это монада, существо неизмеримо малое, помноженное на бесконечность и движущееся подобно элементам». И так же, как у элементов, их стремления положительны. Малая концентрация пламени в чреве земли растет, становится непомерно высокой для недр, и взрывает их, и ускользает на свободу. Давление действует на спокойнейший из элементов — воду, и она сокрушает любое сопротивление; сжатый и нагретый воздух. вырывается на волю, как ураган, его разрушения еще сокрушительнее, чем те, что причиняет вода. Явления, связанные с насильственным сжатием элементов, служат иллюстрацией для описания порывов, свойственных народу. Но такие порывы достаточно редки, как и могучие возмущения элементов. Где-то отмечен воздушный вихрь, где-то слабые подземные толчки, внезапно родник выбился из-под земли, и где-то затопило жилище. Но катаклизм, землетрясение, создающее новую твердь, целый континент, ураган, стерший с лица земли страну, случаются лишь однажды в тысячелетие. Рассматривая относительную скудость событий человеческого мира, можно сказать, что великие революции человечество совершает раз в столетие, и наиболее глубокие из них — не всегда самые бурные. Кто знает, не приведут ли все эти злоупотребления, все ошибки теперешнего времени к медленному, но глубокому национальному подъему, который возвысит наш континент надо всем цивилизованным миром. Внутренняя работа нации всемогуща, как и силы природы, создавшие пустыню Гоби, поднятую выше образований юрского периода, и огромную, почти в половину Европы.

Наконец-то событие, которое предвидели все, кто обладает здравым смыслом и знает, как ведется эта война. Мятежники заняли Пенсильванию— на глазах у пресловутой великой армии на Потомаке, не имеющей, если верить американцам, равных себе в мире,— и это в тот момент, когда мы нацелились на Виксберг, собрав там стотысячную армию. Браво, друзья-неприятели! Еще несколько таких ударов, и, возможно, вам удастся разбудить нас, Но, в конце концов, и это ни к чему не приведет, ибо наиболее деятельная часть нации, люди низших классов, призванные в армии, самым непостижимым образом потеряли свои права, самое важное из всех — право вотировать, которым пользуется любой ирландец, только что высадившийся на американском берегу20. Сила по-прежнему у сторонников мятежа. К тому же, республиканцы в меньшинстве, и у них ни за что не хватит мужества принудить президента действовать сообразно их выбору. Наболее умные из них стыдятся своего избранника, но не желают при этом показать публике, что он не подходящий человек для положения, которое сложилось в стране. Так, скрывая правду, грызясь между собой и не делая ничего, чтобы вырваться из тупика, мы и будем опускаться все глубже ко дну все двадцать месяцев, оставшихся на долю нынешней администрации. Если не разобьемся о какой-нибудь политический риф, прежде чем эти двадцать месяцев истекут.

Все эти дни я ездила верхом и мало-помалу начала знакомиться с окрестностями города. Хотя и обезображенная войной, местность прелестна. Леса необычайно богаты всеми видами самой пышной растительности, характерной для этих широт. Есть великолепные дикорастущие цветы. Мне бы хотелось иметь ботанический справочник для этой флоры. К несчастью, даже если бы такой оказался, нынешнее время не очень подходит для подобных занятий. К аналитическим наукам оно благосклонно не более, чем к экспериментальным. Исключение составляют хирургия и баллистика. Надо признать, что жизнь армии — самая убогая, какую только можно вообразить. Отнимите у нее опасность — единственную поэтическую черту в ней — и я не могла бы представить себе чего-либо более заурядного. Лишения, однообразие, ничтожные ограничения, вульгарное первенство грубой силы, апофеоз мощных сабельных ударов, жестоких ударов штыком — вот что оказывает главное влияние на повседневную жизнь солдат и делает большинство если не жестоким, то, по крайней мере, грубым и тираническим в своих привычках. Цивилизация должна войти в плоть и кровь человека, чтобы он мог выдержать подобные влияния и ничего не потерять. И однако, я думаю, что это хорошая, мужественная школа для молодых людей, вошедших в сознательный возраст. Товарищество людей армии, быть может, наименее опасный способ приобрести знания, необходимые мужчине. Цепочка общих интересов, солидарность, имеющая своей конечной целью общую безопасность, объединяет эту массу, которая наблюдает себя, изучает и многое себе прощает. Однако все это не восходит до иерархических армейских верхов и применимо лишь к людям или очень молодым, или очень простодушным. И что бы там ни говорили, грубые пороки лагерной жизни не так уж многочисленны и гораздо менее опасны, чем низкие и лицемерные пороки, свойственные общественной жизни больших городов. Одним словом, если бы мне досталось охранять нравственность и здоровье своего юного сына, я непременно предпочла бы, чтобы он жил в военном лагере, чем в любой из метрополий по fy или другую сторону океана. Молодые люди, делающие первые жизненные шаги в этих прекрасных оазисах цивилизации,— если только они не окажутся избранниками природы, чьи душевные качества не подвержены порче,— почти всегда по истечении немногих лет оказываются развратниками или людьми с опустошенной душой. Это люди без страстей, обладающие лишь аппетитом, и они непоколебимо убеждены в своем праве удовлетворять эти аппетиты за счет всех немощных и всех парий общества.

Все то же: дни сменяются днями, и разнообразят их лишь служебные сплетни. Забыла упомянуть, что третьего дня мы предприняли еще одну из многочисленных и бессмысленных вылазок. Отряд кавалерии был послан преградить путь силам неприятеля, угрожавшим в одном месте нашему тылу и коммуникациям. Муж мой, как и прежде, не мог поделать ничего иного, как выполнить данный ему приказ. Он отправился тотчас же без единого артиллерийского орудия, и при встрече с неприятелем, на поиски которого они вышли,— с неприятелем, вооруженным пушкой,— отряд вынужден был повернуть и воротился быстрее, чем шел навстречу неприятелю. В результате: один офицер искалечен на всю жизнь, и вышли из строя лошади за 48-часовой марш с одной столь краткой стоянкой, что нельзя было накормить животных. И это называется военным искусством? Хотела бы я знать, если бы кулинарным делом, ремеслом булочника или плотника и всеми другими работами занимались с таким же знанием дела, что сталось бы с нашей публикой? Оборотная сторона этого состоит в том, что нелепые предприятия, осуществляемые беспрекословно по приказу, мешают разумному использованию времени каждым человеком, а неизбежный неуспех таких предприятий вновь и надолго падает на голову моего мужа. А ведь он работает с утра до ночи, обучает солдат тому, о чем они не имели ни малейшего понятия. Зато он уверен, что ненавистен всякому, кто считает себя принадлежащим к регулярной армии Соединенных Штатов — самому ненавистному из существующих кланов, истинной язве на теле страны. Члены подобных кланов, за исключением немногих достойных уважения, суть выражение и образчики самых наглых аристократических притязаний, в высшей степени безосновательных и еще более неприличных. Этой касте не свойственны ни возвышенная преданность, ни энтузиазм, Они заботятся лишь о том, чтобы придать значительность собственной персоне, и опьяняются внезапным и невероятным повышением в чине, ибо все капитаны и едва ли не поручики регулярной армии были произведены в генералы армии волонтеров — армии тех, кого эти выскочки презирают, ненавидят и эксплуатируют всеми способами, сохраняя в то же время тесное сродство с патрициями Юга. Для этих господ любой европеец, сохранивший трезвые взгляды и либеральные устремления, ненавистен гораздо более, чем самый ярый мятежник из тех, кто ожесточенно нападает на войска северян. Они знают — или это только кажется, что знают,— инстинктивно чувствуют, что их презирают. Они знают, что сражающимся европейцам нет интереса торговать страной, своей второй, сознательно избранной родиной, ибо все комбинации, служащие политическим амбициям, имеют для них сомнительную ценность, а тот, кому хуже всего, принадлежит к классу людей, преданных свободе как принципу, как символу веры, и сочтет себя бесчестным человеком, предавая неоспоримую высокую истину ради минутной выгоды. Никогда человек не озлобляется столь яростно, как перед лицом собственной несправедливости, от которой он не расположен отказываться. И потому так невероятно то, что вынуждены претерпевать несколько офицеров-европейцев, состоящих в волонтерской армии, от гнусных республиканских аристократов, украшенных генеральскими эполетами.

Никаких новостей, если не считать нескольких сообщений газетных корреспондентов о нашем близком неприятеле Брэгге, усилившем свои войска несколькими свежими бригадами. Официальные власти, так же, как и газеты, как будто не замечают продвижения армии Ли. По-видимому, мы услышим о ней, когда она продвинется к самому сердцу Пенсильвании, где характер местности сделает эту армию стратегически неуязвимой, а политические настроения жителей позволят Ли найти «кров и дом» в борьбе с правительством Соединенных Штатов. О ничтожные предатели! Вот плоды, подаренные стране двумя годами нелепостей и предательства!

Я прогулялась верхом в обществе адъютанта мужа Кертиса, навестив наших часовых на всех дорогах, ведущих к городу. Адъютант — мой постоянный спутник в верховых прогулках. Молодой человек обязан своей карьерой мужу: два года назад он поступил волонтером в полк, который муж сформировал и которым командовал. Сегодня он командир роты и главный адъютант дивизии. Молодой человек не без способностей; получил сравнительно хорошее воспитание, хотя и незаконченное, и не обладает тем, что называют хорошими манерами, но у него живой и ясный ум, железная воля, врожденная склонность к военным наукам. Находясь вблизи от мужа, он схватывает на лету все, чему может научиться и что касается до его нынешнего поприща. Сверх всего, он обладает атлетическим здоровьем, которое ему удается сохранить благодаря крайней воздержанности. Мне нравится он своими прекрасными качествами, и редкая прямота суждений — не последнее среди них. Мы прожили долгие месяцы в одном лагере, имея общий интерес и общие невзгоды, а потому он мне не чужой. Он искренне предан мужу, хотя и знает очень хорошо, что обязан своим продвижением не чему иному, как собственным способностям, и остается ему верен, несмотря на невзгоды, пережитые генералом в добровольческой армии.

Ездила верхом с мужем и несколькими офицерами. Погода очень хороша, и можно было бы восхитительно проводить прекрасные июньские вечера, если бы не пыль, и не гнилостные испарения, идущие от лагерей, и не сжимающая сердце неизвестность. Ни одного знающего и достойного доверия человека среди стоящих во главе армий, ни также во главе правительства. Всеобщая апатия, даже перед лицом столь значительных событий, как вторжение неприятеля в Пенсильванию. Говорят уже и о движении, которое якобы начала мятежная армия, находящаяся в Теннесси, поскольку Брэгг намеревается занять Кентукки. Ничего удивительного. После десяти месяцев наших бесплодных размышлений разбитый ранее Брэгг, которого, однако, никто не осмелился атаковать, может преуспеть. Несмотря на бурные протесты, мы оставили западный Теннесси, страну горцев-сепаратистов, отдав несчастных жителей мести конфедератов.

Несмотря на все признаки готовившегося мятежниками захвата Кентукки, мы позволили Бакнеру занять всего с двумя тысячами войска горный район Камберленда, а затем войска Бернсайда были посланы к Виксбергу, и нам пришлось отступить из Теннесси, чтобы защитить Кентукки. О боги! Неужели у природы нет в запасе какого-нибудь огромного несчастья, которое вовремя обрушилось бы и уничтожило нынешнее ничтожное поколение? Это племя недостойно жизни.

Никаких новостей. Лишь несколько домашних сплетен для развлечения. Один человек, проникнув в нашу частную жизнь, изъявлял к нам большую преданность, ища нашей помощи. А поскольку нам оказалось нелегко оказать ее немедленно, он повернул против нас и теперь возводит на нас хулу. Очень старая история, столько раз повторившаяся в обществе, но только повторяющаяся с новыми людьми, не умеющими уберечься. Они оскорбляются, клянутся, что больше их так не проведут, и тут же их печальный опыт повторяют другие. Как суетна жизнь! Она не более как череда присвоений прав или привилегий ближнего. «Природа и я» —, закон существования общества, точно так же и миров, а дух христианства, которое есть высшая и бесконечная доброта, есть, помимо того, справедливость общественного человека, разум которого жертвует личным эгоистическим интересом ради общего блага. Но это, как бы разумно оно ни было, остается возможной добротой великих умов или сердец. У большинства же этих свойств нет вовсе, и оно идет своим путем, раздувая свои маленькие внутренние войны. Они низки, они невежественны, но, без сомнения, способны добиться в какой-то мере личного успеха.

Примечательный день: армия оставила лагерь, но выступила не в Кентукки, а к Теннесси-ривер. Не желая бездельничать в арьергарде, когда, быть может, предстоит сражение и там будет много возможностей для тех, кто не участвует в деле, оказать помощь сражающимся, я обратилась к начальнику штаба армии Гарфилду с запиской, где прошу разрешить мне следовать с дивизией моего мужа в качестве сиделки, способной ходить за больными. Мне представляется, что, даже если эти господа сочтут за благо отказать по той или иной причине — хотя я не вижу ни одной,— вежливость требует по крайней мере ответить мне. Но говорить о вежливости, когда речь идет об американском генерале,—это все равно, что ждать учтивости от дикаря. Итак, мой генерал не потрудился даже ответить. Если бы ему писала дама-сепаратистка — в добрый час! — генерал вспомнил бы, что с дамами-аристократками полагается быть любезным, но с женой генерала-юниониста — подумаешь, забота! Тем более, если генерал этот — эмигрант, какое все это может иметь значение? Американские республиканцы не придают значения никому, кроме титулованных иностранцев или лиц, пользующихся признанием у правительства. Все остальные, по их мнению, не в счет. А муж мой, несмотря на его знания, которых они не могут оспаривать, сколь бы невежественны они ни были, несмотря на достоинство его манер, осанку благородного человека, стоит, по их мнению, немногого. О, простота республиканцев! Да ведь республиканец должен быть во сто крат умнее самого утонченного аристократа, чтобы быть одновременно свободным общественным и цивилизованным человеком!

Но я беру свои слова назад. Я должна извиниться и признать, что наконец-то встретила джентльмена среди американских генералов. Гарфилд прислал только что мою записку с решением удовлетворить мою просьбу, и, хотя дивизия уже на марше, это развязало мне руки и позволяет следовать за ней при первой же возможности. Спасибо, генерал Гарфилд! Вы не потерпели и не потерпите урона, удовлетворив просьбу, которая, конечно же, основана не на эгоизме, если не считать того, что в сложном переплетении человеческих чувств существует одно, которое зовется эгоизмом самопожертвования. И хотя я никогда не видела вашего лица, обещаю вам ухаживать за вами, как сделала бы это ваша сестра, если вы попадете в мои руки больным или раненым. А сейчас — благодарю вас и прощайте.

Если бы разрешение следовать за дивизией мужа было прислано несколькими часами раньше, это избавило бы меня от многих затруднений. Я вынуждена была оставаться в Мефрисборо и ждать оказии, чтобы присоединиться к дивизии. Весь вчерашний вечер и далеко за полночь в южном направлении слышна была оживленная орудийная пальба. Она доносилась, по всему судя, со стороны дороги на Шелбивилл, где шло сражение и куда в подкрепление посланы некоторые роты мужа, вынужденного продолжать марш с неполной дивизией. Я нетерпеливо жду случая соединиться с ними, ибо в Мак-Минвилле, где дорога становится гористой, они должны будут вытеснить неприятеля. Со вчерашнего утра идет проливной дождь. Похоже, будто американские генералы никогда не справляются с барометром, прежде чем двинуть армию. Позавчера вечером ртутный столбик, казалось, совсем упал,— был канун ливня, продолжающегося уже два дня. Войска вынуждены продвигаться, сражаться и спать под дождем, и сегодня возобновить марш, вновь сражаться и разбить лагерь под ливнем.

Третий день непрестанно льет. Горы воды обрушиваются на нас. И никаких новостей непосредственно из армии. Вчера весь день не прекращалась орудийная пальба. Она была слышна отчетливо и смолкла только к вечеру. Ночью привели много пленных, взятых на левом фланге. Вот и все, что я знаю. Дождь лил, льет и будет лить. Стоять лагерем и сражаться в течение трех суток под проливным дождем только потому, что кто-то не потрудился взглянуть на барометр! Не было никакого резона пускаться в путь 24-го. Ведь если можно было незатруднительно откладывать марш со дня на день в течение шести недель, то не грех было бы отнести его еще на три дня, я думаю.

Пока я писала, кто-то явился и сообщил, что штаб-квартира главнокомандующего армией находится в девяти милях отсюда, а муж со своей дивизией расположился в двух-трех милях впереди. Это только доказывает, что один день хорошей погоды может принести больше пользы, чем три дождливых; я предполагала, что в такую погоду он не продвинется слишком далеко, но и думать не могла, чтобы Джон был так близко.

Воистину главнокомандующему следовало бы назначить меня начальником штаба или, по крайней мере, взять в тайные советчики. Оказывается, я обладаю способностью предсказывать судьбу их операций. Теперешний мой успех касается до дивизии мужа, которую разбили на две части для усиления несчастной I дивизии, во главе которой собрат по оружию самого командующего кавалерией Стэнли и, следственно, его протеже, предоставив мужу двигаться с левого фланга в направлении гор, где по всем правилам здравого смысла должны были находиться значительные, если не главные, силы неприятеля — двигаться всего с одной бригадой и двумя орудиями. В результате бригада оказалась окружена в два или три раза превосходящими силами кавалерии, и мужу пришлось биться со всей яростью, чтобы вырваться, что ему в конце концов и удалось сделать, и он занял позицию, которую придется защищать до тех пор, пока не пришлют подкрепления. В итоге — 82 человека убиты и уж не знаю, сколько ранено. О грубые скоты! Они делают все, чтобы погубить эту несчастную армию! Все это новости, полученные вчера ночью, когда диспозиция была такова: с одной стороны, муж, удерживающий в ожидании подкрепления свои позиции, с другой — неприятель, превосходящий его силой в три или четыре раза и стремящийся во что бы то ни стало окружить его. Но поскольку господа генералы ни о чем не подозревают, командующий кавалерий Стэнли шлет депешу о том, что ждет 2-ю бригаду 2-й дивизии сегодня вечером на Манчестерской дороге и тут же наивно добавляет, что не постигает, как муж мог, принимая во внимание разницу в численности, вырваться из рук неприятеля. Какая неизбывная пытка видеть, что близкий тебе человек подчинен таким командирам. Пусть небо обрушится на них! А пока мне предстоят тревожные часы ожидания развязки. А ведь если бы они не разделили дивизию, а оставили ее в целости, какая это была бы блестящая победа. Даже ослабленный, с одной бригадой, он держал противника за горло и заставил его отступить, но, оказавшись в соотношении один к четырем, не мог Продержаться долго,— пришлось выпустить врага, оценить обстановку и отступить.

Все здесь так мрачно, будто вымерло. Со вчерашнего дня никаких вестей из армии, вернее, до меня они не доходят. Сегодня утром рота пехоты прошла по дороге в Шелбивилл. Дурной знак! Подтягивают резервы прежде, чем началось генеральное сражение. Идет проливной дождь — дожди идут уже пятый день. Есть преимущество — но только для противника! — начинать кампанию в такую погоду, как сейчас, и преимущество немалое: если неприятеля бьют, оказывается невозможным вести мощное преследование по размытым и затопленным дорогам, лежащим на враждебной территории, чье население не с нами, а на стороне мятежа. А неприятель использовал все шансы, чтобы прийти в себя и начать бои еще яростнее, ибо, в конце концов, в любом сражении потери обеих сторон примерно равны. В подобных случаях американцы утешаются, повторяя: «Что ж, надо полагать, они знают, что творят» (подразумеваются генералы),—увы, если не считать того, что врагов надо уничтожать беспощадно. Но когда потери учащаются и делаются слишком тяжелыми, становится очевидным, что они не слишком-то знали, что творили. Ах, как устала я от всего этого; однако не более, чем от жизни вообще. Эта ужасная ложь, которою нас убаюкивают и которою преследуют, пока последняя искорка силы и способностей не потухнет в нас. Актер увлекает вас, помимо вашей воли, и противно самому себе вы тоже должны играть роль во всеобщей ничтожнейшей драме, которая кончится не чем иным, как кучей навоза, на которой растет все, что угодно: грибы и белладонна, картофель и болиголов, фиалки и капуста.

