Первопроходец Тимофей Тараканов

Во второй половине 18 в. одним из богатейших курских коммерсантов был Никанор Иванович Переверзев — «надворный советник и кавалер из числа благородных гостей». Разбогател он на том, что «занимал с торгов на откупу питейныя домы». Начав заниматься подобной коммерцией, надворный советник в том же 1786 г. приобрёл себе в Курске и «дворовое место» с деревянным домом, купив оное у вице-губернатора Орловского наместничества полковника З. Я. Корнеева. Дом этот помещался «в городе Курске на нагорной стороне в квартале № девятого на десять на углу улиц Большой Московской першпективы и Можаевской».¹

В памяти своих потомков Никанор Иванович остался как пример человека, «умевшего жить в своё удовольствие» и прославившегося множеством весьма экстравагантных привычек и выходок. Праправнучка его, О. К. Воронова описывала в своих мемуарах «радостное выражение лица и саркастическую улыбку» своего далёкого предка, портрет которого висел в гостиной родовой усадьбы в Ивне. Из рассказов о причудах прапрадеда её более всего поразило однажды принятое им решение «никогда не капризничать, но исполнять любые невероятные капризы друзей». Друзья решили поймать его на слове и в июльскую жару потребовали от него катания на санях. Никанор Иванович лишь рассмеялся и предложил им потерпеть три дня. «И спустя три дня, проснувшись, его гости увидели в окно землю, покрытую «снегом»… И запряженную в сани тройку лошадей, поджидающую их у главного входа… С помощью соли, которую тайком свезли и рассыпали за ночь, он преобразил летнюю деревню в зимнюю».2

Но, при всех своих чудачествах, Никанор Иванович был не из тех, кто упускает свою выгоду. Торговые предприятия не мешали Никанору Ивановичу успешно продвигаться по службе. Если в 1780 г. он ещё всего лишь «Курского наместничества нижней расправы коронный поверенный коллежский асессор и прокурор», то к 1786 г. он становится надворным, а к 1803 г. и статским советником.3 Удачно складывались и дела Н. И. Переверзева, как помещика. Здесь основу его благосостояния заложили крестьяне, полученные благодаря родственным связям и, в первую очередь, благодаря удачной женитьбе. В 1780 г. коллежский асессор вступает в брак с Аграфеной Борисовной Сонцевой — дочерью тимского помещика и главы весьма разветвлённого семейства подполковника Б. Г. Сонцева. Кроме того, молодая супруга приходилась внучкой другому крупному землевладельцу, большому курскому барину и меценату, известному надворному советнику Ивану Петровичу Анненкову — также главе многочисленного клана влиятельных родственников. А в 1816 г. статский советник и кавалер Н. И. Переверзев только в пяти из своих имений (х. Петрин, с. Рожественское, с. Рышково, с. Черемошное, х. Млодацкого Панина сельцо) владел 1 395 душами крепостных.4

Одним из его крепостных и был дворовый человек «Тимофей Никитин сын Тараканов или Филипов», как именуют его официальные документы.5

Родился Тимофей в 1774 г. и первая половина его жизни скрыта от нас. Видимо, он был одним из восьми дворовых людей Переверзева, живших при его городском доме. Тимофей вырос в крае, где, как отмечалось позднее, «за исключением высшего круга … не говорят чисто ни по русски, ни по малороссийски, а каким то смешанным языком, от этих двух происходящим».6 Но врождённые способности помогли ему в будущем овладеть на вполне приемлемом уровне и английским — он на равных общался с американскими шкиперами, и языком индейцев-мака — в плену у них он провёл почти два года, и наречием кадьякских эскимосов — много лет руководил он их промысловой артелью. Знаком он был и с испанским — не один год вёл он промысел у берегов Калифорнии, а также с языком аборигенов Гавайев, где ему также довелось прожить не один месяц. Мальчик должен был получить и некоторое образование, по крайней мере, овладеть грамотой и счётом. Без этих элементарных познаний невозможно представить Тимофея Никитича в роли приказчика Российско-Американской компании. Учился он, вероятно, у какого-либо грамотея из числа дворовых своего барина.