С тех пор, как я прервала свой журнал, прошло две недели. 29 июня я выехала верхом из Мефрисборо с обозом дивизии, который я покинула по пути, и вечером того же дня прибыла в Манчестер, что составило расстояние в 30 лье. Мерзость дороги не поддается описанию, и несчастные обозные повозки потратили почти три дня, чтобы одолеть этот путь, проваливаясь в грязь и сворачивая шеи лошадям, ломая колеса и оси, теряя провиант и боеприпасы вдоль всей дороги. На второй день по моем прибытии в Манчестер дивизия получила приказ двигаться навстречу неприятелю, и я осталась в тылу в ожидании обоза, которого ждали назавтра. Прежде чем я присоединилась к дивизии, произошло столкновение с неприятелем на берегах Элк-ривер. Дивизия мужа располагала 12 ротами и тремя орудиями. У неприятеля шестикратное превосходство во всем. Конечно, знай мятежники о слабости противника, они перешли бы реку выше или ниже, окружили бы маленький отряд северян и пленили бы его. Предполагая неприятеля более многочисленным, мятежники не предприняли ничего подобного, они ограничились перестрелкой через речушку Элк-ривер и оставили на месте 35 убитых, унеся при отступлении не знаю сколько раненых. У нас убито двое и семеро ранено.

Из Манчестера я двинулась с обозом и вечером прибыла в Таллахому, на расстоянии 14 миль. Но каких миль! Достаточно сказать, что обоз потратил на них двадцать четыре часа. В Таллахоме ожидали сильнейшего сопротивления со стороны командующего сепаратистами генерала Брэгга, но он отошел, опасаясь, что наша армия превосходит его и движется, угрожая его флангам.

Я спала под открытым небом, близ города, вернее, бедного поселения, стоящего среди убогой местности. Враг совершал вылазки повсюду вблизи города; он оставил здесь несколько окопов, я увидела в них нашу пехоту. Я спала, защищенная убогой солдатской палаткой, известной под именем «собачьей конуры», один из цветных слуг привез ее под седлом. Мое убежище было сносным, но мне предстояло голодать с десяти часов утра, когда я пустилась в путь, до десяти часов следующего дня, до подхода провиантского обоза. Поскольку никто не знал местонахождение дивизии, я просидела полтора дня в этом гадком городишке и снялась тогда, когда обоз получил приказ направиться в Винчестер; меня сопровождали и солдаты из дивизии. Дорога оставалась такой же отвратительной,— мы потратили четыре часа на 16 миль, и я присоединилась к мужу на железнодорожной станции Дечерд. Назавтра дивизия снова на марше и располагается лагерем в шести лье от Дечерда, по Салемской дороге…

В то время, когда я пишу эти строки, солдаты разбили лагерь на обнесенном оградой участке нищенской фермы, где нет и дерева, чтобы спрятаться от солнца. Наш обоз, наконец, соединился с нами, и теперь можно отыскать чемодан и достать свежее белье. Я пишу на ступеньке нашего лазаретного фургона, того самого, что служил мне жильем, когда мы стояли лагерем: я выбрала его, так, как фургон лучше проветривается. На послезавтра нас грозятся отправить в экспедицию, которая снова отдалит нас от обоза на неопределенное время. Недостает провизии, фуража. Местность опустошена армией конфедератов. Жители настроены к нам враждебно и поддерживают правительство Джефферсона Дэвиса. Однако я предпочла бы, чтобы их не обрекали голоду, если это возможно, чтобы наши солдаты не были с ними жестоки.

9-го кавалерия снялась и, проделав семь миль, расположилась лагерем у Салема, близ дороги на Хантсвилл. В маленьком городке, каков Салем, живут фермеры, владеющие неграми. Окрестность же богата и живописна. Наша штаб-квартира дивизии расположена в лесу с великолепными вековыми деревьями, окружающими город. Я нахожусь при лазарете под ореховым деревом обхватом в десять футов, и его густая листва простирается вокруг на расстояние 20 футов бесчисленными веерами. Есть обильный источник превосходной воды — родник в полумиле ходьбы. Это делает лагерь здоровым и удобным. Мы не имеем пока что времени воспользоваться удобствами лагеря, ибо на послезавтра объявлен поход. Дождя нет уже два дня, но погода пасмурная, и воздух влажен. Большинство лошадей в скверном состоянии, спины стерты, и копыта сбиты плохой дорогой, от нее и седло не держится, елозит, а глинистая мокрая земля, как щелочь, разъедает копыта. В последние дни случились важнейшие события: Виксберг взят вместе с мятежным гарнизоном в 15 тысяч человек и удивительным количеством генералов, а именно: 20 бригадных генералов, 4 дивизионных генерала и высший из пленных генералов — генерал-лейтенант21. Факт сам по себе заурядный: капитулировала горстка измученных шестинедельным голодом, обстреливаемых непрерывно людей, которые были окружены 80-тысячной армией неприятеля. И все это объявляется нашим колоссальным успехом. Бедный генерал, которому выпал случай и удача войти в сдавшийся город, возведен в герои и стал генерал-майором «регулярной армии», а это самый высокий ранг в армии Соединенных Штатов. Баловень военной судьбы, он, натурально, должен немедленно взалкать наград, и политических — тоже, ибо они — благополучный конец и цель всякой деятельности американца. Распространители новостей — газетчики, которым мало было взятия Виксберга,— решили угостить нас и другим триумфом — отставкой Ли в Пенсильвании, последовавшей за его сражением с Потомакской армией, руководимой новым командующим, генералом Мидом. Это известие дошло до нас особенно помпезно: Ли уничтожен, у неприятеля взято 20 тысяч пленных и сто пушек! Но миновало два дня, и многое обернулось обычным бахвальством. Теперь уже не трудно понять, что мы потеряли от 15 до 20 тысяч человек, не взяли ста пушек, а Ли и его армия пребывают в благополучии, близко от привычного ему лагеря, в Антьетаме, там, где мы пережили катастрофу поражения несколько месяцев тому назад. Приходящие новости внесут, по-видимому, дополнительную ясность, и тогда мы увидим, что на самом-то деле победы наши не так уж велики. Но дело сделано, в немногие дни торжества шарлатанский анонс дает свой результат, тот, на который он и был рассчитан. Биржа отозвалась сразу: золото упало в цене на 20 процентов. Иные спекулянты разорились, другие составили себе состояние. И все хорошо, все превосходно в этом мире американского шарлатанства.

12-го, на восходе солнца, наш лагерь в Салеме был поднят, и первая бригада дивизии отправилась по дороге на Хантсвилл, куда накануне ушла и вторая бригада. Мы продвигались во главе колонны, состоявшей из первой бригады 2-й дивизии и 1-й дивизии под командованием генерала Митчела. Командующий кавалерией Стэнли был во главе двух дивизий. Проделав 16 миль, мы стали на ночь лагерем в Нью-Маркете, старом городишке, затерянном среди маисовых полей и лесов и лишенном мужского населения. Наутро, 12-го, в ненастье и по немыслимо плохой дороге мы пустились в путь, чтобы под проливным дождем, ценой огромных усилий продвинуться еще на 6 миль. Нам пришлось преодолеть три речушки, раздувшихся в стремительные потоки из-за ливня, и нам едва достало сил разбить на ночь лагерь всего в 12 милях от Хантсвилла. Первая дивизия, опередившая нас на день, на рассвете стояла здесь. В этом лагере мы немного отдохнули и отправили фуражиров по округе за лошадьми, мулами и за мужчинами неграми; ведь мы, наконец-то, находились в местности, объявленной прокламацией президента свободной от рабства. После года с лишним, протекших в бессмысленных усилиях и бесчисленных промахах правительства, мы пришли, наконец-то, к тому способу действий, который муж мой не уставал провозглашать с самого начала войны — того требовал и здравый смысл. За это он и оказался перед трибуналом, состоявшим из патриотов-славоманов22, индифферентистов и аристократов-республиканцев. А вот теперь все заняты — об этом и статьи в газетах — реквизицией имущества мятежников, и каждый норовит взять побольше мулов, лошадей и негров. Мы прошли последние 12 миль, отделявшие нас от Хантсвилла, ко вчерашнему утру и после долгого ожидания у ворот города вошли и стали лагерем в ста шагах от штаб-квартиры дивизии, на огороженнной территории, в тени прекрасных вековых деревьев,—у владельцев-южан хватило здравого смысла не рубить их на своих участках. Хантсвилл — место встреч и отдохновения богатых плантаторов и влиятельных лиц Джорджии и Алабамы. В летние месяцы жара делает климат их плантаций нездоровым. В настоящее время город почти опустел: отставка Брэгга стала сигналом к бегству для всех, кто ненавидит Север и не желает быть притесняемым солдатом армии аболиционистов. Ибо наша разнородная армия, составленная из самых пестрых элементов, существующих в обществе Севера, свободомыслящих, гуманных еретиков, пуритан, автократов, демократов, симпатизирующих неприятелю, и даже откровенных сторонников Юга,—все это в устах южан имеет честь называться одним общим именем аболиционизм. Имя это мне очень по сердцу: мне кажется, что это имя дано, как при крещении, всем неофитам войны, и оно способно сплотить разнородную массу и расплавить, как в тигле, противоположные мнения. Из этих мнений возникает лишь одно единственное: всеобщая ненависть и негодование — чувство, испытываемое свободным человеком, живущим трудами рук своих или мозга,—к деспоту, эксплуатирующему человека-раба, к паразиту, чья совесть и моральное чувство позволяют, чтобы ему служили другие. Да будет так!

Хантсвилл, однако, не может жаловаться на полное отсутствие обитателей. Я думаю, что самые большие плуты остались. Нет новостей и с Потомака. Почта наша налажена прескверно: не приходит ни писем, ни газет — притом, что железная дорога всего в тридцати милях от нас и установлено непрерывное сообщение со штаб-квартирой армии. На последних дистанциях марша по этой местности я с чувством некоего удовольствия узнавала участки, которые с тяжким трудом давались в прошлом году нашей пехоте. Я нашла местность похорошевшей. Поля и леса были те же, с тем же чудесным климатом. Конфедераты опустошили многие из этих полей. Наши войска теперь не были так оскорбляемы, как год назад, когда страх еще не затмевал мятежные умы. И только простодушные, взъерошенные фигуры негров маячили повсюду, они желали нам счастливого возвращения, одаряя нас в каждом уголке и на каждом шагу вечной и несравненной улыбкой Эфиопии. Улыбка — рот до ушей, и вы ослеплены сверкающей эмалью зубов, будто выточенных из слоновой кости. Бедняги! Сейчас им определили другую роль: они будут служить в армии Севера. И пойдут, прикрыв тело лохмотьями, бросив семьи на произвол вчерашних хозяев. О, если бы судьба умела возмещать несправедливости и поддерживала справедливое равновесие в человеческом мире, это бедное, униженное племя, эксплуатируемое, просто распятое, должно же иметь где-то в будущих веках блестящую судьбу!

Мы уже четыре дня в Хантсвилле и прекрасно провели это время. Всякий день кавалерийские разъезды отправляют в разных направлениях по округе, и, одолевая крутые горные тропы, они конфискуют лошадей, мулов и негров, но всей добычи — на один зуб. Можно Подумать, что трудами своими они увеличили наши запасы, и провиантское добро растет день ото дня. Ничуть не бывало! Ведь уже сегодня мы заняты тем, что возвращаем владельцам взятое ночью. «Беззащитные жители» провинции, «бедняги», догадавшиеся привезти в Хантсвилл несколько мешков маиса, получают так называемую «охранную грамоту», т. е. бумагу, безоговорочно защищающую их собственность,— а это позволяет укрыть и собственность соседа! — от всякой реквизиции. Так, люди, жертвующие последним центом во имя мятежа, получают гарантию безопасности из рук наших генералов и могут хранить в амбарах все запасы зерна, чтобы в нужный момент «накормить свою армию» — так называют они без страха и стеснения армию сепаратистов. Не далее как сегодня после обеда я находилась на опушке леса и услышала разговор дамы-сепаратистки, пришедшей требовать свою собственность — мебель,.. с нашими офицерами. Дама эта, бойкая особа, каковы они все перед лицом нашей трусости, болтала, смеялась и перемежала свои требования следующими признаниями: «Я, конечно же,пожертвовала бы последний грош на мое кровное дело, но я нахожу жестоким отдавать свое имущество в пользу неприятеля». А ведь мы даем им за лошадей и мулов прекрасную цену! Или вот еще ее слова: «Если вы придете в мой дом, я покормлю вас со всей щедростью, уверяю вас, только как бы вам не угодить в руки моих друзей-повстанцев». И эти господа офицеры еще смеялись и выкрикивали в свой же адрес: «Mudsills! Mudsills»23. Имя, данное нам врагами, подходит девяти десятым наших джентльменов, украшенных погонами. Трусость, невежество, двоедушие, особый талант совершать ошибки — мы, северяне, воплощаем в себе все эти прекрасные качества. Пусть трубят о великих наших подвигах в Кентукки: о взятии Виксберга, Порт-Хадсона, о поражении Ли. Если в этих победах даже и заключается нечто столь значительное, как нас хотят уверить, то и тогда положение наше не слишком хорошо. Мы трусы перед истиной вещей, у нас нет глубокой убежденности, именно потому нам и не удается исполнить что-либо высокое или воистину доброе.

Сегодня получено известие о взятии Порт-Хадсона и его гарнизона в 11 тысяч человек, об отступлении и переправе Ли через Потомак, обошедшихся ему в девять тысяч солдат. Во все это я не особенно-то верю. Военные бюллетени часто лгут, но в эту войну они превзошли все, что воображение могло бы изобрести в этом роде.

19-го дивизия тронулась в обратный путь, на Салем; впереди двигались мулы и негры, взятые у здешних жителей. На ночевку остановились в десяти милях от Хантсвилла. День был изнурительно жарок, и десять миль, пройденных в самую тяжкую жару (с места тронулись в одиннадцать часов утра), показались бесконечными. Я прибыла с жестокой головной болью; отдых и вечерняя свежесть рассеяли ее.

Местом для лагеря мы избрали долину, опоясанную речушкой с крутыми берегами. Штаб-квартира дивизии расположилась на самом берегу. Такая диспозиция послужила, по-видимому, поводом к тому, что впервые в жизни я подняла руку на живое существо. Я не вполне уверена, что это был «водяной мокассин», но эта змея была молодая и подвижная, как угорь. Мой фургон помещался под сенью огромного дуба, трава и кусты вокруг него, по оплошности одного негра, были выжжены. Мне досаждало это проявление глупости, из-за которой вместо изумрудной травы обнажилась туфовая поверхность берега да обугленные в черной золе ветви кустарника. Но я и не подозревала развязки этого происшествия. Улегшись достаточно усталой, я вдруг вскочила: на одеяле змея, которую прежде огонь заставил уйти с выжженной травы и забраться на дерево. Обнаружив, что все вокруг спокойно, она упала сверху в фургон. Я резко замахнулась, и змея быстро уползла. Не заботясь о том, что она может вернуться, я уснула в надежде на несколько часов отдыха, до побудки, которую должны сыграть в три часа утра, так как в пять дивизии снова назначено быть на марше. Но меня бесцеремонно разбудил негр, он вернулся и упрямо просил указать ему палатку, где бы он мог уложить свою жену на случай дождя: гром уже погромыхивал вдалеке. Я была тронута решимостью бедного негра: он и сам был трофеем войны, попал к нам и брошен без приюта и заботы, но остался верен своим привязанностям, своему долгу, человеческому и супружескому. Я указала ему нашу полевую кухню. Однако я невольно задумалась и о том, что караул, поставленный для охраны штаб-квартиры, не слишком бдителен, и размышления вовсе рассеяли сон, и мне ничего не оставалось, как ожидать рассвета. В пять часов мы снялись с места и к четырем часам пополудни прошли 24 мили. Мы остановились здесь, где я делаю эту запись, а вокруг ставят палатки. Все новые триумфаторы появляются у нас. После взятия Виксберга и поражения Ли мы захватили партизан Моргана, который по случайному стечению обстоятельств обнаружился в Огайо. Однако сам «вождь» гверильясов, Морган, и на этот раз ускользнул и объявится, вне всякого сомнения, снова более сильным, чем прежде. Предсказывают сражение на Потомаке, где Ли усилил свои позиции, маневры целой армии, передислокации отдельных корпусов, перемещения и возвышения генералов. Но все это не более чем разговоры. В ожидании того, что случится на деле, изо всех пророчеств понимаешь, что гражданская война началась и на Севере. Произошло восстание в Нью-Йорке, и военные вынуждены были вмешаться. Один полковник был буквально растерзан каннибалами из предместий, и пришлось стрелять картечью в толпу24. Волнения были и в Делавере, и там действовали по закону военного времени. Восстания, спровоцированные ультра-демократами, могут вспыхнуть во многих штатах, как только правительство объявит о призыве в армию граждан. Кандидат «медноголовых» Воллэндигам за три недели объездил мятежные штаты и в настоящий момент мирно и уютно устроился на границе Союза, у Ниагарского водопада, где проходят железнодорожные поезда, что облегчает партизанам возможность видеться и совещаться с ним. А правительство все это терпит и позволяет. Все вокруг поздравляют меня со скорым торжеством Союза, с окончанием войны, которое приблизили наши последние успехи. А я говорю: гражданская война началась и на Севере, и наполовину не кончена на Юге, и вполне возможен недостойный компромисс, результатом которого будет еще двадцать лет жесточайшей из жестоких войн.

Еще один день передышки в лагере: ничего нового, разве что экспедиция за гверильясами, которых нипочем не поймают. Да и как их поймать? Они одеты, как горожане, даже их семьи почти все защищены военными властями. С виду те же мирные жители, но явившиеся вчера из логова гверильясов, они тайно собираются в лесу или в горах, откуда следят за нашими передвижениями и обрушиваются на горстки отставших бедняг-солдат или на одинокого курьера, захватывают их и убивают. Назавтра такой джентльмен, сильный своей наглостью, предъявляет правительству Союза претензию по поводу отнятой лошади или рогатого скота, найденного в лесу или на полях и взятого для нужд нашей армии. И наши генералы не осмеливаются отказать наглецам, ибо над ними висит; готовый обрушиться, дамоклов меч ответственности за «насилия и жестокость» по отношению к «беззащитным» жителям; ведь генералам позволено безнаказанно Досаждать только лояльному населению, обреченному на все жертвы войны, но с мятежниками они компрометировать себя не станут. Упаси господь! Всякий, кто озабочен своей политической или военной карьерой, всеми силами убережет себя от неосторожного шага. А итог всего этого: я устала, исполнена отвращения и отчаяния при виде того, что свершается. За эти два ни с чем не сравнимых года, когда одни лишь предатели вели себя последовательно, как Не утратившие разума люди, а на страже высших интересов республики оказались лица, которые поступали вопреки здравому смыслу и чести, я постарела умом и сердцем более, чем если бы прожила двадцать лет в других условиях. И, как все истерзанные нервические люди, я начинаю жаждать лишь одного — отдыха, забвения, тишины, обычной рутины — все это предвестники другого желания вечного отдохновения — смерти, хотя господь знает, что эти помыслы нешо мне, что моя натура предпочтет несколько лет энергичной, насыщенной, яркой жизни, жизни с размахом — самому долгому существованию в застое и инерции. Но самое энергическое существо, если ему перешибли кости, не заботится более ни о вольной жизни, ни об упражнении своего духовного существа, испытавшего все возможные увечья — испытавшего их рано, прежде, чем исполнено самое главное. Как оставаться молодым и энергичным в 38 лет после двадцати лет мучений!

Вот и еще день прошел: скучный, однообразный и пустой. Я убила время за чтением газет, чем и довела себя до головной боли. Вечером генерал со штабными, как обычно, собрался на прогулку верхом, но поскольку он не пригласил меня, я постаралась показать, что устала и сама того не хочу. Жан25 весьма чувствителен ко всему, что есть общественное мнение в нашем вполне военном и в большой мере враждебном кружке. Что до меня, то я изрядно горда и никогда не позволю себе удовольствия, которого он, быть может, не искал мне предоставить. И женщин еще обвиняют в скрытности. Глупцы! Ни один из тысячи не может понять положения чувствительной женщины в этом сложном И| запутанном мире. Говорите сколько вам угодно, господа, я не поверю, чтобы нашелся мужчина, способный превзойти меня способностью страдать и прятать это страдание. Я выбрала свой путь в жизни, и сколь труден он ни будет, я не сойду с него; разбитая, усталая, удрученная, павшая духом, но так же. сильная волей, как и в начале пути. Что меня более всего угнетает — это отсутствие положительного занятия. Я начала писать по-русски26 в мое пребывание в Мефрисборо, и бумаги мои хранились в дорожном сундуке, но пришел приказ отправить подальше все, кроме ручной клади; дорожные сундуки и кофры ушли с частью обоза, и моя тетрадь уехала с ними. Если, однако, здесь окажется хоть немного свободного времени, я продолжу — хотя бы на отдельных листках.

Никаких новостей, никаких событий, достойных быть отмеченными. Мы стоим лагерем в ожидании приказа, не имея ни малейшего представления о дальнейшем. Ибо в этой войне, чудовищно низкой, предательской, лицемерной, никогда не ведомо, как поступить, что ждет тебя завтра; поступки тех, кто вершит нами, диктуются не интересами науки, не стратегией — они лишь следствие политических махинаций и.привычки к предательству.

Не имея на устах по сему поводу ничего, кроме брани, предпочту сделать набросок штаба моего мужа. Офицеры штаба важны для меня в настоящее время: ведь они разделяют нашу судьбу, и я постоянно нахожусь среди них. Первым назову дивизионного адъютанта — он же начальник штаба дивизии,— капитана Кертиса, о котором я вскользь упоминала. Умный молодой человек, ловкий, я сожалею о недостатке у него воспитания, ибо, как и большинство людей очень энергических, в своем примитивном состоянии он груб — недостаток, в вшсшей степени поправимый хорошим воспитанием и привычкой к хорошему обществу и в высшей степени неуместный у начальника штаба или дивизионного адъютанта. За ним следует дюжина офицеров, более или менее значительных. Например, инспектор дивизионных войск Фодайс — приятный молодой человек, мягкий, по всей видимости, несомненно честный и весьма исполнительный. Он — капитан 1-й кавалерийской дивизии Огайо. Начальник военной полиции дивизии, юрист по роду занятий, на войне получил чин капитана 4-го кавалерийского полка Огайо. Он великолепно чувствует себя на своем месте в настоящей ситуации, когда свирепствует военная инквизиция. Зовут этого господина Тетер. Он молодой человек, расположенный к сидячей жизни, с серьезным, желчного цвета лицом, однако, по всей видимости, он обладает большой душевной добротой. Так случилось, что он, как и его предшественник, внушает мне уважение и большую симпатию. Далее следует капитан Эгглстон, ведающий канцелярией, незначительный персонаж с консервативными замашками. Не знаю, что и сказать о нем. Затем инженер-топограф — огромный кентуккиец, добрый человек, привыкший жить как джентльмен, а мыслить как рабовладелец. Затем квартирмейстер лейтенант Риккерт — пенсильванец, человек действия, тонкий, хитрый, деятельный, с прекрасным сердцем и прекрасным характером. Он сносит все тяготы и невзгоды нашего положения с неизменно ровным настроением и часто смешит меня винегретом из арий и простонародных песен, а в серых глазах его чувствуется плутовство и незаурядный ум . Затем капитан Маттиас — интендант дивизии, журналист из Айовы. Это молодой человек положительного нрава, достаточно осведомленный в интеллектуальных вопросах своей страны, систематический до педантизма, но в деле активен и старателен.. Затем офицер-ординарец Хейден, недавно призванный и о котором я еще ничего не знаю. Главный хирург дивизии, персонаж исключительно противоречивый, и вот как я его понимаю: доктор Вире уроженец Германии, приехал в страну 12 лет назад и так или иначе примкнул к демократам. 12 лет назад демократическая партия была далека от того предательства, которым она пропитана сегодня, но доктор — один из тех, кто скорее держится за знамя, чем за принцип, во имя которого было поднято знамя. Он продолжает раболепно и. добросовестно служить своему флагу и в результате оказывается в самых ложных положениях, учитывая его европейское воспитание и честные намерения. В настоящее время он пытается оправдать политическую карьеру Воллэндигэма и волнения в Нью-Йорке. У нас с ним бывают порой жаркие дискуссии. Затем идут адъютанты, из коих лишь один присутствует в настоящий момент в лагере. Это лейтенант 1-го огайовского полка, малорослый ирландец — он довольно непривлекателен, но умен, активен и, в известной мере, тоже демократ, хотя его политический символ веры сошелся только на личности генерала Мак-Клеллана. Этот молодой человек выказал себя хорошим, храбрым воином. Он был тяжело ранен прошлой осенью в сражении при Стоун-ривер. Далее, и чтобы закончить мое описание, упомянем начальника конвоя, лейтенанта 4-го кавалерийского огайовского полка Шумейкера, очень храброго, отважного молодого человека, обладающего, как мне кажется, чертами характера молодого волка. На его худом лице горят серьйе, полные отваги глаза, обрамленные густыми черными бровями, и в них я читаю дерзость, силу и даже жажду жестокости, свойственную хищникам. 0|н превосходный начальник охраны штаба, умен и в высшей степени храбр. Имя его — Шумейкер — тоже немецкого корня. В последней стычке дивизии с неприятелем на берегах Элк-ривер пуля угодила в его руку, но, к счастью, пощадила кость и крупные сосуды, и он через неделю поправился.

Не был ли продиктован мой очерк характеров дурным предчувствием? Как бы там ни было, я набросала его вовремя, ибо в настоящий момент, спустя всего четыре дня, я потеряла из виду этих людей, чтобы, наверное, никогда больше не найти их. Единственный, кто еще при нас,— Кертис, главный адъютант. Надеюсь, что хоть этот останется с нами. Все произошло следующим образом: командующий кавалерией, о котором я упоминала в своем дневнике, человек с претензией, напыщенный, а на деле наглец и дурного тона человек, генерал-майор Стэнли, не выносил мужа, ибо видел в нем соперника, личность более достойную в глазах общественного мнения, которое все-таки кое-что значит и здесь, несмотря на произвол, грубость и невежество военных властей,— Стэнли немало потрудился, чтобы помешать Джону, обвинить его, и в конце концов преуспел. Муж получил приказ главнокомандующего, который отнял у него кавалерийскую дивизию и назначил в бригаду пехоты. Это вызвало во мне негодование; я протестовала, я извергала хулу, в то время как муж мой был спокоен,— назначение это, несомненно, ранившее его самолюбие, оскорбившее чувство справедливости, он принял с совершенным хладнокровием. Офицеры штаба были в горе и негодовании, но ничто не изменило положения вещей. Мы простились со славными молодыми людьми, и вот мы во главе новой команды, в штабе бригады, расположившемся в тени раскидистых дубов неподалеку от Дечеда. Если бы эта перемена не была вызвана подлым недоброжелательством, я бы не сожалела о ней. Я предпочитаю пехоту кавалерии, где простые солдаты пребывают, за редким исключением, в суровых и грубых условиях, а вся эта масса кавалеристов на редкость шумливая, грязная, мало эффективная, если принять во внимание большие расходы на ее содержание. Но сама перемена — оскорбление, и это ясно доказывают два аргумента. Прежде всего то, что интриги и зависть преследовали Джона с самого его вступления в службу в армию Союза, они продолжаются и поныне. А наш главнокомандующий — человек, готовый пожертвовать и интересами службы, и самой справедливостью в отношении своих офицеров, только бы сохранить расположение корпусных — добрые отношения с командующими корпусов, необходимые якобы для поддержания стабильности войск. Влияние людей, поднятых на вершины армейской иерархии и их неспособность известны, ведь собирался же главнокомандующий отстранить Стэнли, командующего кавалерией, за такой пустяковый, на первый взгляд, грех, как пьянство. Это не красит главнокомандующего, генерала Роузкрэнса, которого весьма часто обвиняют в иезуитстве.

Вчера был мой первый марш с пехотой. Мы прошли 12 миль до Дечеда по горной дороге, и вот мы уже в 12 милях от него, на возвышенном плато, близ прекрасных родников. Говорят, мы останемся здесь на месяц. Для бригады только этого и можно пожелать. Она сильно поредела из-за болезней, главная причина которых — нерадение и глупость ее недавнего командира. При наличном составе в две с половиной тысячи человек пятьсот больны цингой — и это на хорошей, не болотистой земле, в здоровой сельской местности! А ведь этот генерал пользовался репутацией выдающегося командира. Непостижимо, как общее невежество и самонадеянность создают репутации этих военных! Довольно меднолобому упомянуть, что в отрочестве он три или четыре года воспитывался в знаменитом колледже — знаменитом, как все в Америке! — «Вест- Пойнт», чтобы получить право смотреть на 1£елый мир сквозь призму самых наглых притязаний, и эти притязания будут приняты и признаны публикой. Невозможно с достаточной силой выразить истинное ничтожество всех этих искателей славы, которые с несравненным бесстыдством себя же возводят в судьи и арбитры этой войны, жертвуя тысячами и тысячами жизней, без успеха и видимой пользы для страны. Эти снобы — я думаю, французский язык не обладает эквивалентом, который выразил бы более точно сущность этих людей,— образуют группки и касты, самые узкие, самые ограниченные и самые бесстыдные, какие только можно себе представить в высшем классе страны. Иные из политических интриганов — невежественные и грубые военные, оказавшиеся в исключительных условиях с самой ранней молодости, ибо в стране равенства и карьеризма армия — установление исключительное. В аристократах формируется презрение ко всему, что вне их круга; они поддерживают друг друга из эгоизма, во имя интересов, интимно связывающих каждого с интересами его касты. Это самые чопорные, самые недалекие и самые спесивые из смертных. Жизнь каждого из них — пуста и монотонна. Она протекала в далеких гарнизонах на границах страны. Она без будущего: в мелких кампаниях они не достигали большего, чем чин капитана, и то к старости. Ограниченные предрассудками своего класса, они не участвуют в умственной деятельности нации, в ее предприятиях, в том, что способствует прогрессу страны. Разбросанные по своим пограничным фортам, они и видели-то свои полки, собранные воедино, быть может, однажды в жизни и натурально были далеки от современной практической военной науки с экзерцициями на плацу, от передвижений больших армейских масс — знакомого каждому европейскому солдату. Благосклонная к их амбициям фортуна позволяла им время от времени вояж в Европу, для участия в военных парадах во Франции или в России, и уже одного этого оказывалось достаточным, чтобы здешний свет считал их львами. Но. поскольку гражданская война началась и идет, понадобился фокусник, который превратит всех этих людей в грозных военачальников, в великих стратегов, в героев, затмевающих всех героев древности и. новой истории. Вчерашний лейтенант по мановению руки, волею касты превращался в командира дивизии, капитан — в командующего корпусом. Интересы страны и сущность этой войны требуют справедливости и либерализации, и патриотизм волонтеров есть краеугольный камень успеха. Но глас народа оказался немощен, правительство не слышит его; расположенное в верху лестницы, оно не проявило достаточно здравого смысла, чтобы положиться на плебс, на рабов, на массы, но принялось угодничать перед лоббистами и перед бывшей антилиберальной администрацией, в высшей степени похожей по своему духу на рабовладельческий Юг. Натурально, регулярная армия не обижена и не забыта; невежественные лейтенанты и капитаны явились править армией бедных волонтеров, которая старается и умирает под их эгидой. Ибо сии великие, возникшие вдруг, в пылу интриг и посреди невежества, в большинстве своем — игроки и пьяницы,— таков естественный результат унылой гарнизонной жизни.

Два дня ушло на устройство лагеря в том диком, первозданном месте, где мы находимся. В четырех милях от нас — обитаемый домик, вот и все население; а по другую сторону — пустынная, поросшая кустарником возвышенность; через каждые четыре мили набредаешь на брошенный дом или деревушку. Скалы, леса, купы деревьев, родники — такова окрестность. Земля здесь бедна, а» воздух прекрасен, и вокруг великое множество гремучих и мокассиновых змей и иных разновидностей, по- видимому, не менее ядовитых. Бедная бригада, доставшаяся мужу, пораженная цингой, занималась тем, что подбирала больных, отставших на марше, и устраивала свой лазарет. Вид у солдат невеселый. И не удивительно: цинга, грубая муштра, которой подвергают волонтера нынешние американские генералы, и вся непрочность положения солдата-волонтера в этой армии лишают его бодрости духа и натурального веселья.

Сама я, хотя и решилась терпеливо ждать событий, чувствую себя неуверенно и полна сомнений. Мое положение иностранки наполовину связывает руки. А положение жены генерала связывает их и вовсе. Я веду жизнь праздную, бесполезную и не вижу, что бы смогла я сделать в другом месте. Предположим, я осталась бы в Чикаго. Что бы делала я там? Вести свой дом? Но и дом, и жизнь стоят слишком дорого, а в моих глазах это и не выглядело бы достаточно почтенно. В этом обществе у меня нет никого. И если бы я даже решилась извлечь пользу из моего образования — а я бы сделала это без труда,— кому была бы я нужна?! Здесь не в чести частное преподавание, а те немногие иностранцы, которых используют в публичных школах, вынуждены.пускать в ход интриги и все свои связи, чтобы создать себе положение. Эти усилия отнимают годы и обычно приносят успех тому, кто не гнушается саморекламой.

Шарлатанство дешево стоит, но, увы, лишь шарла ганк или несведущие люди берутся вести 99 из ста американских школ. В этих обстоятельствах я вынуждена прозябать, не принося пользы, день за днем и почти сожалеть о том времени, когда Жан выполнял случайную работу рисовальщика, а я трудилась одна с утра до вечера, чтобы содержать в порядке наше бедное хозяйство. Нет, я не создана ни для бездеятельной преданности, ни для паразитизма! Я с превеликим трудом переношу безделье и говорю: «Женщина с сердцем должна родиться богатой либо иметь профессию, которая кормила бы ее,— иначе она обречена чувствовать себя несчастной и беспомощной. Третьего — не дано!»

Взобравшись на Камберлендские горы, мы день за днем ведем жизнь, лишенную деятельности и волнений. Главная забота — добыть пропитание. И самая активная часть бригады — фуражиры. В этой бедной и дикой стране с трудом отыскивается немного картофеля и кое-какие незрелые фрукты. Маис, мука и все, что составляет основу пропитания человека и животного, поставляются армейскими интендантами. Поскольку мы вот уже два года ни в чем не изменили милосердным для мятежников правилам снабжения армии, хотя нас и обвинили в обратном27, мы по-прежнему существуем со связанными руками и ногами. Мы можем продвигаться, лишь создавая повсюду склады, расположенные среди враждебного населения, провиантские и другие склады, требующие распыленности войск, а это ослабляет армию. Робко продвигаясь, мы не извлекаем достаточной пользы даже из наших успехов. А неприятель, который ничем не стесняется, который жертвует и другом и недругом ради успеха дела, движется, множит численность войск и, несмотря на всю неблагоприятность своего положения, воюет, создает Конфедерацию, ведет истребительную войну против нас — действуя так, он завоюет и сохранит свою независимость. А мы тем временем заняты созданием складов и печатаньем прокламаций, полных благих намерений и посулов обитателям страны, которые насмехаются над нами. Генералы Юга реорганизуют свои армии, ослабленные недавними поражениями, и возводят укрепления — все, кому только это придет в голову,— почти наверняка зная, что мы не предпримем серьезного наступления до тех пор, пока неприятель не будет совершенно подготовлен отразить его. Возможно, как это уже случалось почти всегда, он потеряет терпение, уступая стремительности натуры, и атакует нас, чтобы прервать несносную монотонность бездеятельности. Он выигрывает все, что только можно выиграть во времени, тогда как мы теряем все, что можно потерять! Бог мой! Никогда еще доброе дело не защищалось так дурно.

В нашей однообразной жизни развлечением может послужить и такой прискорбный случай. По чьей-то небрежности взорвалась граната. Это произошло у артиллеристов, некоторые ранены, семь канониров получили ожоги. Один из несчастных умирает, остальные испытывают невыносимые страдания. Такая смерть самая скверная: длительные муки без облегчения, которое дает возбуждение битвы. Молодые умирают и в мирное «время, по причинам, связанным с тяжелым трудом и опасностями. Сотни женщин гибнут каждый год на фейерверочных и патронных фабриках и там, где производится картечь. Сотни других погибают или остаются калеками на самых разных заводах. Страдания и увечья — удел бедняков, они обречены этому из поколения в поколение. Взрыв случился так близко, что осколки гранаты просвистели у моего лица, и на мгновение я вновь ощутила совсем близко атмосферу ужаса и смерти. За два года такое случилось вторично: в первый раз — ужасная катастрофа на железной дороге, где погибла под разрушенным мостом едва ли не половина полка моего мужа. 30 человек было убито и сто ранено более или менее тяжко. Ужасная ночь! Мужество, страдание не на поле брани так ужасно и ненатурально: нагромождение вагонов, обрушившихся на всем пространстве от упавшего моста до ложа реки. И последний вагон, в котором был муж со своим штабом и где устроилась на одну ночь и я,— он остановился на самом краю пропасти.

Мы живем спокойно в нашем устроенном лагере, всякий день ожидая приказа, который подвинул бы нас в путь. Единственное развлечение в однообразии нашей жизни — это прибытие почты, ее привозят верховые. Читаем плоские высказывания, чтобы убить время. Пребываем в неизвестности — где теперь армия Камберленда? Кажется, океан неуверенности, политической и военной,, поглотит все нынешнее поколение американского континента. А дни идут за днями, и, расчесывая волосы, я время от времени нахожу на зубцах моего гребня седой волос, подобный серебряной нити. Я чувствую себя более, чем когда-либо, молодой и сильной телом, но очень усталой морально, жаждущей отдыха, спокойной жизни, возможности прийти в себя. (Я уверена, что Жан чувствует то же.) Вместо этого перед нами .перспектива непрерывной борьбы в гражданской войне, не знающей предела и сроков, ибо альтернатива ей — презренная жизнь, недостойная крайность, какую только можно себе представить, торжество сил, отрицающих благородство, свободу, прогресс, уважение человека к самому себе. Не так уж велика цена — пожертвовать собственным покоем и даже жизнью ради великого дела. Моральное чувство цивилизованного человека довольно охотно подчиняется такого рода побуждению, но погрузиться в пучину нелепостей, отдать себя на потребу интересам и преуспеянию дельцов-карьеристов, слушаться их невежественных приказов — какая тяжкая обязанность! И лишь одна мысль может утешить перед лицом этой неизбежности: я видел истину — необходимость и справедливость конфликта. Я взял оружие по убеждению и использую все свои способности и всего себя во имя этой справедливости и необходимости. Вот примерно все, что честные и преданные идеалу люди могут сказать себе в утешение, оказавшись в этом тупике и наблюдая непостижимое, видя нелепости, творимые правительством, и презренные интриги политических глупцов, управляющих армиями республики.

Ничего нового, кроме освежившего нас дождя. Погода прекрасная. Здесь горный климат, который мне так по душе. Жан и я охотно поставили бы палатку и жили в горах, если бы в округе обитали другие люди. Все южане полагают, и даже стараются внешне показать, что они во всем таковы же, как и жители Джорджии или Каролины, и если здесь не так решительно и открыто поддерживают мятеж, то только потому, что земля эта граничит с северными штатами. Это обрекает жителей на известное разорение независимо от исхода войны. Но если Конфедерация сумеет утвердиться и заставит признать себя независимым государством,

они тут же присоединятся к ней. Поэтому северяне не спешат обосноваться в каком-либо из этих пограничных штатов. Ибо успехи Конфедерации в эти дни налицо и гораздо более достоверны, чем успехи юнионистов, несмотря на те неслыханные победы, о которых нам прожужжали уши, по милости и воле отцов отечества и  высших военных чинов — всего того нелепого конклава, который приведет нас к гибели. Я с нетерпением жду нового призыва в армию в Нью-Йорке. Держу пари, что здесь и теперь не наберут солдат. Правительство не упустит возможности проявить слабость, пойти на компромисс, но что бы они ни предпринимали, Нью-Йорк останется камнем преткновения, о который разобьется и само правительство. Как все крупные центры недовольства, этот город быстрее пускает в ход руки, он более готов к бунту, чем любой другой, при равных обстоятельствах, и должен быть управляем решительной и энергичной администрацией. Но во главе  Нью-Йорка губернатор, избранный только благодаря его предательским устремлениям. Бунт в Нью-Йорке был учинен в интересах демократической партии — к ней принадлежит и губернатор Сеймур, и ей предназначено возобладать в стране, ибо ее противник — республиканская партия, которой на прошлых выборах удалось завладеть властью,— в развале благодаря ее лидеру, нынешнему нашему президенту, который сразу же после выборов перешел в стан врага. Ныне это уже не подлежит сомнению.