Но объём познаний, потребных дворовому человеку для удовлетворения нужд своего барина, явно должен был быть невелик. Поэтому ничуть не меньше полезных для себя в будущем умений и навыков приобрёл Тимофей, общаясь с мастеровитыми крепостными своего хозяина и попросту гоняя с по двору с уличными мальчишками. По крайней мере, умение запускать бумажного змея сыграло во второй половине его жизни роль ничуть не меньшую, чем владение грамотой. Но, учась плавать в тёплом спокойном Тускаре, он вряд ли мог думать, что умение это сослужит ему службу среди бушующих холодных волн Тихого океана. Не приходило ему в голову и то, что навыки, полученные в уличных потасовках со сверстникам и набегах на соседские сады (что не сулило пока ничего, кроме очередной доброй порции розог), нежданно окажутся полезными в скитаниях по лесам и схватках с обитателями дремучих американских дебрей.

Пока точно неизвестно время, когда Тараканов отбыл в Америку, но можно с уверенностью сказать, что в путешествие это он отправился уже со вполне сложившимся твёрдым характером, будучи человеком немало знающим, много умеющим, одним словом бывалым и видавшим виды.

На вопрос о том, как дворовый человек курского помещика мог попасть за тридевять земель в дикие дебри Аляски, ответ представляется неожиданно простым. Путь в Америку был уже достаточно хорошо проторен курянами — купцами Полевыми, Дружиниными, Овсяниковами, Логачевыми, Голиковыми. Попадали на службу компании и крепостные. Например Филипп Кашеваров и Пётр Иванов, принадлежавшие Голиковым, или некий Максим Немов, купленный Г. И. Шелиховым по просьбе и на деньги своего кума, путивльского помещика Ф. И. Шечкова. Такой человек, как Н. И. Переверзев, явно имевший связи с семейством Голиковых, вполне мог послать своего многообещающего крепостного «на заработки» в службу Российско-Американской компании. Для него то было просто выгодным вложением капитала и, судя по всему, он не прогадал. Не следует упускать из виду и оригинальной натуры Никанора Ивановича. При его склонности ко всему необычному, он вполне мог загореться идеей послать своего дворового на край света.

В 1803 г. Тимофей Тараканов упоминается уже как вполне опытный служащий РАК, занимающий должность помощника байдарщика одной из промысловых артелей. Но прежде. Чем достичь этого положения, ему предстояло пересечь всю Россию, совершить морское плавание и обжиться на диких суровых  землях в обстановке, совершенно чуждой тишине провинциального Курска.

Неизвестно, когда именно Тараканов отправился в Америку, и как именно протекало его путешествие. Возможно, он отбыл туда прямо из Курска, но более вероятно, что путь за океан начался для него в Москве или в Петербурге. Возможно, что спутником его на этом пути оказался курский же купец Николай Иванович Мухин, чьё появление в Русской Америке относится примерно к 1797 г. Скорее всего, они примкнули к одному из обозов, доставлявших посуху через всю Россию товары, необходимые американским заселениям. Пунктом назначения этих обозов был Охотск — порт, откуда уже почти полвека уходили русские корабли в плавание к неведомым берегам.

Судном, на котором прибыли в Америку Т. Н. Тараканов и Н. И. Мухин, был, скорее всего, «Феникс» — первый русский корабль, выстроенный в колониях. Строителем его был англичанин Джеймс Дж. Шильдс, бывший поручик Екатеринбургского полка, известный на российской службе под именем «Яков Егорович Шильц». Строилось судно в Воскресенском редуте на юге Кенайского полуострова при нехватке самого необходимого. Достаточно сказать, что якоря пришлось выковать из якоря же, потерянного в бухте Льтуа ещё экспедицией Лаперуза. Однако, 5 сентября 1794 г. трёхмачтовый красавец «Феникс» вышел в своё первое плавание, а в июне следующего года отбыл под командованием знаменитого штурмана Г. Г. Измайлова в Охотск, увозя добытую пушнину. Вновь на Кадьяк судно вернулось в октябре 1797 г. Помимо новой партии промышленных людей, на борту его находились и столь нужные компании мореходы — флотские штурмана Пышенков, Колбин, Талин и выписанный из Архангельска бременский шкипер Подтгаш. После этого колонии долго не получали вестей и подкреплений из Охотска — следующий рейс «Феникса» оказался роковым для него и для более ста человек команды и пассажиров во главе с самим Я. Е. Шильцем. Уйдя с Кадьяка в июне 1798 г., судно затонуло на обратном пути из Охотска осенью 1799 г. Следующий транспорт из России прибыл лишь осенью 1802 г. К этому времени Тараканов, скорее всего, уже приобрёл достаточный опыт, позволивший ему стать одним из предводителей первого похода русских в Калифорнию — похода, от успеха которого во многом зависела судьба колоний.