Четверо из семи бедняг, раненных взрывом гранаты, скончались после пяти дней ужасных страданий. Бригадный госпиталь на плато в двадцати шагах от нас; и мне видно все, что там происходит. Я заняла наблюдательный пост и с печалью смотрела, как с полдюжины солдат предавали земле умерших товарищей, отправляя их в царство Великого покоя. Одного из погибших увезли на родину в штат Огайо; рота купила для него в складчину металлический гроб. Вот так, незаметно, без залпов и шума вершатся акты милосердия и нежности посреди жестокой и грубой лагерной жизни. Так бедняки, отверженные мира сего, оказываются и бескорыстными, и человечными, тогда как господа и властители обнаруживают низость и вероломство. О цивилизация! О просвещение! О мнимое превосходство богатых классов! Сколько же нужно очищать вас от грязи, чтобы и вы обрели чистоту и прозрачность, столь естественные для всех нас! Прочь богатые одежды и напускную важность, и вот уже великие те же заурядные существа, числительные, мелкие, обладающие немногими Добрыми качествами и многими недостатками. И отнюдь не они, почитаемые великими полководцами, обнаруживают истинный, поразительный героизм.

Наша лагерная жизнь течет все так же однообразно и спокойно. Временами к нам перебегают дезертиры и приносят свою порцию новостей и лжи, они становятся на время предметом всеобщего внимания, благодаря своему изможденному виду, отрепьям и самой причастности к мятежу. Время от времени и отряды их фуражиров возникают милях в десяти от нас в поисках овощей. Дождь идет целыми днями, но воздух восхитителен, и жаркий август уходит, облагодетельствовав нас.

Мой журнал прервался на целую неделю. За это время мы в три этапа прошли около 25 миль. Наш первый привал был у Суиденс-Ков — узкого ущелья в лесистых горах. Мы стали лагерем на одном из склонов в тени великолепных дубов, среди свободных лесных жителей — уже в день выступления из лагеря близ Университета. На второй день прошли шесть миль и расположились в местности, называемой Бэттл-Крик по имени речки, протекающей тут,— в глубокой, уходящей в горы горловине. Лагерь наш был разбит на крутом склоне, покрытом великолепной растительностью. Деревья всех видов, однолетние и многолетние растения несравненного разнообразия. Какой-нибудь ботаник составил бы себе имя и положение, занявшись составлением гербариев. Я искренно жалею о том, что из-за ограниченности нашего транспорта нельзя было собрать ботаническую коллекцию, а также энтомологическую — здесь водятся и некоторые необыкновенно интересные экземпляры насекомых. Но животный мир этого края весьма беден, прекрасные лёса почти лишены привычных обитателей — птиц и диких животных. И я не могу постигнуть причины: здесь нет ни хищных птиц, ни хищных животных, только рои насекомых, масса червей и пауков. Уединение, тень, огромное количество плодовых деревьев, и вопреки всему мы не слышали пения птиц — ни днем, ни ночью. Проведя в этом лагере сутки, мы снялись, и вот мы в Джаспере, городке, расположенном в шести милях от берегов Теннесси — границы двух неприятельских станов. Я надеюсь, что мы надолго задержимся здесь и что цель наша — левый берег Теннесси. А в ожидании мы снова водворились в палатки посреди огромного леса, рядом с городом Джаспер — городок почти пустынный: сепаратистски настроенное население ушло за реку, вслед за отступавшими войсками Брэгга. Здесь едва ли десяток домов обитаем. Это удобно для нас: лазарет, провиантские склады получили уже подготовленное место.

Все последние дни мы живем однообразной лагерной жизнью, привычной для фронтового затишья. Позавчера пришло известие о взятии форта Самтер, который, как говорят, был сокрушен нашей осадной артиллерией. В этой же депеше говорится, что флот, которому удалось прорвать морское заграждение, бомбардирует Чарльстон. Уверяют, что корпус Мак-Кука — 20-й корпус Камберлендской армии преодолел Теннесси. Это обещает и нам продвижение вперед в самом ближайшем времени. Вчера мы с мужем поднялись на вершину одной из самых красивых гор Камберленда. Пикет наших сигнальщиков обосновался на краю глубочайшей пропасти. С такой огромной высоты в телескопические трубы открывается обзор на сотни миль вокруг, но видишь не цельный пейзаж, а лишь квадратики и пятна вместо лесистых гор, и самые удаленные кажутся голубоватыми, сливаясь с голубым горизонтом. На этом пикете находятся два офицера и четыре сигнальщика-солдата, под охраной роты пехотинцев. Непривычка к стеклам телескопической трубы и расстилавшийся повсюду туман мешали мне разглядеть эту местность на большом отдалении. Особенно потрясла меня в этих горах мощная растительность: на такой высоте, на огромном базальтовом ложе, пласты которого временами обнажаются на склонах, растут могучие, какие только можно вообразить себе, деревья и высокие травы, образующие прекрасные пастбища. Кавказские горы на такой высоте большею частью, за редким исключением, голы и бесплодны. Здесь водятся олени, и офицеры этого вершинного пикета развлекаются охотой. Это не самая легкая охота, но и единственный вид охоты, который не вызывает во мне протеста. Опасность облагораживает то жестокое и кровожадное, что есть в охотничьей потехе. Преследуемая жертва способна здесь к защите, а ее антагонист рискует сломать себе шею на миг раньше, чем выстрелит из карабина. Здоровье солдат улучшается, и сегодня утром муж удостоился письменной похвалы от командира дивизии по поводу этого чуда. Ничего не поделаешь — высшим офицерам, хоть и скрепя сердце, приходится отмечать заслуги Джона.

Вчера бригада мужа сняла лагерь и на плохоньких лодчонках переправилась через Теннеси. Неприятель будто исчез, ни одна живая душа не препятствовала нашей высадке. Кажется, что вся армия мятежников сошлась к Чаттануге: по крайней мере, таковы слухи. Теннесси — мощная река  в крутых, покрытых лесами берегах. Вода в ней желтоватая, мутная и, говорят, нездоровая.

Вчера, около полудня, двинулись вперед и после трудного марша по склону горы Ракун, по которой мы пробирались целых 12 миль то вверх, то вниз, стали лагерем в ущелье у подножья Ракун. Вторая бригада дивизии присоединилась к нам сегодня утром. Штаб Джона поместился на восточном склоне, — и прямо перед нами в трех-четырех милях высится огромная гора Лук-Оут — на самой ее вершине враг установил свой телеграфный пост. Наконец мы стоим лицом к лицу с противником. Отсюда и до Чаттануги, где находится укрепленный лагерь Брэгга, армия которого насчитывает по последним сведениям 50 000 человек, во многих пунктах возведены укрепления. Наша бригада снова в авангарде вторгшейся армии северян. Мужу моему, вопреки недоброжелательству высших офицеров, выпадает странная фортуна — перед лицом настоящей опасности оказываться в авангарде войск28.

Местность живописна. Ракун порос красивыми деревьями, в большинстве это — гигантские каштаны, по склонам же прячутся угольные шахты, покинутые только в самое последнее время. Здесь избыток питьевой воды — родниковой и из реки, именуемой тоже Лук-Оут.

Вот уже два дня мы не продвигаемся вперед. Кажется, командование надеялось встретить врага, который отступит при нашем появлении и оставит нам Чаттанугу. Но ничуть не бывало: непохоже, чтобы враг отступал, и мы тотчас же остановились, вместо того чтобы с боем двигаться вперед. Вся Камберлендская армия стоит лагерем в той же долине, милях в 20 от нас. А ведь нам дано примерно шесть недель на активные действия; когда польют осенние дожди и наводнят долины, размоют почву, всякое движение станет невозможным. Хотела бы я знать, на что мы решимся и что успеем до этой поры.

Все последние дни я была в крайней ярости из-за весьма постыдного обстоятельства. Субъект, уже упомянутый мною, некто Боланд, в течение десяти месяцев находился рядом с мужем, испытывая неистощимое терпение генерала тысячью всяких способов, и убедившись, что все бесполезно, возвратился в Чикаго в состоянии крайне уязвленного самолюбия, поскольку генералу не, удалось создать ему в армии волонтеров положения, которого он настойчиво искал,— это вещь крайне сложная, ибо в сформированном полку все офицерские должности заняты, а случайные вакансии занимают офицеры полка. От природы ограниченный, злобный, обуянный чудовищной гордыней, этот человек, сделавшись в Чикаго важной особой, считает генерала виновником его неудач. Он стал осыпать нас грубой руганью в письмах. Отделав генерала самым наглым и бесстыдным образом, он накинулся на меня. Так как этот человек был свидетелем нашей частной жизни, у меня были случаи останавливать его, и я делала это всякий раз, когда он переходил границы дозволенного. А он позволил себе однажды крайнюю дерзость и даже осыпал меня ругательствами. Разумеется, мнение подобных людей ничего не стоит, но откуда взять философское спокойствие, читая страницы, полные инсинуаций, самых низких и гадких. Мы оба были смертельно уязвлены, и мысль, что к нашей частной жизни прикасался кто-то третий, была слишком мучительна. Человек, столь низкий и злобный, неуместен где бы то ни было, и стократно — в нашей жизни: наша уединенность, открытость и бедность, привычка к- умственным занятиям делают нас более уязвимыми, более ранимыми, чем тысячи других людей.

Вчера и позавчера мы проделали трудные марши через горы. Вчера вечером мы были встречены у подножия Лук-Оут ружейным огнем неприятельских дозоров и весь день слышали канонаду на правом фланге, из долины, где действует дивизия Негли. Мы раскинули лагерь в узком ущелье у подножия Лук-Оут. Аванпосты неприятеля находятся в полумиле впереди.

Итак, в нашем лагере сосредоточена армия в 4—5 тысяч человек. Корпус Критендена присоединился к нам на пути к Чаттануге, его пикеты сошлись с нашими. .Корпус Мак-Кука, который дальше нас углубился в горы, отступил после сражения, в котором Негли был оттеснен неприятелем и отброшен в ущелья Лук-Оут, и следует за нами в непосредственной близости. Неприятель расположил свою армию за горой Пиджин-Хилл и в ее ущельях. Это усиливает диспозицию его войск, в любой момент он может скатиться из ущелий и атаковать нас на неудобной для нас территории. Это не равнина, не горы, но очень неровная, всхолмленная земля, крайне трудная при отступлении для войск, и особенно обозов. Отступая пешими по той же Лук-Оут, с тяжело нагруженными обозами, мы вынуждены будем карабкаться в гору, чтобы уйти от неприятеля. Эта местность не по мне и в качестве поля битвы, особенно для войск, плохо дисциплинированных и неуверенных в <^ебе. Сражаясь на равнине, солдаты не находят другого выхода, кроме  отчаянного сопротивления, а офицеры могут наблюдать за боем и командовать ими. Но здесь это невозможно, здесь все зависит от опыта солдат, от их личной храбрости и стойкости. Эта территория напоминает мне военный театр на берегах Стоун-ривер, где мы были так близки к поражению. Но так как нам удалось избежать этого несчастья, то дух фанфаронства возобладал с небывалой силой, и мы поздравляем себя, уверенные, что поймали армию врага в свои сети. По мере приближения опасности, по мере того, как вырисовывается неизбежная, яростная битва двух армий, я все больше сожалею, что муж не во главе полков той бригады, которую он формировал и обучал. Эти полки были бы непобедимы под его командованием, а я была бы спокойна за достойный исход будущего сражения. Но сейчас я совсем не уверена в этом. Все, что он смог сделать для этой несчастной несобранной бригады,— это поправить здоровье солдат, и в этом, по общему мнению, его успех был огромен.

Вот мы и приблизились к развязке. Уже шестой день наша армия атакована войсками неприятеля, сражается, совершает ошибки, строит   ретраншементы, оспаривая единственный плод всех наших усилий — укрепленный город Чаттанугу.

В субботу, 16-го сентября, сражение началось. Дрались ожесточенно, и наша армия удерживала позиции, невзирая на усилия неприятеля, пытавшегося нащупать наиболее уязвимое место. На следующий день — ожесточенная битва, центр и левое крыло держались храбро и стойко, пока правое крыло под командованием военного шарлатана генерала Мак-Кука, в декабре прошлого года бежавшего с поля боя в сражении на Стоун-ривер, не обратилось в бегство: это позволило неприятелю заставить отступить и всех нас. Правый фланг, обращенный в беспорядочное бегство, рассеялся, ослабив наши войска на целый корпус,— для оставшихся частей, измотанных двумя днями боев, сражение сделалось бесконечно более тяжким. К счастью, торжествующий неприятель был, по-видимому, так же измотан, и вместо того, чтобы преследовать нас незамедлительно и сбросить в Теннесси, он провел день, весьма робко обстреливая нас из орудий, что не помешало армии, которая сейчас находится всего в пяти милях от Теннесси, оставить ретраншементы и укрыться в укрепленном лагере, обрушиваясь на обе ведущие в Чаттанугу дороги, примерно в трех милях одна от другой. Охват правого фланга оказался сильно смещенным. Обозы, бывшие в арьергарде армии, бросились к Чаттануге, небольшая их часть была перехвачена и сожжена неприятелем. Остальные достигли города, были переправлены на правый берег и помещены под надежную защиту артиллерии, стоящей на горе, у подножия которой идет сражение за город. Теперь главная забота мятежников — бросить войска на правый берег, уничтожить обозы, мосты, перерезать железную дорогу. Прошлой ночью наши пушки открыли стрельбу в кромешной тьме в направлении готовившейся мятежниками переправы. Сегодня утром крупный отряд кавалерии был брошен к Бриджпорту, в двадцати пяти милях отсюда — это дает основание полагать, что мятежники сделают попытку переправы и там. Если им это удастся, мы потеряем обозы и целая армия окажется в самом критическом положении. Бригада мужа была в гуще событий и ощутимо пострадала. Потеряно три полковника из пяти: один убит, другой ранен, третий взят в плен. Под генералом была ядром убита лошадь, а ему задело ногу пулей. Вскоре и другая лошадь под Джоном упала. Большинство наших раненых в лазаретах правого фланга попало в руки врага, я с ними почти все врачи. Бригадный врач Фитиан, как  говорят, добровольно сдался в плен, чтобы не оставлять своих раненых. Пришлют ли нам подкрепление из тех армий, которые теперь в резерве? Ведь хорошо известно, что неприятель, который весьма разумно распоряжается своими ресурсами, собрал огромную армию, значительно превосходящую нашу.

Наши войска отступили к прежним своим фортификациям и трудятся над их расширением. От линии фронта до Теннесси нет и двух миль.

Сражения идут каждую ночь, мятежники пытаются форсировать реку в темноте, хотят выманить нас из-за выдвинутых, вперед ретраншементов. Вчера после полудня бригада мужа произвела рекогносцировку, вошла в соприкосновение с мятежниками и потеряла четырнадцать человек. Подкрепления, если они будут посланы, подойдут, надо думать, не ранее, чем через две недели, а если судить по прошлому опыту, подкрепления приходят не раньше, чем через месяц. А пока — в тревожном ожидании того, что предпримет неприятель для переброски своих войск на правый берег и удастся ли нам воспрепятствовать ему — мы нарыли огромное количество траншей, устроили много завалов и возвели крутые насыпи. Пока мы будем ждать подкреплений, наступит пора дождей и кампания этого года закончится. И это еще наиболее благоприятный исход.

Следует бояться другого: разрушения железной дороги, по которой подвозят провиант,— неприятель может перерезать ее. Это Заставило бы нас оставить Чаттанугу и отступить до Мефрисборо — исходной точки кампании этого года. Пока погода стоит сухая и ясная. Дни очень теплые, ночи холодные. Я в лагере на правом берегу, где собраны обозы — шумный, грязный, открытый солнцу табор, где множество лошадей и мулов и грубого, бесцеремонного люда — лагерной прислуги. В другую пору пребывание среди них было бы невыносимым, но перед лицом серьезной опасности, в атмосфере ужасной неопределенности, скрывающей от нас будущее, я едва замечаю неудобства. Муж мой с бригадой занимает небольшой форт, господствующий над противоположным берегом, он живет со своим штабом в бревенчатой избе, поставленной впритык к стене форта. Как бы там ни было, мое нынешнее положение очень устраивает меня: я знаю, что происходит, я могу отзываться на его. нужды, я здесь, чтобы позаботиться о нем, если он будет иметь несчастье оказаться раненым.

В нашем положении ничто не изменилось. Войска занимают свои укрепления. Часть обозов переправилась через реку и обосновалась на левом берегу, вскорости он станет огромным, густо населенным лагерем. Полагают, однако, что, неприятель покинул свои позиции. Если это так, то куда он направляется? Скорее всего, он двинется в штаты Теннесси и Кентукки, овладеет землями позади нас, перережет наши коммуникации и атакует нас. И он может сделать это без чрезмерных усилий — ведь мы не осмелимся и шевельнуться из страха потерять не только Чаттанугу, но весь Теннесси до Мефрисборо. Я не видала газет вот уже две недели, но от других слыхала, что в них много пишут о мрем муже, некоторые — а во главе их ничтожная полукровка «Луисвилльская газета» — только чтобы не упустить случая показать, что и они в курсе событий. Любопытно было бы взглянуть, что они пишут. В своей корысти и тупости они никогда не укрощали потоков лжи и хулы, с тех пор, как Джон находится в поле их зрения — в армии Камберленда,— и это понятно: они и генерал — антиподы. Генерал, как всякий цивилизованный европеец, вступивший в эту войну и движимый идеей освобождения рабов, предлагал самые энергичные меры ведения войны, в то время как люди, которые корчат из себя аристократов республики, опирающиеся на свои привилегии, все эти «славократы» с остервенением защищают все, что благоприятствует столь счастливому государственному устройству, когда невозможно уследить за всеобщим растлением и дажё понять, в ком корень зла и причина — в угнетателе или угнетаемом.

Прошло уже десять дней со времени битвы у Чикамоги, и по мере того, как это ужасное событие отдаляется, воспоминания и мысли мои становятся все яснее. До сего дня — оставаясь спокойной и решительной, даже и в те два дня битвы,— я не имела силы духа вернуться и мысленно к этому событию. Но поскольку два дня этой битвы — итог знаменательнейших событий, я должна рассказать о них, как очевидец.

17 сентября я проснулась с зарей в лагере у подножия Лук-Оут от разрыва артиллерийского снаряда. Я позвала слугу, спавшего рядом в фургоне, и послала его разбудить мужа, палатка Джона стояла в десяти шагах от моей. Генерал немедленно поднялся, велел седлать лошадь и выехал на линию аванпостов. Часом позже был дан приказ снимать палатки и грузиться в фургоны. Моя оседланная и привязанная к дереву лошадь, прядая ушами, прислушивалась к редким артиллерийским разрывам и ружейной пальбе. Перестрелка длилась почти до полудня. К этому времени я стала различать ружейные залпы справа, неподалеку, гораздо ближе наших аванпостов. Цепляясь за ветви, я взобралась достаточно высоко в горы, чтобы попытаться что-либо разглядеть на правом фланге за голым плато. Пока я предпринимала тщетные попытки обнаружить неприятеля, пришел приказ как можно быстрее увести обозы левее. Неприятельские стрелки проникли на участок между фургонами и войсками с очевидным намерением уничтожить обозы. Бригадные обозы тотчас же проследовали по проселочной дороге на левый фланг и остановились в двух милях на поле, оставленном фермерами под пар,— там я оставалась до следующей ночи, когда отправилась на поиски мужа. В темноте я нашла его с трудом. К ночи бригада расположилась не совсем удачно, и генерал сменил место, но едва мы поставили палатки в старом фруктовом саду, среди оголенных уже деревьев, как был получен приказ готовиться выступать. Этот приказ держал нас в напряжении до самых сумерек, голодными, дрожащими от холода: погода внезапно переменилась, над деревней задул сильный холодный ветер, принося отдаленный грохот канонады. Корпус Критендена, на левом фланге, еще не соединившийся со всей армией, был атакован неприятелем, потерял управление и отступил. К шести часам бригада, наконец, пришла в движение. Я проводила мужа и осталась при обозе, так как я никогда не выступаю с войском; к восьми часам тронулся в путь и наш обоз среди сотен фургонов, принадлежащих многим дивизиям. Никогда не забуду я марша этой ночи! Это была воистину подходящая прелюдия к ужасам двух последующих дней. Представьте себе гористую, круто   всхолмленную землю, покрытую густым лесом, землю, которая, кажется, никому не  принадлежит и судьбою закрыта от всякого несчастья, за исключением пожара, огня, землю, невесть почему тщательно обсаженную живыми изгородями с неудобными узкими проходами в пять-шесть шагов. Ночью эти живые ограды запылали на площади в семь-восемь миль, но так как и этого было недостаточно, чтобы обогреть и развлечь солдат, вскоре и леса по обе стороны дороги были в огне. Дым, относимый ветром, стягивался в мрачное, непроглядное облако, искры вихрем разлетались повсюду, а за нами шел обоз с патронами, снарядами, порохом в тридцать-сорок фургонов. Наш марш длился всю ночь, мы всякий раз останавливались, пережидали по полчаса, чтобы продвинуться еще немного и снова остановиться. Было, вероятно, восемь часов утра, когда, изнемогая от усталости, с глазами, выжженными и разъеденными дымом, я прибыла в лагерь и соединилась с мужем. Измученные, мы легли поодаль друг от друга, прямо на ледяную землю жалкого деревенского подворья, приткнувшегося на холме, у подножия которого остановились обозы, когда пришли объявить генералу приказ поднять бригаду и двигаться на левый фланг, где только что началась сильная канонада. Он ушел, и я не видела его в течение двух дней сражения. Оставшись одна, я поднялась на высокий холм — он господствовал над равниной, где стояли обозы и за густым лесом вилась небольшая река Чикамога. Слева над лесом поднимались голубоватые дымы канонады — она становилась все более яростной,— дымы тянулись по ветру вправо, где, кажется, уже завязывалось большое сражение пехотных полков. На этом плато я оставалась весь день. Множество людей проходило рядом, но я их не замечала. И многие врачи, подготовив лазареты у подножия холма, поднимались на холм, чтобы увидеть военный театр,— они с тревогой вглядывались в чащу леса, откуда вырывались голубые пороховые дымки. И уходили, чтобы приняться за свои дела. И только у меня, увы, не было дела, только пламенный интерес к войскам, вступившим в сражение. Я оставалась там, чтобы слышать канонаду, накатывавшую беспрерывно, как гром, и затихавшую на четверть часа, чтобы вспыхнуть с новой силой. Днем я спустилась к фургонам и занялась приготовлением старого жесткого гуся, которого мне удалось раздобыть на месте,— я надеялась, что, учитывая немыслимую усталость и голод этого дня, сгодится и это блюдо. Но должна сознаться, что ни усталость, ни голод не смогли придать вкус моему гусю. Муж и его офицеры признались позднее, будто заподозрили, что им скормили мясо убитой собаки. Но вернемся к серьезному. Жестокая канонада длилась и после  захода солнца. Она затихла, чтобы возобновиться с новой силой в потемках. Наконец, орудийный огонь прекратился. Ординарец генерала явился передать мне, что муж жив, здоров и просит ужинать. Я послала ему скудный ужин, какой у меня был, поела немного сама, улеглась в палатке на землю и заснула глубоко, но и во сне мозг мой был полон ожиданий завтрашнего дня, несущего сражение столь же жестокое и, быть может, более решительное. На. следующий день я поднялась с зарей, нравственно готовая вынести начавшийся ужасный день. Я послала скудный завтрак мужу — генерал спал на поле боя — и поднялась на холм, откуда накануне наблюдала за событиями. Лошади стояли впряженные в фургоны, готовые в любой миг сняться с места по движению армии и капризу военной фортуны. Я провела едва ли час на моем наблюдательном пункте, когда обозы и лазареты запрудили дорогу, устремясь на левый фланг. Пушечная канонада и ружейная пальба возобновились и яростно гремели на обоих флангах. Ко мне прислали сообщить, что и нашему обозу приказано двигаться влево, я села на лошадь и тронулась по дороге впереди обоза По мере нашего  приближения к месту боя усиливался гул сражения. Наконец, я достигла линии завалов, устроенных из свежесрубленных стволов, где сражались наши солдаты. Маленький ординарец мужа явился нам навстречу в полном смятении, бранясь от бессилия и уверяя, что артиллерийский огонь сделался нестерпимым и он вынужден отступить. Оставив юношу выходить из положения как он может, я вернулась в голову нашего обоза — артиллерийские снаряды пролетали над нашими головами, казалась, никого не задевая. В ста шагах отсюда дорога круто поворачивала влево меж двух холмов и углублялась в ущелье, где обозу назначено было остановиться. Фургоны двигались по дороге тяжело груженные и были остановлены по обеим сторонам проселка. К этому времени, что-то между десятью и одиннадцатью часами утра, битва стала яростной. Мушкетный и артиллерийский огонь гремели неостановимо. Надеясь найти точку, откуда мне откроется хоть что-нибудь из происходящего, я забралась на самый высокий из ближних холмов, но не увидела ничего, кроме дремучего леса, покрывавшего гряду возвышенностей между нами и войском. Спускаясь вниз, я увидела четырех солдат — один из них кавалерист,— мирно устроившихся в кустах. Дезертиры. Слишком рано для такого дня. Полная негодования, я обменялась с этими ничтожествами несколькими не очень дружескими словами. У подножия холма по дороге в низину шли раненые, довольно большим числом. Некоторых вели товарищи, Другие тащились сами. Пока я разглядывала этих бедняг, стараясь сообразить, где теперь находятся лазареты, необходимые им,— кажется, лазаретов осталось совсем немного, при одном враче,— я заметила необычайное оживление среди многочисленных обозов, вдоль дороги. Фургоны дрогнули, закачались, затем пришли в движение, мулы и лошади бросились вскачь. Наш бригадный обоз устремился вместе с другими по узкой лощине. Другие обозы накатывали из арьергарда, в самое короткое время началось всеобщее бегство через лес; бегство тяжело нагруженных фургонов, нелепые скачки и прыжки по кустарникам — скачки с препятствиями на окованных колесах. Совладав с ошеломлением при виде внезапного бегства и услышав слова, оброненные офицером, находившимся при обозе, я поняла, в чем дело. Наш правый фланг, где командовал все тот же трус и негодяй, который едва не потерял армию в прошлогоднем сражении при Стоун-ривер, разбит неприятелем, солдаты бегут, а их доблестный военачальник, как зачумленный, улизнул с поля боя в арьергард, навел ужас на обозных, приказав им спасаться, и все это множество обозов, во главе с несчастным генерал-майором, бросилось на дорогу к Чаттануге. Я была в ярости. Оставив эту свору трусов катиться своей дорогой, я направилась в противоположную сторону. И вскоре уселась на обочине в ожидании событий. Моя оседланная лошадь была здесь же, под рукой; при нужде я успела бы отступить. Со мной был слуга-негр, хорошо экипированный. Беглецы и раненые все прибывали большими группами, и у каждого была, разумеется, своя версия событий. Неприятельские стрелки, говорили они„ засели на холме против наших солдат. Мятежники хозяйничали на нашем правом крыле, захватывая арьерпосты армии. Последнее было вероятно: если правый фланг обращен в бегство, то очевидно, что враг овладел оставленными позициями,— но никакого личного страха я не испытывала. Ясно, что вражеские стрелки не подошли так близко, как это мне хотели внушить. Оружейная пальба стихла справа, но ужесточилась в центре. Я долго сидела в таком положении — думаю, два или три часа, а может быть, и больше, тяжко обеспокоенная и негодующая. Вот он, еще один плод жалкой политики тех, кто во главе наших армий. Ничтожный невежда, только что отдавший правый фланг, по всей справедливости должен быть смещен еще в прошлом году после Стоун-ривер. Но он был оставлен в должности генерал-командующим, оставлен как лицо, достаточно могущественное, чтобы не возводить его в ранг врага в год выборов, и главнокомандующий без тени смущения упомянул его в своем победном рапорте. И вот он снова привел в беспорядок армию и погубил плоды двух кровопролитных дней сражения… «Все потеряно,— думала я, вскочив на лошадь и правя ее по дороге, проложенной артиллерийскими обозами.— Все во мраке неизвестности, даже и то, вышел ли живым мой Джон из этого столпотворения». Я скакала по дороге до темноты, немой, страдающий и возмущенный свидетель позорного отступления солдатских толп, бегущих с поля боя, дезертирующих черных слуг, трусливо терявшихся от близкой опасности и глупо радующихся, едва возникала какая-то определенность. С горящими глазами и сведенным, сморщенным ртом, с кожей, обветренной и будто обожженной за эти два ужасных дня, изголодавшаяся и уже не чувствуя голода, я вернулась, разбитая, на стоянку нашего обоза в одной или двух милях от Чаттануги. Здесь расползлись разные слухи, и среди прочих — что мой муж взят в плен со всей бригадой. Я не хотела ничему верить и скрывала, как тяжело 9 Сибирские огни № 10 было у меня на сердце. На восходе я снова была в седле, твердо решившись отправиться на поиски бригады и все разузнать на месте. Проскакав по дорогам в разных направлениях два или три часа, я встретила, наконец, квартирмейстера дивизии. «Ваш муж жив,—сказал мне молодой человек.— Он достойно сражался, под ним пала лошадь». Я пожала руку славному и доброму вестнику и поспешила разыскать мужа, которому пожала руку с самым глубоким чувством удовлетворения. Генерал выглядел усталым, он был покрыт пылью и охрип, но хладнокровия в нем было еще больше, чем обычно. Я едва успела обменяться с ним несколькими фразами, как бригада получила приказ выйти на рубеж. Я оставалась подле них целый день — всякую минуту ждали возобновления боя и подновляли лесные завалы и баррикады, но все обошлось пушечной пальбой. Дюжина снарядов разорвалась за нашими линиями обороны. К вечеру я оставила их и отправилась искать наш обоз, уже переправившийся через Теннесси. На следующий день наша армия была окончательно сброшена к Чаттануге, где и разбили лагерь. Мой вывод из этих событий сводится вот к чему: обе армии одинаково плохо маневрировали на флангах; солдаты держались храбро и сражались ожесточенно; мятежники совершили огромную ошибку, не атаковав нас сразу же после нашего отхода к Чаттануге. Наша армия, дезорганизованная предательством Мак-Кука, изнуренная до предела, отступив к реке, не могла бы оказать сопротивления. Война в целом — это турнир военных невежд, высокомерных, насколько это только возможно. Она деградировала, переродилась в войну на истребление, предатели Севера продадут южанам все республиканские установления, и на этом континенте будет покончено с республикой, республиканцами, прогрессом и правами человека. Люди независимые отправятся искать либеральных установлений в Европе. Это была моя глубокая вера с самого начала войны, и события войны укрепляли эту веру все более и более: народ показал себя тупым, заправилы — предателями, самое правительство — недалеким и мещански эгоистиным.

Хочу отметить здесь, что новая бригада мужа сражалась храбро.

Я соединилась с мужем: он перешел с бивуака под открытым небом в палатку. Вся армия стала лагерем в городе на небольшом пространстве. На линиях обороны спокойно, но неприятель перебросил кавалерию через Теннесси, и это тотчас же обернулось потерей наших полковых обозов — около четырехсот фургонов, отряженных за провиантом и фуражом в Стивенсон — укрепленный городок с армейскими складами, стоящий у конечной станции железной дороги в центральной Теннесси. Офицер- квартирмейстер, ускользнувший от неприятеля, явился доложить об утрате фургонов; они были атакованы и сожжены неприятелем в двадцати милях отсюда, у горного перевала. Наши лошади остались без фуража, а люди при половинном рационе на два дня.

Вчера неприятель с утра начал бомбардировку города, точнее говоря, укрепленного лагеря. До сих пор эти попытки не приносили нам большого ущерба: из всей толпы, что наводняет лагерь, располагаясь полукольцом, радиусом не менее полутора миль, ядро настигло лишь одного солдата. Однако ядра, даже самые крупные, проносились во всех направлениях, многие падали близко и не докатывались до нашей палатки каких-нибудь сто шагов. На закате бомбардировка прекратилась, и я укладывалась на ночь с намерением хорошо выспаться, ночь была очень холодна, а перспектива грядущих опасностей, естественно, заставляет думать о сбережении сил. Я заснула крепко, но ненадолго: какой-то мятежник, исполненный ненависти или, быть может, просто дрожавший в тонком своем френче, вздумал пострелять из пушки. Два или три ядра разорвались поблизости. Потом окрест легла мгла, тишина, а с зарей все началось сызнова и снова смолкло после того, как мы проснулись от нескольких разрывов. И опять тишина: «друзья», верно, заняты перемещением батарей, чтобы приготовить нам денек погорячее.

Близкое будущее нашей армии рисуется весьма туманно, а неприятельский командующий Брэгг ждет крупных подкреплений. Известно, что Роузкрэнсу, просившему подкреплений у правительства в Вашингтоне, послали второго генерала, командующего половиной бесславной армии на Потомаке (Бернсайд был первым) с остатками двух корпусов. Этот великий человек Хукер-Юпитер с небольшой армией в 18 000 человек явился в Южный Теннесси, и с первых шагов стало ясно, что он поведет свою войну, не собираясь слушаться приказов такого шута горохового, как командующий Теннессийской армией. Одновременно другой вояка, сиятельнейший генерал Бернсайд, трудится тоже на свое благо в Западном Теннесси. Вот многообещающее начало! А в это время два командующих корпусами, повинные в нашей неудаче под Чикамогой, в наказание оказываются под знаменами генерала Грейнджера, не имеющего иных рекомендаций, кроме того, что он был товарищем по колледжу генерала Роузкрэнса. Оба генерала заслужили быть повешенными, предстать перед военным трибуналом, который, увы, тоже окажется комедией. Никогда не осмелятся осудить двух влиятельных людей, один из которых кентуккиец, а значит, имеет все права на симпатии президента, жертвующего со времен своего избрания Соединенными Штатами родному штату Кентукки. Такова эта свободная страна Америка —- очень удобная для иных безответственных личностей, прочность положения власть имущих зависит от процветания всего высшего класса, и сговор их неминуем. Чтобы оправиться от потерь, создать новый корпус, хотя бы равный тому, какой начинал сражение при Чикамоге, генералу Роузкрэнсу нужно надеяться на прибытие корпуса Шермана из армии Гранта, корпуса, по слухам, отправленного сюда давно. Но пока о нем нет никаких вестей.

Дни проходят монотонно в ожидании будущих событий. Это парализует всякую деятельность, ибо настоящее оставляет нас все в той же неопределенности относительно будущего. Неприятель, многочисленные лагери которого обступили город, довольствуется пока тем, что снаряжает отряды кавалерии на наш берег Теннесси, и те забавляются, нападая на обозы, перерезая дороги, хотя серьезного урона им до сих пор нанести не удалось. В пикетах часовые неприятельских лагерей обмениваются газетами. Время от времени ударит пушка над одним из малых укреплений в нашем лагере, предупреждая попытки врага сориентировать свою батарею, и затем вновь наступает тишина. Несмотря на кажущееся спокойствие, старшие офицеры находятся в большом беспокойстве: отставка двух командующих корпусами послужила сигналом к общей реорганизации войск. Бригады, дивизии, корпуса — все переформируется, высшие офицеры меняют командиров. Генералов переводят из бригады в полк, адъютантов разжалуют и понижают дюжинами. Вот отчего царит частичная растерянность и всеобщий конфуз. Перемещения сами по себе хороши, но порочны вследствие особых обстоятельств: несправедливостей, интриг и неосведомленности высших офицеров. Погода была хороша, но поворачивает к дождю.

В течение сорока часов не утихает проливной дождь. Палатки пропитаны водой, земля размокла. Вода сквозь крышу сарая, где мы едим, примешивается в суп, в кофе, во все, что попадает на стол. К счастью, в перспективе у нас жилой дом, штаб бригады должны как будто переместить туда, как только прекратится дождь. Нелепо жить под открытым небом в городе при том, что все другие генералы живут под крышей. Ничего нового в нашем военном мире. Дезорганизованная армия заново организуется. Все фортификации укрепляются. Солдаты день-деньской роют и роюг, неприятель не тревожит нас, а мы сидим без газет, без писем уже много дней. Во вражеском лагере тоже, по слухам, происходит нечто похожее: сходство доходит даже до одновременного смещения генералов. Леонид Полк — епископ и генерал-майор — был смещен за то, что не атаковал нас своевременно и энергично, когда мы отступали, и я этим очень довольна. Ничто не внушает мне такого отвращения, как эти так называемые христианские священники, бряцающие оружием, эти священники-убийцы: нет ничего более чудовищного и нелепого. Если бы это зависело от меня, я бы быстро спровадила подальше этих капитанов-священников, полковников-священников и т. д. Протестантская церковь наводнила армию завзятыми рубаками, щеголяющими лихими, грубыми куплетами, и это внушает отвращение. Что бы там ни говорили, католическая церковь неизмеримо выше протестантской. Ее идеализм, ее требования благочестия и святости, ее обещания духовного возрождения и господнего всепрощения — весьма поэтичны. Подобные культы — это и культы детской поры человечества, и они ему чудесным образом, подходят, тогда как протестантство не пригодно никому. Иисус Христос без Богородицы и непорочного зачатия, древнееврейская библия протестантов— суровая, жестокая и непристойная,— во главе всего и совершенно оттеснившая Евангелие. Попы-дипломаты, попы-воины, попы- ученые, попы — отцы семейства, влиятельнейшие люди общества — вот оно, пестрое, противоестественное смешение, возникающее в обществе, подобном «плум-пудингу» или супу с корицей, в обществе, где рядом с разглагольствованиями о свободе и равенстве — миллионы нищих, общественная ничтожность женщины, своеволие чиновников, избранных народом, социальная нетерпимость. Вот почему я предпочитаю ребенка— детство человечества,— предпочитаю ребенка грабителю. Прекрасно представляя все немыслимые стороны греко-римского католицизма, я все же отдаю ему предпочтение перед всеми существующими христианскими культами. Все они — несбыточные усилия Икара, рвущегося к солнцу. Лютер был человеком могущественного духа. Он попытался подняться до солнца — Мирового разума, но упал на землю, и бедное человечество, приняв его «желать» за «мочь», уверовало, будто он достал с небосвода солнце и принес его на землю. Наша грядущая религия — религия интеллектуального человечества — в руках Науки. Христианская религия — это попытка чувственного постижения человечества и его судеб. Религия грядущего найдет опору в экспериментах, естественных науках, в формулах, она выразит в точных цифрах суть всех законов. Только когда естественные науки ответят на все мучительные вопросы человеческой организации и поставят на прочную основу нашу мораль, и наступит день истинного искупления. Ибо философствуйте сколько хотите, возвысьтесь до горных вершин Христианства, очищайте всем пламенем покаяния и самоотречения ваш животный эгоизм, умерщвляйте плоть, развивайте до крайней степени нервную систему, даже и в ущерб всему организму,—через двери сии — через плоть, мускульную и кровеносную систему,— вы не измените вашего существа, инстинкт самосохранения будет повелевать вами. Святые и мученики, вы прошли через смерть и мученичество, но познали ли вы себе подобного, познали ли вы истинное блаженство, сколько-нибудь равное величию ваших мук? Вы взыскуете святости, вечности, самих небес и слияния с творцом всего сущего. Мелкое, мещанское и плотское тщеславие человека светского ничто рядом с огромным тщеславием человека, вознамерившегося стать чудотворцем, но в глубинах души человек остается рабом своего эгоизма. Но человеку, живущему в пороке и всуе твердящему в молитвах имя творца, нужно доказать безупречно и неоспоримо, что добродетель — это не что иное, как натуральное состояние человека при совершенной организации жизни, человека здорового и пользующегося всей радостью и полнотой жизни, и свет этой добродетели назначен каждому. Но в поте и крови лица своего должны трудиться дети Адама, чтобы по зрелом размышлении найти этот естественный закон общественного существования, и день, когда они его найдут, будет днем их окончательного освобождения. Тогда смерть потеряет свое жало, а грех — неизбывную горечь.

Мы перебрались из палатки под крышу: штаб бригады занимает дом, брошенный сепаратистами. Наша армия в состоянии крайней неустойчивости: слияние дивизий и бригад, смещение генералов повлекло за собой и смену лагерей. Вот уже два дня, как полки снимают лагери и направляются кто куда, перенося на руках доски и даже бревна, из которых ранее были сколочены их несчастные «собачьи конуры». Волонтеры без одеял, без шинелей. И это в армии, потратившей полгода на приготовления, которыми газеты прожужжали нам уши. Нет подходящих слов, способных передать все чудовищное невежество, некомпетентность и самонадеянность всего этого племени — генералов, гримасничающих, подобно обезьянам, чтобы хоть походить на военных, и наводнивших мир мифами о собственных военных подвигах. Куда все это движется? К гибели страны. Ну и пусть их! Если 25 миллионов свободных людей позволяют быть представленными таким образом, значит, лучшего они не заслужили. Время страстных сожалений и бурного негодования миновало для меня. Абсурдно бороться с неизбежным.

Армия получила нового главнокомандующего: генерала Гранта, героя Виксберга, удачливую посредственность, репутация которого сделалась ценою жертв тысяч и тысяч солдат, без нужды погибших. Ведь никто не жалуется на этих господ, даже их жертвы, подчиненные им солдаты. И если нация доросла до таких степеней национальной гордости, что предпочитает самоубийственно жертвовать собой вместо того, чтобы изменить себя и существующее положение, ни у кого не остается права на упрек. Генерал Грант назначен командующим всеми армиями центра — Камберленда, Восточного Теннесси и Миссисипи — армии, которой он командовал. Генерал Томас, стоявший во главе 14-го корпуса армии Теннесси, сменил Роузкрэнса, а его 14-й корпус, как говорят, примет генерал Рейнольдс, человек простой, скромный, вежливый, не имеющий присущей американцам грубости ни в манерах, ни в отправлении своих официальных обязанностей. Бедные солдаты терпят голод, получая лишь четверть или половину дневного пайка. Начал подготовку к военным действиям и генерал Хукер. По словам, он тронулся в путь с прямой задачей деблокировать железную дорогу, необходимую нам для подвоза боеприпасов, дорогу, которую все еще удерживает враг. Бригаде мужа приказано быть готовой к маршу.

Очень неприятный день. Прошло двадцать часов с того времени, как Джон во главе бригады попытался переправиться через Теннесси на виду у врага. Ему это удалось, бригада переплыла реку без больших потерь, но мятежники — их собрано вблизи нас на том берегу 130 000! — могут в любой момент окружить ничтожную армию мужа и овладеть ею. Но самая опасная часть предприятия была счастливо выполнена, понадеемся же и на будущее. Это движение, разумеется, было необходимостью: единственная возможность нашего сообщения со складами в Стивенсоне — немыслимо трудная дорога в долгих 65 миль — стала непроходимой с началом осенних дождей. Необходимо нужно отвоевать дорогу по ту сторону Теннесси, которую занимает неприятель, удерживая горы близ Чаттануги. Попытка, предпринятая у Броунс-Ферри (там, где сейчас находится бригада мужа), имела целью закрепиться на той дороге. Предстоит захватить и другие пункты на дороге, но осуществление этого плана требует больших сил, которые нельзя снять с основной линии фронта, и это будет выполнено силами генерала Хукера — с ним два корпуса по ту сторону Теннесси. Благодаря крайней, абсолютной необходимости, быть может, однажды — из тысячи раз — наш план удастся.

Нашим небольшим экспедиционным силам удалось удержаться и закрепиться под пушками и ружьями врага. Генерал Хукер занял долину, разделяющую горы Ракун и Лук-Оут. В последнюю ночь снаряды неприятеля, перелетавшие через, наш лагерь, наделали много шуму, и врагу было отвечено сильным артиллерийским огнем. Войска Хукера под укрытием темноты (хотя, к слову сказать, светила великолепная луна и темнота не была полной) заняли намеченные позиции. Весь этот шум стих до наступления дня и как будто непосредственно не касался меня — бригада Джона была в стороне от этого шума. Однако спала я мало: к несчастью, не в моей натуре безразличие к тому, что происходит вокруг, и несмотря на все отвращение, которым меня напитала эта война, несмотря на горькое мнение о стране, возникшее благодаря ей самой — мнение о ее тенденциях и возможностях,— исход занимает меня страстно. Борьба двух сторон — это борьба доброго и злого гения, прогресса и распада, благородного возвышения общества и деградации. И как бы ничтожно мало ни было все это в огромности мироздания, события эти колоссально велики для нас, для мира людей, и, я думаю, никакая философская отрешенность не может сделать человека безразличным ко всем, этим потрясениям и испытаниям, в которых решается вопрос «быть или не быть» роду человеческому. Равнодушным останется разве что тот, кто разучится мыслить, дышать, стремиться к прекрасному и…29. Жизнь в этих условиях, однако, очень тяжела для меня еще и потому, что мне не к чему приложить свои силы. Жизнь тяжела, полна шума, грохота и слишком сильных ощущений и в то же время пуста, праздна, и результаты ее непредсказуемы, и я не знаю, сослужит ли пользу даже то, чем сейчас занялась. Вот уже два месяца, как я не пишу. Это было невозможно, и хотя, разумеется, сегодняшние обстоятельства почти не позволяют сосредоточиться, я попытаюсь продолжить повесть, начатую мной с риском обезуметь, но я уже изнемогла от бездеятельности30. То, что я пишу, мне интересно, и будет хорошо, если я смогу выполнить задачу. Муж посмеялся надо мной на днях, увидев, что я пишу по-русски. «Кто станет печатать вас?» — сказал он. Не знаю и не забочусь об этом. Главное для меня — выразить свои мысли, выразить символ веры, а если никто не захочет печатать, это не моя вина. Я хотела бы владеть английским достаточно хорошо, чтобы писать на этом языке, но и это не заставило бы меня переменить тему, ибо пишут беспристрастно и со знанием дела о стране, где вы сформировались, к которой, по меньшей мере, принадлежите, иначе вы впадете в грех критицизма или идеализации и создадите нечто подобное «Атале» Шатобриана.

Мне только что объяснили причину ночной пальбы: господа мятежники предприняли попытку завладеть пикетами бригады Джона, но, будучи в неведении о войсках генерала Хукера, безрассудно врезались в их центр и, как и следовало ожидать, были горячо встречены.

В течение четырех дней неприятель посылал нам свои ядра и гранаты, которые произвели не больше эффекта, чем раньше. Общий застой в армии, удел солдат — поддерживать линии пикетов и жить впроголодь. Что касается генералов, они, по-видимому, заняты самым главным — то есть чем-то, и грядет день, когда нам откроется результат. Поговаривают даже, что генерал Бюэлл, темная лошадка этой армии, тот, кто после решительных и мучительных усилий публики был изгнан, должен вернуться в строй и получить назначение, соответствующее его рангу. А, пусть их! Они умеют улаживать дела во славу страны. Муж вернулся с бригадой, он мог понести огромные потери при переправе, если учесть, что каждые два дня мы теряем понтоны, с тех пор как вода в реке поднялась, и нужно положить неделю на то, чтобы она вошла в берега. Беспомощность, безответственность, убожество во всем и надо всем. Их воля! Они первый народ, они сумеют уладить свои дела.

А что поделывает в это время неприятель? Конечно же, не сидит сложа руки. Однажды мы узнаем, на что он употребил шесть недель, протекших со дня сражения при Чикамоге, те шесть недель, которые мы использовали, главным образом, убивая наших лошадей и мулов и интригуя в бесконечной перетасовке генералов. Погода прелестная: так же хорошо, как в начале сентября. Именно осенью климат Юга дает почувствовать все свое превосходство.

Однообразие и застой — на этот раз неизбежные. Вся деятельность исходит от интендантов и обозного начальства. Время от времени некое оживление ввиду очередного назначения командира дивизии, назначения большею частью смехотворного. Погода на удивление хороша, и после нескольких морозных дней потеплело, как в середине сентября.

Прекрасный климат, прекрасная страна и отвратительное население, замешанное на нечистоплотном невежестве, полное предрассудков, фанатичное и лишенное даже инициативы. И ничего постоянного, великодушного в этих детях Юга — в физическом и моральном смысле у них те же пороки, что и у северян, но отсутствуют их достоинства. Да сгинет подобная раса! Несколько редких исключений ничего не доказывают. Есть люди большой рыцарской души среди мелкорасчетливого и прозаического населения Севера, есть среди них и люди глубоко цивилизованные, обладающие многими и глубокими познаниями. Эти исключения весьма редки как на этой стороне, так и на другой. Но массе северян свойствен дух созидания и активности, она развивает все ресурсы, создает промышленность. Ей можно простить неотесанность во имя приносимой ими пользы, ибо, в конце концов, материальное производство — основа и средство всякого прогресса. Люди Юга не обладают этой добродетелью. В качестве «контрудара» они могут похваляться цепкостью и жизнестойкостью паразитов. Благодаренье Господу, пайки снова начинают поступать солдатам, и они могут больше не бродить под окнами кухонь в ожидании куска тухлого мяса или зачерствевшего хлеба, выброшенных кухонными неграми,— и я, наконец, дышу легко, нестесненной грудью. Лишь свободный человек может перенести голод, холод и несправедливость с терпением столь безграничным. Эта стойкость, я думаю, наилучшее доказательство огромного влияния личной свободы. Солдат-гражданин, полагающий себя свободным по праву рождения, выносит все лишения, не чувствуя себя ничтожнейшим мира сего, обязанным кем-то все это стерпеть. Волонтер принял на себя эту роль добровольно, из любви к свободе или любви к приключениям, и выносит лишения с твердостью стоика. Для них генералы просто фатальная необходимость,, случай, и волонтеры судят о них с крайним пренебрежением. А поведи их в бой великий генерал, эти люди совершат чудеса.

Положение все то же. Время от времени — слабая канонада, направленная врагом на нас, то есть на город или на войска Хукера — по другую сторону Лук-Оут. Время от времени несколько выстрелов наших батарей у подножья горы. Погода прекрасная, но я не радуюсь ей: окруженные неприятелем, мы тесно зажаты в лагере, вернее, в городе, где нет места для прогулок. Открытое окно, дуновение свежего ветра, мелодии оперных арий, слышимые иногда,— их прекрасно исполняют на армейских духовых инструментах — вот и все развлечения. Чтение весьма ограничено крайне скудными газетами. Время от времени — фельетон в ненавистном «Курьере», какой-нибудь политический или стратегический диспут; два-три часа, отведенные письму, немного забот по хозяйству — вот неизменный круг моих занятии. Только на это я и гожусь. Будущее неопределенно, туманно, страшно тяготит душу и истощает ее. Есть люди, умеющие собраться для сопротивления, но мои силы иссякли в бесконечной, пусть и невидимой борьбе. Вся моя жизнь была долгой борьбой и состраданием почти бесконечным. Отдых и счастье были в моей жизни подобны крошечному клочку голубого неба на небосводе, затянутом тучами. Самые могучие жизненные грозы уже позади; то, что осталось претерпеть, быть может, будет горше, но не продлится долго.

Позавчера после обеда наши войска получили приказ выстроиться за линией укреплений. Это движение производилось, чтобы привлечь внимание неприятеля к центру, в то время как корпус Шермана совершал обходной маневр по правому берегу реки в двух-трех милях от нас. Одновременно корпус Грейнджера вел разведку боем, чтобы раскрыть позицию врага. Тотчас же войска пришли в движение, и на нашем левом фланге началась довольно сильная канонада. Движение Грейнджера демаскировало семь батарей врага на Миссионер-ридж. Всего этого я, увы, не вижу, ибо нахожусь в помещении штаба, а не в действующей бригаде, кроме тех случаев крайней необходимости или опасности, которые оправдали бы нарушение мной принятого устава. Но муж вернулся к ночи, чтобы поужинать дома, и, таким образом, я узнаю о событиях. Ночь с 24-го на 25-е прошла спокойно. К утру стала вспыхивать пушечная пальба, и я поднялась вместе с неприятным грозовым днем. Несмотря на то, что главные наступательные действия затевались и готовились на левом фланге, мое внимание было мучительно приковано к правому флангу, где мрачно высится гора Лук-Оут. Вершина ее уставлена рядами больших орудий, дула которых были какое-то время повернуты к городу, а теперь угрожают лагерю Хукера в долине справа. К девяти часам началась сильная ружейная перестрелка на противоположном нам склоне горы. Она нарастала и, наконец, обрушилась сильнейшим шквалом и перешла в схватку крупных отрядов. В полдень один наш полк со знаменем появился на дороге. Полк проследовал в полном боевом порядке, имея на правом фланге ниже себя наши войска, салютовавшие ему полными энтузиазма криками «ура», а над ними — мятежники со своими пушками. Я взволнованно наблюдала за всем из окна штаба. Это было великое зрелище — марш, подобный этому,— храбрецы на враждебной земле на виду у огромного чудища —утеса, ощетинившегося вражескими штыками и увенчанного пушками 36-го калибра. Американские солдаты-волонтеры, независимые в эти минуты от стратегии наших генералов, проявляли достойное восхищения мужество, сноровку и стойкость перед лицом опасности. Они словно смотрели в лицо смертельной опасности и выходили победителями из битвы. Но победа стоила дорого нашим храбрым войскам, сражавшимся долгих десять часов,—с утра и почти до полуночи. Это было захватывающее зрелище. Поле битвы окутал туман, временами его закрывала плотная завеса дождя, тут и там вспыхивали красноватые вспышки бомбовых разрывов, отзвуки их ветер разносил по окрестным лесам, и они повторялись эхом, сливаясь с тысячами ружейных выстрелов, и все это близко, на расстоянии человеческого голоса. Грандиозное и прекрасное зрелище заключало в себе мрачную и ужасающую поэзию сражения. Солнце село, сражение продолжалось. А ночью адъютант мужа явился в штаб, и от него я узнала, что наутро мы готовим генеральное сражение.

26 ноября

Пока я делаю эту запись, бригада мужа двинулась вперед, и я слышу артиллерийские разрывы слева и в центре. И в то же время, впервые со времени взятия Чаттануги, маленький пароходик из Бриджпорта подошел к подножью Лук-Оут, направляясь к городской пристани. К четырем часам пополудни канонада на левом фланге, которая до сих пор доносилась от Миссионер-ридж, распространилась на всем протяжении горной гряды у Чаттануги. Из нашего штаба видны огненные вспышки выстрелов. Сильнейший ружейный огонь охватил горы и длился почти два часа. К исходу этих двух часов наши войска достигли горных уступов, стали взбираться по крутым склонам горы и заняли их. Пушки были брошены неприятелем, большое число мятежных солдат сдалось в плен, и день завершился победой. Я пока не видела никого, кто мог бы назвать число наших убитых и раненых. Оно, однако, должно быть значительным.   .

В семь часов утра три дивизии армейского корпуса Томаса выступили в направлении, известном только им, взяв с собой провизии на четыре дня. Бригада мужа, сражавшаяся безукоризненно, покинула лагерь, где, фигурально говоря, должна была провести ночь на ложе из лавров, но на деле скоротала ее на мерзлой земле, при сильной декабрьской стуже, не имея ни плащей, ни одеял, чтобы защититься от холода. Бедняги! Столько страданий и опасностей вынесли они и как ничтожно вознаграждение! Кто позаботится о творце подвигов этой войны — о простом солдате?!

Когда я писала эти строки, кто-то робко постучал в дверь, на американский манер, прося позволения войти, и я увидела невысокого человека с открытым честным лицом — начальника нашей музыкантской команды. Достойный немец в длинной солдатской блузе и офицерской шапке шагнул прямо ко мне, протягивая какой-то сверток в синие, красные и белые полосы —это были неприятельские знамена, изодранные пулями, но сохранившие полосы и звезды конфедератов. Муж послал мне два знамени —два трофея, взятых бригадой. Ничтожная вещь — эти лохмотья, но как бьется сердце и спазм сжимает горло при виде лохмотьев, за которые сотни волонтеров погибли или остались калеками на всю жизнь. Я созвала всех, кто оставался в штабе, и показала им боевые трофеи. Офицер и нижние чины военной полиции вытянулись по-солдатски в струнку, окружили знамена и не могли сдержать своего восхищения. «Смотри, оно все изодрано пулями»,— сказал один из них. «Мой полк взял такой же трофей в Виргинии»,— подхватил другой солдат. «А такой вот, маленький с перекрестными полосами, я вижу впервые»,—сказал третий. Наглядевшись, они обратились мыслью к своей бригаде и ее командиру. Кто-то сказал: «Генерал первым взобрался на вершину горы. Он был первым там, наверху».— «То-то и удивительно, что такой низкорослый и приземистый человек, как он, смог первым взобраться так высоко»,— заметил один из них с чисто республиканской непринужденностью. «Вот и не удивительно, что в наших глазах он с каждым днем становится все выше!» — заметил молчавший до сих пор солдат, искоса взглянув на меня. Я сказала этим людям, что тоже убеждена в мужестве и военных познаниях генерала, и они ушли, видимо, гордые своей бригадой и ее командиром, в то время как я готовилась записать это событие в дневник, все еще прикованная взглядом к боевым трофеям, присланным в штаб теми, кому и теперь угрожала смертельная опасность. Для человеческого общества война, как буря для мироздания, ужасная необходимость и благотворная опасность. Целью нашей атаки в горах было помочь Шерману, который вынужден был отступить в жестоком бою с неприятелем после переправы через Теннесси.

Часть войск вернулась в Чаттанугу после сражения с армией Брэгга, которая отступила к Далтону, маленькому городку у железной дороги Восточного Теннесси. Бригада мужа уже три дня в городе. Корпус Грейнджера направлен в Восточный Теннесси к Ноксвиллу, где находится генерал Бернсайд, зажатый войсками мятежников под командованием Лонгстрита. Часть корпуса Шермана вышла в том же направлении и, по-видимому, уже заняла Кливленд. Таким образом, коммуникация Лонгстрит — армия Брэгга полностью прервана. Хукер занимает территорию в окрестностях Чикамоги, где только что шли бои. Несколько полков корпуса Палмера удерживают господствующие высоты Миссионер-ридж. С тех пор как вражеские пушки более не нацелены на городские дома и улицы, Чаттануга испытывает большое облегчение. Сообщение с Бриджпортом оживилось. Идет нескончаемый обоз, армейские фургоны соединяют по два и по три, непрерывно подвозят продовольствие и боеприпасы. Город живет оживленной жизнью, Чаттануга превращается в огромный, надежный склад, и нетрудно представить себе, как она вскоре станет и армейским пакгаузом, и военной крепостью, которой будут не страшны внезапные нападения и атаки. Бригада мужа потеряла 300 человек убитыми и ранеными, захватила 7 пушек и два знамени неприятеля.

Никаких достойных быть отмеченными событий, кроме смерти нескольких славных товарищей из бригады Джона — офицеров и солдат, скончавшихся от ран. Нет добрых вестей из Восточного Теннесси, а значит, из армии Бернсайда, нет вестей и от корпусов Шермана и Грейнд- жера, вышедших на помощь ему. Газеты Юга кипят от ярости по поводу поражения войск конфедератов в битве при Чаттануге — в этом сражении войска мятежников если и не были разбиты наголову, то им по крайней мере был нанесен сильнейший удар; помимо потери Чаттануги, это был удар и в чисто военном смысле — человеческой стороны я не касаюсь, ибо и нам ничто не может возместить потери пяти тысяч человек, убитых и раненых, даже и сознание, что ты убил и ранил еще большее число врагов. Один из полков бригады Джона отправлен на вершину Миссионер-ридж в качестве аванпоста окопавшейся там армии. Хукер вернулся в свой лагерь у подножья Лук-Оут. Две бригады дивизии Джонсона стали лагерем у небольшой речушки Чикамога. Неприятель занял Далтон.

Наконец, новости из Восточного Теннесси. Лонгстрит снял осаду Ноксвилла и отходит в Виргинию. Итак, успех нашей армии здесь — полный, но Потомакская армия начала еще одну из своих смехотворных кампаний, заранее обреченных на неудачу и показывающих, к каким поражениям приводят действия, продиктованные карьеризмом и бесстыдным честолюбием. И следствие «фиаско» — как и положено -г- смещение командующего. Но каков .бы ни был его преемник, он будет действовать точно так же, пока г-н Хэлек остается главнокомандующим,—его миссия — по глупости или из-за предательства — состоит в разрушении нации силой ее же армии, созданной для борьбы против врага, но угрожающей нации. О, как трудно научиться быть спокойным зрителем всех этих злодеяний! Что касается нас, то положение наше улучшилось стратегически, хотя и не так, как могло бы и следовало бы. Бедняги солдаты дрожат от холода, ибо в тяжких горных переходах мы загнали и убили вьючных животных, и мы не можем доставить достаточно дров в лагерь. Солдаты живут впроголодь — хотя многие заняты доставкой продовольствия, солдаты все еще сидят на половинном пайке.

Славный народ Севера и его неизбранное правительство упоены гордостью по случаю поражения Брэгга, но, по-видимому, так ничего и не будет сделано, чтобы умножить и развить этот успех, ибо и в Вашингтоне, и в других городах заняты прежде всего политическими интригами в преддверии президентских выборов, министерскими комбинациями, и очень трудно поверить, что мы извлечем из наших успехов должный результат. А впрочем, пусть их, пусть делают, что хотят!

Я прочла на днях в статье нью-йоркского «Геральда» любопытное заключение. Автор стремится доказать и доказывает, что иностранцу сколь опасно, столь и бесполезно пытаться понять и объяснить общественную жизнь и обстановку Америки, потому что сами американцы не ведают, что творят; они творят свою историю на манер паровой машины: толкаемые силой, никем не контролируемой31.

Будущее прольет свет на истинное положение вещей.

Дело идет к морозам. Несколько дней стоят зимние холода, и здание штаба, построенное на манер королевских особняков Джефферсона Дэвиса, с двойными дверями и окнами, вполне подошло бы к такой погоде. Но половина стекол разбита, и заменить их нечем. И двери устроены плохо: с огромными щелями шириной в дюйм между дверью и рамой, и дров крайне мало, отчего у нас и среди дня температура ниже 14° по Реомюру, а ночью — холодно точно так же, как на улице.

Однообразие, охватывающее лагерь, когда армия не на марше и прекращаются бои, оканчивается, как и обычно: какие-то незначительные события выводят нас из повседневности, пробуждают от оцепенения. Так, на днях от полков были посланы команды на поле боя при Чика- моге, чтобы подобрать останки солдат, убитых еще 19 и 20 сентября, и захоронить их. Муж и офицеры его штаба отправились вместе с солдатами бригады, погребению были преданы сотни трупов. Как ужасно, что до сих пор мы не собрались достойно предать земле славных защитников родины, павших на поле боя. Пока эту местность занимали мятежники, мы неоднократно через газеты взывали к человеколюбию конфедератов, позволявших собакам и свиньям рвать наших мертвых. Но враг сражался и был отброшен на тридцать миль уже месяц тому назад, а мы так и не сумели достойно похоронить останки наших солдат, разбросанные на обширном поле боя в пятнадцать миль. Немыслимо, ужасно, и, однако, это так. Время от времени команды снаряжаются в те места, полдня они предают земле останки несчастных волонтеров и уходят, оставляя прочих на милость случая. От многих остались лишь скелеты.

Живые тоже не слишком счастливы. Еды все еще мало; солдаты по- прежнему на половинном пайке. Чаттануга окружена лесами, но все армейские фургоны заняты подвозом продовольствия, и нечем доставлять дрова. Лошади и мулы, измученные усталостью, непрерывной и непосильной работой на дорогах, брошены на произвол; они блуждают по городу и окрестностям, изголодавшиеся, и падают от истощения.

Тем временем и Рождество прошло — третье с начала войны. Наши бедные полуголодные солдаты развлекались, набивая патронами оловянные фляги, и поджигали порох, производя весьма внушительный взрыв; на расстоянии его можно было принять за пушечный выстрел. Сегодня проливной дождь, значит, жди завтра жестокого заморозка. Небо желтовато-серое, земля — серовато-желтая, леса цвета жженой сиены — все это вместе создает гнетущее, черное состояние ума и духа. Высшие генералы армии устремились на Север, отпраздновать Рождество и подкрепить здоровье в домашнем лоне или повеселиться в больших городах. Иные устраиваются получше и в лагере. Строевые офицеры получают отпуска, а бедные солдаты работают и страждут в ожидании того дня, когда истечет трехлетний срок службы и им позволят вернуться домой. Американские патриоты твердят: «Конфедерация разбита». Люди не столь легковерные обращают взор к президентским выборам. Правительство не скупится на похвалы самому себе, Европа потешается над Америкой, американцы притворяются глухими к насмешкам; а я мечтаю о мирном уголке земли, где можно жить, не слыша всех этих кривотолков и нимало не заботясь о них. Были ведь счастливые времена, когда можно было запереться в монастырь, отряхнув от ног своих мирскую пыль и прах, отказаться от суетных мещанских забот.

Время невинности и мечтаний. Прекрасное время, бывшее для детства человечества тем же, чем для детей является вера в чудесное — источником страха, но и неисчислимых наслаждений. Кто бы не хотел вновь стать ребенком, чтобы снова верить и в сказки, и в очарование сверхъестественного мира. Вместо этих забот о вечных истинах, о чистоте души сегодня нас окружают лишь низменные заботы: о нуждах живота, о сегодняшнем дне, заботы ничтожные в сравнении с Вечностью, но отнимающие так много сил и самую жизнь, вот сущий и тернистый путь, по которому человечество шагает к истине. И мы, несущие эту тяжкую ношу, обреченные этому наказанию от колыбели до могилы, оставили надежду ускользнуть из земной юдоли в блаженство небес. Последним фокусом, проделанным лидерами демократической партии, было напечатанное в «Геральде» сообщение о выдвижении генерала Гранта кандидатом в президенты. Ну не ловкачи ли?! Мак-Клеллан, их первый кандидат, слишком много нагрешил, чтобы преуспеть как политик, он мог встретить сильную оппозицию. Presto! И вот — получайте генерала Гранта: политическое ничтожество, о котором никто в этой роли и не помышлял, но некоторые военные успехи возвысили его в общественном мнении, и уже готово новое знамя, вокруг которого — ура! — объединяется расшатанная Демократическая партия. И сам он почти уверен, что победит, по той простой причине, что некого противопоставить ему, кандидату, не имеющему твердой программы действий, человеку, который 12 месяцев назад был совсем неизвестен стране.

Великое однообразие лагерной жизни не дает мне душевных сил писать регулярно. Я не говорю уже о частной жизни, которая в силу необходимости так ничтожна в этих условиях. Порой не знаешь, что и сказать, ибо нет мужества терпеливо следить за ходом событий, управляемых людьми, недостойными своего времени, своей страны и той смертельной борьбы между цивилизацией и варварством, которая и именуется гражданской войной американцев. Не хватает душевных сил наблюдать злоупотребления, тупость и малодушие, клеймом лежащие на этих людях — вершителях судеб целого полушария. Проклятие — вот чего заслуживают их злоупотребления, и лишь слова негодования срываются с наших уст. Тысячи людей были ограблены в окрестностях с неразумной жестокостью и бесчувственностью; тысячи животных убиты голодом и отсутствием ухода с такой небрежностью, как если бы — оставим в стороне всякие сантименты — государству ничего не стоило возместить ущерб.

Во всякой войне дух солдат подвергается опасности упадка, когда с ними обращаются недостойным образом, и если сроки их службы истекают весной, они воздержатся от сверхсрочной службы. Трусливое правительство не осмеливается решительно призвать граждан, а использует газеты, снова и снова публикует декрет о призыве и торопит с рекрутским набором, побуждаемое крайней нуждой в войсках, чтобы противостоять врагу. Набирают необстрелянных новичков, неспособных устоять в сражении с опытными войсками неприятеля, людей, невежественных в военном деле. Здравый смысл говорит, что все это необходимо приведет к катастрофам, от которых не уберечься. А когда катастрофы наступают, лишь храбрые солдаты и люди посвященные, редкие имеющиеся там и сям в армии офицеры — станут жертвами всех глупостей и предательств.

Значительные события так редки в нашей монотонной жизни, что я спешу отметить появление в один из недавних дней нового и в высшей степени меня занимающего лица. Это случилось в прошлое воскресенье: муж только что отправился на верховую прогулку, а я устроилась у огня с газетами в руках, когда постучали в дверь, пришлось встать и открыть. На пороге стояла пожилая, более чем скромно одетая дама. Ее можно было принять за солдатскую жену или американскую фермершу. «Квакерская» соломенная шляпка, платье из полушерстяной, в больших цветах ткани, мантилька очень изношенная. Блондинка, уже перешагнувшая за шестьдесят,—так она выглядела. Я спросила о цели ее прихода. «Я слышала, что генерал русский и что с ним жена. Мне это любопытно: я путешествовала по России и пришла нанести вам визит». Я усадила ее, и мы разговорились. Под простецкой оболочкой скрывалась женщина в высшей степени умная, много поездившая. Она говорила на французском, английском, превосходном итальянском, знала мир, жила едва ли не во всех крупных городах, говорила на языке лучшего общества. Я была очарована и увлечена, мешало только невольное недоверие, донимавшее меня при мысли, что эта женщина непонятным образом очутилась в военном лагере, закрытом и для мужчины и почти недоступном для дамы: чья протекция помогла появиться здесь женщине, которая сама сказала мне, что у нее есть приют в городе, в доме сепаратистов, лояльном, по ее словам, в настоящий момент, но кто знает, не приют ли это для шпионов? Это была загадка. Дама сказала, что по рождению она англичанка, но воспитывалась во Франции и носит французское имя «д Обиньи», что она художница, пишет пейзажи, и путешественница-космополитка, живет уже три года в Нью-Йорке, после долгих лет жизни в Италии, в России, Париже, Иерусалиме и даже Балаклаве — во время Крымской войны. Теперь она ищет, по ее словам, некоего молодого солдата-кавалериста, сына ее друзей-соотечественников, поселившихся в Нью-Йорке, раненного в стычке с неприятелем в Восточном Теннесси — она надеялась найти его в одном из госпиталей Чаттануги, но он оказался в Ноксвилле, в ста пятидесяти милях отсюда. До Ноксвилла можно добраться часть пути на пароходе, часть по железной дороге, но она отступила перед необходимостью продолжать поиски. Это было по меньшей мере странно! Представьте себе особу шестидесяти лет, у которой достало энергии добраться из Нью-Йорка в Чаттанугу, преодолеть двенадцать или четырнадцать сот миль, чтобы спасти больного друга, и отступающую перед оставшимися 150-ю милями? Но все это было говорено так просто, ее печаль была столь естественна и очевидна, что я не нашлась и позволила ей говорить дальше. Приехал муж, как и я, он был удивлен странной гостьей, насторожен, но и заинтересован и пленен прекрасными манерами, ее здравым смыслом и знанием хорошего общества. Мы уговорили ее поужинать, и за столом она рассказала о Турции, Париже, Смирне, Ницце, Константинополе, Миссури, папе Пии IX, Жане Лейне, Канзасе, Флоренции, Риме, о горе Рокки, Скалистых горах, о джейхокерах32, о мятеже в Нью-Йорке, Гарибальди и тому подобном. Я подумала, что цель ее визита — получить пропуск и билет на поезд, отправлявшийся в шесть часов утра, но по времени было уже слишком поздно пытаться достать разрешение у офицеров штаба генерала Томаса. Хорошо воспитанная особа, она подчинилась судьбе, ничем не выказав неудовольствия, продолжала оживленно болтать, дала свой нью-йоркский адрес, сообщила нам о картинной галерее института Купера, где она выставила, по ее словам, несколько привезенных из Италии полотен. Поначалу, когда я была с ней наедине, она восхищалась моим якобы непостижимым мужеством жить в этой грубой стране, но видя, как Холодно принимала я ее восторги, не пользуясь случаем повздыхать о Европе и преимуществах утонченного общества, она со всем возможным искусством оставила эту тему, и когда появился Джон, начала восхищаться преимуществами личной свободы, позволившими ей, художнице, путешествовать по стране с кистью в руке, в наряде чернавки, без гроша за душой, останавливаться на фермах и так далее, и тому подобное.

Если вдуматься, эта старая женщина, столь отличная от других, невольно заставила меня вернуться мыслью к тайной полиции и множеству тайных корпораций, существующих в стране и преследующих собственные цели. Кем бы она ни была, она принесла мне аромат родной страны, воздух, привычки и самый язык высшего общества Старого Света, аромат, по которому я совсем не тоскую, но который представляется мне,, однако, вполне естественным: я очень хотела бы иногда наслаждаться им в стране, где, по несчастью, его не существует в природе. Таков этот мой неожиданный инцидент.

Железная дорога из Бриджпорта в Чаттанугу, к счастью, восстановлена. Поезда начинают ходить регулярно, и есть надежда, что с недостатком провианта будет покончено.

Подумать только! С 19 января и до первого февраля не нашлось ничего, заслуживающего быть записанным в дневник. Однако это так. Моя вынужденная сидячая жизнь течет спокойно в ожидании сезона маршей и баталий. Армия озабочена сохранением своей позиции, охраной дорог и пополнением— любым способом — своих рядов, в то время как главы армии — предположим это для своего же спокойствия — заботятся о наших благах, если не о нынешних, то, по крайней мере, о будущих, и вынашивают планы побед. Немного энергии, которую я в состоянии приложить порой со своей стороны,— это энергичный протест против какого-либо очевидного преступления или пылкая инвектива против социальных несправедливостей и притеснений, от которых страдает моя часть рода человеческого. Атака против тупой жестокости, преобладающей в этом социальном мире,— спасительная оболочка, в которую разряжаются слишком яростные из моих взрывов негодования. Мир не меняется, но это приносит облегчение, как и всякий протест, брошенный в лицо тирании, и является прекрасным выходом против уныния и моральной напряженности.

За отсутствием более значительных событий, сенсация этого дня — пожар на складах армейского обмундирования в Чаттануге. Сгорело обуви на сто пятьдесят тысяч долларов. Бригада мужа спасла обмундирования почти на такую же сумму. Причина катастрофы — непростительная небрежность, однако же вполне закономерная, ибо интендантское депо даже не охранялось. Все возможно здесь. В Восточном Теннесси произошло сражение. И мы отступили, оказав, по свидетельству очевидцев, слабое сопротивление. И мы, великие победители, два месяца назад бросившие на помощь осажденному Ноксвиллу два корпуса, возрадовались, увидев, что Лонгстрит снимает осаду,, поверили этому маневру и вернули корпуса, торжествуя, оставив вражескую армию в двадцати милях от Ноксвилла. А неприятель собрался с силами и возвратился, возобновив наступление, захватил обширную плодородную местность, столь важную для прокормления армии. И вот мы снова в осаде. Но меня более ничто не удивляет, разве что редкие разумные шаги вершителей наших судеб. Все остальное: предательство и сопутствующая ему глупость — это в порядке вещей. Широкие плечи нации выдерживают все. Непомерное терпение народное выдерживает все, а события следуют одно за другим. Сохраним же надежду, что огромные усилия и столь же огромные жертвы народные придадут судьбе нации разумное направление, вопреки бессилию и предательствам, вышагивающим во главе движения.

Три недели, как я ни строки не прибавила к дневнику. Но что писать? О чем говорить? Жизнь течет изо дня в день, и лишь мысли составляют сущность этих дней, так похожих один на другой. Здесь нет даже книг, их не привозят, так как книги — обуза в походе, а ничтожные местные газеты — единственно доступная литературная пища. Есть, правда, дюжина книг, о которых я знаю, но которых не могу достать: среди них — «Жизнь Иисуса» Ренана и «Комментарий Библии» Коленсо. Личность Иисуса Христа огромна и поэтична, она заслонена облаком сверхъестественного, и ее невозможно извлечь из этого облака во всем ее значении и представить в простом и привлекательном человеческом облике. Иисус Христос — человек, друг, учитель и нравственный образец для всех: малых и великих, убогих и сытых, темных и просвещенных. Чтобы понять его и оценить, не нужно ни низводить его до уровня •заурядного здравого смысла, ни впадать в аскетизм, схиму, крайности фанатизма. Глубокие и простые законы его морали человечества в гораздо большей мере отвечают реальности жизни, чем страхам спиритуализма, сверхъестественности. Поскольку человечество уже миновало эпоху каннибализма и примитивности сознания, быть может, настало время подумать о том, чтобы и с моральных истин сорвать фантастические одежды, в которые обрядили мораль умышленно, чтобы держать в послушании большинство народа, дав ему некую стройную и правдоподобную систему. Волшебные сказки — превосходная пища для детей, но вкус к ней проходит с возрастом, и в отрочестве, в 15 лет, вы жаждете уже чего-то другого, более основательного. Развиваясь, нормальный человек все более стремится к познанию реальности, не переставая при этом хранить благодарную память о чудесных вымыслах, украсивших его детство. Но и эти вымыслы тоже существуют в согласии с истиной, ибо невозможно отказаться от истины, если только вы не стремитесь создать творение чудовищное и сознательно исказить истину. Религия, культ самосовершенствования, порыв к созданию условий, самых естественных и благоприятных для человеческого существа,— есть абсолютная необходимость и инстинктивное стремление. Но проявления этого бесконечно сложны и бесчисленны, как бесчисленны и сами условия развития индивида и нации. Индивид, сформированный развившейся цивилизацией и вне круга примитивных суеверий, тоже испытывает потребность в религии, которую он культивирует, не мучая себя церковными коленопреклонениями. Он испытывает жажду прекрасного, доброго, истинного,— таковы глубинные потребности его натуры,— и он их смутно провидит в формах иных, чем писанные кистью образы канонизированных святых или живые фигуры объявленных непогрешимыми пастырей. И было бы странно отказывать такому человеку в свободе мыслей и веры, в праве на собственное толкование божественного — истинное и благородное, странным было бы требовать от него простого подчинения церкви, храму, официальной религии.

Ведь Евангелие не учит, как поработить собственную совесть, оно наставляет, живописует, обращается к примерам, но не вводит насильственно в заблуждение.

Наши войска выступили налегке, но при хорошем запасе картечи, по дороге к Далтону. Они двинулись в путь позавчера утром. Я пока ничего не знаю о них; при оставлении ими лагеря было известно только то, что им предназначено захватить Ринголд, городок, лежащий по эту сторону высоких гор, охраняемых неприятельскими аванпостами. Все вокруг утверждают, будто наши части продвинулись дальше Ринголда в направлении Далтона, где, согласно последним сообщениям, находится генерал Джонсон во главе 29 тысяч конфедератов. Я не могу поверить слуху, ибо подобная попытка наступления невозможна: наш отряд — две дивизии Палмера, ослабленные отъездом в свои штаты сверхсрочников,— поначалу они были оставлены в ротах, несмотря на истечение трехлетнего срока службы, однако затем получили отпуска на 70 дней, так что дивизии насчитывают не более 7—8 тысяч человек — без артиллерии и с продовольствием только на четыре дня. Трудно ждать событий на расстоянии — гораздо труднее, чем участвовать в тяжелом марше со всеми его лишениями; но марш налегке — это значит палатка для генерала и его штаба — и я неизбежно остаюсь в Чаттануге и жду событий со всем возможным терпением.

26 февраля бригада Джона вступила в очень опасное соприкосновение с неприятелем в 8 милях отсюда и в 4-х от Далтона. Вот как это было: необдуманное движение наших войск, прикрытое необязывающим именем разведки боем, обернулось встречей с войсками неприятеля на высотах, именуемых Рокки, примерно в четырех милях от Далтона. Достигнув подножья этих высот, против ущелья, занятого врагом, наши великие генералы решили взять ущелье штурмом. Честь эта выпала бригаде моего мужа. Но Джон не маскарадный солдатик и не военный аматор; он почуял сильного врага и после тщетного протеста против попытки штурмовать подчинился приказу, однако послал вперед отряд, чтобы демаскировать врага на высотах. И враг был обнаружен так явно, что в течение десяти минут мы потеряли сто человек убитыми и ранеными, и от генерала потребовалось все его хладнокровие, выдержка и мужество. Один, на лошади, во главе массы осаждающих, он сумел удержать их от отступления и бегства при соотношении сил один к десяти. Этот мастерский маневр спас дивизию. Если бы в соответствии с полученными приказами они атаковали ущелье вслепую, неприятель бросил бы против них больше одной сильной дивизии и раздавил бы бригаду. Но так как опасность разгрома была счастливо избегнута, наши храбрые вояки, воспрянув натурально от ошеломления и придя в себя, принялись еще сильнее хорохориться — послушать их, так они достигли превосходного результата своим маршем из Чаттануги. Люди искушенные посмеются над этой экспедицией, глупой и обреченной уже по азам военной науки. Я же усмехаюсь с горечью, опираясь на простой житейский разум. Полки, насчитывающие половину состава из-за отпусков, ослабленные еще и присутствием только что призванных, необстрелянных новичков,— думала я,— хватило бы им сил поддерживать и защищать линию фронта, протянувшуюся от Ноксвилла к Западному Теннесси, Хантсвиллу, Алабаме, и железную дорогу, от которой зависит существование армии, доставка провианта и самая возможность будущих продвижений. Два месяца выдержки вернули бы на фронт отпускников, дали бы возможность создать необходимые склады, чтобы достаточно продовольствовать армию во время предстоящей кампании, когда свежие и мощные силы двинулись бы вперед. И вместо этого — смехотворный марш, неуверенное столкновение с врагом, необходимость отступить, обнаружив свою слабость. Все дело в том, что наши силы были недостаточны — только часть двух дивизий против корпуса,— а неприятель располагал достаточными ресурсами для сопротивления, и он тут же перехватил « инициативу, а наши дивизии, из коих состояла вся экспедиция, были разобщены, удалены друг от друга для осуществления различных, по- своему важных операций. Армия опасно рискует, располагая дивизии на таком отдалении, что они не могут быстро и действенно поддержать друг друга,— отсюда опасность для железной дороги на Чаттанугу, для складов Бриджпорта, она угрожает и нашим тылам, и нашим коммуникациям. Чаттануга — все, что мы в конце концов имеем, готовя будущую кампанию в Джорджии, к которой готовятся шумно, стараясь слишком уж выставить напоказ эти приготовления. Что ж, все в порядке вещей, все как обычно, и хотя это неизменно доводит меня до бешенства, я могу только сказать: «Иначе и быть не может, если вспомнить все наше прошлое». Счастливая видеть мужа, избежавшего грозной опасности, которую он мужественно встретил лицом к лицу, я подчиняюсь необходимости быть свидетелем этой пародии на войну, ведущейся именем американского народа. Говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Быть может, так и случится. Несчастье — быть руководимыми глупцами и подчиняться их командам. Они сейчас разоряют нацию и подвергают опасности ее будущее.

2 марта я покинула Чаттанугу в седле дождливым днем, чтобы присоединиться к мужу, штаб которого переместился в тот же день. Мы живем в постоянной опасности, враг рядом и находится в движении. Неизвестно, что нас ждет, и мы готовы к любым случайностям.

Все это время мы начеку. Сигнальные офицеры дежурят на горных пикетах, солдаты и ночью не расстаются с оружием, армейские фургоны запряжены. На днях неприятель потеснил выдвинутый вперед полк кавалерии и захватил часть территории. С тех пор патрули обеих армий очень сблизились, и стычка может произойти в любой момент. А тем временем в Вашингтоне учреждают новый, высший военный чин «генерал-лейтенанта, главнокомандующего армией», и генерал Грант, герой народных пристрастий сегодняшнего дня, триумфально вступает в качестве победителя Юга в историю и в гордость нации, в ее ореол. Увы, это не укрепило моей веры в будущее. Новый главнокомандующий нисколько не предохранит нас от самых грубых промахов на поле боя. Но нация счастлива, на целых четверть часа она обрела предмет обожествления и упивается собственным энтузиазмом. Это состояние хорошо, пока длится, но идолу толпы надо быть начеку. Если есть нечто еще более бессмысленное, чем неразборчивое пристрастие невежд и доверчивой толпы, то это их разочарование и ненависть. Если они безрассудны, пока длится привязанность, то в разочаровании они беспощадно жестоки и дики. Воистину человечество «— это ничтожная малость, которой можно вертеть как вам угодно, безразлично, роялистское ли оно или республиканское,—оно всегда верно себе. Но роялист, склоняясь перед сувереном, не отказывается от собственного здравого смысла, он склоняется перед волей монарха, но от этого он не менее предан своей цели. А республиканец, с гордо поднятой головой, плюющий в святые небеса в знак своей независимости, тут же забывает обо всех правах и обязанностях свободного человека, едва его ослепит знак или только слово, или обещание величия. Роялисты во все времена судили и выносили приговоры тем, кто над ними, невзирая на ранги. Г-н же республиканец, цивильный ли чиновник или военный, прикусывает язык и вздрагивает при каждом свободном, независимом слове, сказанном в его присутствии, не позволяет себе и рта открыть, хотя у него на глазах предают его родину по праву, дарованному выборами. Позор такой цивилизации! Разумеется, это не может остаться последним словом человеческого прогресса, даже в нашу эпоху. Правда всегда единственна и неделима: она — стихия и следует закону всех стихий, оставаясь всегда всемогущей и неразрушимой. Время от времени возникает могущественное человеческое сообщество, способное воплотить правду, проникнуться ее скрытым, но ярким светом, и оно само становится на время огнем и светом истины, слепящим глаза большинству и согревающим его, а затем исчезает, и все возвращается к сумеркам примитивной посредственности. Так и сегодня мы видим появление восемнадцатилетней деревенской девушки — мисс Диккинсон,— она с подмостков обращается к народу и смело судит государственных людей страны, шельмует их лицемерие и политиканство, взывая к благородным чувствам свободы и независимости, побуждая граждан вооружаться против интриг и предательства, за спасение родины; ее жгучий сарказм не щадит и самого президента, который милостиво выслушивает ее, и вытянутое, исхудалое лицо президента выражает удивление ее красноречием, а затем он отправляется на совещание с Блэром и Хэлеком, а знатная толпа тем временем возвращается из Капитолия к себе, сначала несколько недоумевая, раздумывая, колеблясь, но вскоре такая же равнодушная, как вчера, и все идет по-старому33.

Последние дни стояла ужасная погода: мороз, мокрый снег, редкая для этих широт стужа в конце марта. Выпал самый обильный в этом году снег. Ярость стихии обрушилась на нас, когда мы спокойно ожидали на своих зимних квартирах — но ожидали чего? Того, что случится, неизвестно чего. Военные действия прервались, ни мы, ни неприятель не двигались с места. Скорее в ожидании политических интриг и иного оживления с приближающимися президентскими выборами, сулящими не только смену президента, но и смену кабинета и армейского командования, и бесконечную сложность сталкивающихся интересов, и оживление сторонников подлого компромисса с Югом, и множество других благодеяний.

Назначение генерал-лейтенанта главнокомандующим всех вооруженных сил непременно дает случай для прихода к власти в армии его друзей и сослуживцев — отсюда и смена командиров во всех провинциях, и нелепое, со всею слепотой пожалование чинов и отличий. Как и 10* следовало ожидать, все это туманит головы офицерам, создает фиктивные репутации, которым суждено пасть, едва только обласканные офицеры соприкоснутся с реальностью войны, или, что бесконечно хуже, они получат и далее поддержку, безоглядную, во что бы то ни стало, вопреки здравому смыслу, совести и общественному благу. Перед лицом всего этого американец, с детства привычный к этим политическим мошенничествам, никоим образом не теряет хладнокровия, бережет свою мошну и отдается на волю случая, проникнутый убежденностью, что великая нация не может погибнуть.

В один из недавних дней случилось нечто чрезвычайно оживившее нас: муж получил письмо из России от одного из своих друзей, случайно нашедшего его имя в газетах, упомянутое в связи со сражением у Чаттануги. Некоторые подробности этого письма затронули мое сердце и вызвали горечь. Но я уже так исстрадалась и за себя, и за других, что боль почти не оказывает на меня теперь действия.

Выделить нечего, разве что политические и прочие интриги, проникающие повсюду, правящие всем и надо всем царящие. Назначение генерала Гранта главнокомандующим армиями Соединенных Штатов привело к почти полной смене высших офицеров, но и это еще не конец. Так как перестановки и возвышения делаются отнюдь не в пользу достойных, то происходящее нередко обращается в конфуз. В то время как дело ведется на манер басни нашего русского баснописца Крылова о незадачливых зверях-музыкантах и командиры меняются местами в надежде уловить секрет военного искусства, неприятель организуется, обучает войска, готовится истребить наших солдат и вторгнуться на нашу землю. Но кого все это заботит? Несколькими тысячами смертей больше или меньше, несколько миллионов долларов, потерянных без толку,— все это, говорят, пустяки, мелочи при американской жизнеспособности. Что ж, действуйте, господа, действуйте, как прежде! Я не сетую на то, что я женщина, хотя и понимаю, что женщина — создание, которым чрезмерно помыкают, но была ли бы я самой собой, была ли бы я более счастливой, если бы стала вдруг вотирующим американским гражданином наших дней? Оставим в покое это самое ограниченное из всех мирских созданий, которое должно быть умным, свободным и цивилизованным и которое позволяет разорять свою родину, разрушать то самое дорогое, что создано по чудесному согласию плеяды великих и преданных стране людей, их мужеством, их мыслью и упорной работой народа в течение почти целого века,— всем тем, что и сотворило на американском континенте великую нацию в ходе социального прогресса.

Жизнь до такой степени однообразна, что порой нет мужества браться за перо. Эпоха велика, она велика даже своей неуверенностью, неразрешенными вопросами, человеческими страданиями и социальными угрозами, но мельчает из-за мещанского ничтожества людей, вершащих событиями. Например, что значит сражение, в котором двадцать-тридцать тысяч человек уничтожены без нужды, без результата для общего дела, без пользы, хотя бы для военной науки? Есть ли какое-либо оправдание и утешение для страны, не выигрывающей ничего и так много теряющей: в людях, в материальном своем достоянии и не менее того в национальном достоинстве, наконец, в здравом смысле? Этот особый несносный оборот творящихся в стране дел отбрасывает гнетущий отблеск на каждого, кто так или иначе причастен к событиям. Именно этими чувствами глубокой грусти и гнетущей монотонности проникнут второй том дневника графа Грановского34, который я недавно прочла. Энтузиаст, гражданин-патриот, человек рассудка, он вел борьбу под давящим грузом несправедливости и сановной тупости, проникших деятельность правительства, определенных законами, официальными актами, всеми установлениями, военными и гражданскими. Сам он, проникнутый верой в людей, олицетворяющий политический разум, жаждущий открыть хоть какие-нибудь признаки одаренности и совестливости у сильных мира сего, у неразумных вершителей судеб, с какой-то силой отчаяния верит в будущее перед лицом несправедливостей и хаоса, верит в то, что из этого хаоса в конце концов воссияет свет для мира. А я не верю в чудеса! У событий есть своя логика, свои закономерности, свое нормальное развитие: свобода, прогресс, освобождение личности через цивилизацию. Это не химеры, но факты, очевидности, в них свой резон, и о них можно судить по результатам. Из этого не следует, что, упорствуя на том пути, которым американское правительство, поддерживаемое невежеством народа, идет уже три года, оно не готово снова переизбрать нынешнего президента: — из этого не следует, говорю я, что правительство спасет будущее страны, сохраняя принцип республиканизма и соглашаясь одновременно со всем бесчестьем, невежеством, со всем тем, что запятнало континент. Если на смену человеку некомпетентному и интеллектуально порочному, который управляет страной, не приходит человек, верный принципам, человек твердой воли, республика, брошенной под колеса войны и мятежей, подобно неуправляемому поезду, разобьется в какой-нибудь бездонной пропасти, и нужно будет в другом месте начинать попытку создания свободного правительства и социального равенства.

Вернулась хорошая теплая погода, хотя ночи еще холодны. Говорят о походе, но это пока лишь слухи. Обещают великие события в восточных графствах, в штатах, где генерал-лейтенант встал во главе войск. А тем временем мы разбиты в Луизиане, неприятель овладел Плимутом, взял 3000 пленных и 25 орудий. К тому же неприятельский флот потопил две наших канонерки и захватил Албемал-Саунд и, таким образом, распоряжается навигацией во внутренних водах Северной Каролины. Все несомненно будет расценено у нас как досадная и случайная неприятность, но сильного впечатления не произведет. Мы так привыкли читать о смерти десятков тысяч человек! Что до пушек, то, кажется, нам удалось их отбить обратно. Военные действия вот-вот возобновятся, и я жду их приближения с недоверием и сожалением: я предпочла бы не видеть мужа в этой армии, которая только и умеет, что умирать. Невозможно, чтобы ему воздали по справедливости. Эти люди, хотя и украшенные титулами маршалов, не стали вследствие этого менее ужасающими невеждами в военной науке и потому неспособны оценить достоинства истинного офицера. Отвращение и неприятности всех сортов — вот что сулит ему служба, и у меня непрестанно разрывается сердце оттого, как он растрачивает жизнь, повинуясь приказам какого-нибудь тупицы из числа тех, что разоряют страну, калечат своих сограждан, красуясь перед публикой в роли великих полководцев. Неведение народа делает возможной его веру в подобных лидеров. К несчастью, я не обладаю талантом слепого, должного неведения и оплакиваю, в этих обстоятельствах, грустную необходимость видеть мужа в службе, столь мало его достойной.

• 1
  «Journal of the Illinois State Historical Society». volume LXX (number I). February 1977, pp. 27—89. (Здесь и далее примечания А. М. Борщаговского)
• 2
  Мысли эти о США и о том, как страна управляется, возникли у Надежды Турчиной задолго до войны и не связаны с военными неудачами северян, приводившими ее в гнев и отчаяние. Еще в письме к А. Герцену, посланном в 1859 году из Маттуна после трех лет американской жизни, она. высоко оценивая возможности республики («…здесь встречаются вещи, способные укрепить веру в возможность и необходимость свободы…»), писала: «…Нигде так открыто нагло не кланяются деньгам: тут даже нет наружного приличия в этом отношении: на улице и в лавке, в церкви и в бальной зале вы услышите на разные лады высказываемое одно и то же. а именно, что деньги делают человека и что без денег человек — дрянь, не стоящая уважения».
• 3
  Речь идет о генерале Мак-Клеллане, военные способности которого и генерал Турчин оценивал чрезвычайно низко.
• 4
  G. В. — Джордж Бринтон — инициалы того же генерала Мак-Клеллана, считавшегося одним из вероятных кандидатов в президенты на выборах 1864 года.
• 5
  Здесь речь идет о медных лбах не просто как о символе тупости и ограниченности. «Медноголовыми» — cooperheads — называли сторонников преступных и унизительных компромиссов с рабовладельческим Югом, в сущности, капитулировавших перед мятежом.
• 6
  Одно из прозвищ Мак-Клеллана, популярное в народе,— Великий Мак
• 7
  Имеются в виду две основные американские партии — республиканская и демократическая.
• 8
  Речь идет о Камберлендской армии, которая насчитывала более 5000 офицеров и около 80000 солдат. На призыв Линкольна в августе 1862 года в волонтерские депо страны явилась примерно четвертая часть требовавшихся армии волонтеров, и весной 1863 года конгресс вынужден был принять закон о воинской повинности.
• 9
  Некромантия — искусство «вызывать» мертвых, тот же спиритизм, с его верой в возможность общений с душами умерших.
• 10
  «Journal», публикуя дневник Надежды Турчиной, сообщает, что уже в 1861 году многие американцы французского происхождения публично требовали запрещения газеты «Courrier des Etats-Unis», выступавшей против Союза, в пользу мятежа.
• 11
  Партизан (исп.).
• 12
  Это прозвище солдаты мятежной армии конфедератов получили за серый цвет мундиров.
• 13
  bush-whacker — партизан-конфедерат.
• 14
  Линкольн.
• 15
  Cooperheads — «медноголовые» — см. примечание 5.
• 16
  На этом собрании сторонников строительства канала, который соединил бы Миссисипи и Великие озера, Чарльз Д. Дрейк сказал: «Врагом, с которым нужно сражаться сегодня, является рабство».
• 17
  «Journal» напоминает, что Надежда Турчина имеет в виду осаду — почти семимесячную к этому времени — города Виксберга армией генерала Гранта.
• 18
  В этом случае, как и в большинстве других, Надежда Турчина обнаруживает и хорошее знание войны, и довольно точное предвидение событий. Можно предположить, что события этой войны и ее стратегические проблемы часто обсуждались ею с генералом Турчиным, однако, многое следует отнести на счет ее ума, познаний и военного опыта.
• 19
  Этот эпизод и личность непокорного кавалергарда заслуживают дальнейших разысканий. Надежда Турчина пишет о нем и во вступлении к статье Т. Speed «The Union Regiments of Kentucky». Louisville. Courrier-Journal Job Printing Co., 1857, p. 130.
• 20
  Гнев Надежды Турчиной вполне основателен: согласно законам многих штатов, солдат, оказавшийся за пределами родного штата или не в своем графстве, практически терял право голоса. Только в 1864 году, спустя год, это положение было смягчено.
• 21
  Сведения тех дней оказались не точны: общее количество взятых в плен конфедератов вдвое больше — без малого 30000, а бригадных генералов попало в плен только десять.
• 22
  Это слово — «славоманов», т. е. безудержных честолюбцев, делавших карьеру на войне, людей беспринципных и подлых, на которых Надежда Турчина обрушивалась неустанно,— не понятое английским переводчиком, привело к забавному недоразумению. В тексте «Journal» оно вообще опущено и заменено отточиями, а к отточиям дано следующее примечание: «слово «slavomanes» в оригинале может означать либо «противников славян», либо «противников отмены рабства». Неясно, обвиняет ли мадам Турчин; трибунал в антиславянских или в антиаболиционистских взглядах». Между тем, все достаточно просто: во французском оригинале «Дневника» записано русское слово. В уже упомянутом письме к А. Герцену Надежда Турчина заметила: «У моей княгини (речь идет о героине повести Надежды Турчиной,— А. Б.) найдется, вероятно, множество русицизмов, несмотря на то, что я довольно порядочно знаю язык; обороты и легкость выражения теряются, когда нет случая употреблять язык, а я вот уже три года не встречала ни одной души, говорящей по-французски». «Славоманы» — такой же русицизм в языке самой Надежды Турчиной.
• 23
  «Mudsills!» (англ.) — лежень, лежачее бревно, брус, плаха, подкладываемые под что-то. Оскорбительная кличка, одна из многих, данная южанами солдатам Севера.
• 24
  В нью-йоркских волнениях, вызванных публикацией списков призывников, пострадало около тысячи человек. Войска генерала Мида были сняты с фронта и брошены в Нью-Йорк для водворения порядка.
• 25
  Джон, Жан — генерал Турчин.
• 26
  Слова Надежды Турчиной «я начала писать по-русски» относятся не к Дневнику, в нем нет ни одной русской записи. Из последующих страниц Дневника (см. запись от 30 октября 1863 года) обнаружится, что она вернулась к прозе и, несмотря на все военные неустройства, начала писать повесть, на этот раз не по-французски, а на русском языке.
• 27
  Надежда Турчина имеет в виду военный суд над Турчиным, Скоттом и другими офицерами, в Атенсе (Алабама) летом 1862 года, на котором, среди прочего, фигурировало и беспочвенное, ничем не подтвержденное обвинение в грабежах.
• 28
  В этом нет преувеличения: так было в Миссури летом и осенью 1861 года, так случилось и весной 1862 года, когда бригада Турчина, форсировав Теннесси, первой и дальше других продвинулась по штту Алабама на юг, в Хантвилл, Атенс и другие пункты.
• 29
  Далее строка неразборчива
• 30
  И это относится не к Дневнику, а к повести, которую пишет Надежда Турчина. Читатель Дневника уже заметил, что подневные записи, за редким исключением, коротки и не могли отнимать два-три часа труда. (См. запись от 19 ноября 1863 г.)
• 31
  «Мы сами не понимаем себя,— писал автор статьи в «Геральде», в номере от 3 декабря 1863 года.— Подобно локомотиву, мы слепо движемся вперед, не разбирая дороги».
• 32
  Джейхокеры — кличка партизан-аболиционистов, врагов рабовладельчества, действовавших в Канзасе с начала 50-х годов. В годы гражданской войны мятежники так называли непримиримых аболиционистов и северян-мародеров.
• 33
  Анна Элизабет Диккинсон — молодая аболиционистка — 16 января 1864 года произнесла в Капитолии свою знаменитую речь от лица Общества помощи освобожденным рабам. Среди ее слушателей был и Линкольн.
• 34
  «Journal» ошибочно называет автором мемуаров Тимофея Николаевича Грановского (1813— 1855), известного ученого, человека, близкого Герцену и Огареву. Т. Н. Грановский не был графом и не оставил мемуаров, о которых говорит Надежда Турчина. Но у Турчиной и во французской рукописи — Грановский, и это описка. Известный литературовед и историк-американист А. И. Старцев, автор нескольких работ о Турчине, высказал предположение, что «…речь может идти только об известном «Дневнике» графа Адама Гуровского (Gurowski), польского эмигранта, публициста, жившего в годы гражданской войны в США, который резко критиковал Линкольна за недостаточно энергичное ведение войны» («Вопросы истории», 1978, № 2, стр, 198.).