Надо полагать, что Тимофей Никитич быстро привлек к себе внимание А. А. Баранова, знаменитого главного правителя российских колоний, знавшего толк в людях. Только этим и можно объяснить тот факт, что все известные документы РАК говорят о Тараканове не иначе, как о начальнике — помощнике байдарщика, байдарщике, приказчике, старосте. Нигде он не выступает в качестве простого промышленного. В этом он схож со своим земляком, упоминавшимся уже курским купцом Николаем Ивановичем Мухиным. Тот, числясь еще среди «промышленных вновь прибывших», уже был назначен главой посельщиков Якутата именно потому, что Барановым была в нем «усмотрена способность к деятельному начальству и расторопности»7. Так и Тараканов вскоре после своего прибытия на Кадьяк направляется в Карлуцкую артель в помощь опытному старовояжному Афанасию Швецову.

Наблюдательный курский промышленный присматривался к обычаям кадьякцев, приноравливался к их поведению, избрав для себя в отношениях с ними стиль не столько высокомерного «большого начальника», действующего страхом и угрозами, столько уважаемого туземного анаюгака — «хозяина», старшины, управляющего селения с помощью советов, подарков, наставлений и личного примера. Именно такое поведение колонистов, подобных Тараканову, и закладывало прочную основу в здание Русской Америки.

Между тем, летом 1802 г. Российско-Американская компания оказалась на грани катастрофы. Индейцы-тлинкиты, возмущённые хищническим промыслом калана, который вели русские, оскорблённые грубым поведением служащих компании и ободряемые некоторыми американскими морскими торговцами, вышли на тропу войны. Погибла русская крепость на о. Ситка, почти поголовно была истреблена промысловая партия Ивана Урбанова. Возможно, Т. Н. Тараканов был очевидцем и участником этих бурных кровавых событий, поскольку есть основания полагать, что он мог находиться тогда в Михайловской крепости на Ситке.

Отныне проливы архипелага Александра были закрыты для партий РАК враждебностью тлинкитов. Промысел в иных местах давно уже не давал прежней прибыли. Компания терпела убытки. Выходом из тупика было открытие новых (и безопасных!) промысловых угодий. Надежду принесло появление американского шкипера О’Кейна. Бостонский ирландец Джозеф О’Кейн среди морских торговцев был известен под прозвищем «Честный Джо». Он бывал на Северо-Западном побережье, как помощник капитана на судах «Феникс» и «Предприятие», а в 1803 г. сам стал  командиром 280-тонного брига, носившего его же имя. О’Кейн отплыл из Бостона 12 января 1803 г., а в октябре он уже бросил якорь в Павловской Гавани. Тут он и сделал Баранову предложение, которое выглядело светлым лучом надежды среди беспросветного мрака, сгустившегося над колониями после катастрофы 1802 года. Он заявил: «По пути сюда, у берегов Калифорнии, нами открыт неизвестный остров, изобилующий морской выдрой. Если мне выделят несколько байдарок с вашими непревзойдёнными алеутами, то я согласен вести там промысел за половину всей добычи. Мехов там хватит на всех». Баранов согласился в тот же миг. Но он был опытным купцом: «Хорошо. Но купленные у вас товары на 12000 рублей останутся пока без оплаты — залогом до вашего возвращения». Бостонский капитан и главный правитель оценивающе взглянули друг на друга, усмехнулись и ударили по рукам.

О’Кейну выделили 20 байдарок — 40 кадьякцев из карлуцкой артели. Старшим над экспедицией назначили Афанасия Швецова и Тимофея Тараканова. И это плавание — первое плавание русских в Калифорнию — является и первым достоверным упоминанием Тимофея Никитича в компанейских документах. Но сведения об этом, без преувеличения историческом походе, крайне скудны.

Прибыв в Сан-Диего 4 декабря 1803 г., О’Кейн предусмотрительно не ввел судно в гавань. Колониальные власти запросто могли наложить на него арест. Вместо этого он послал в порт трех человек на шлюпке, чтобы просить позволения пополнить свои припасы. Им было отказано. Спустя 4 дня судно двинулось далее на юг к Сан Кентину. Из миссии Санто Доминго сюда спешно прибыл комендант Хосе Мануэль Руис. В общении с ним О’Кейн прибегнул к обычной для янки уловке. Он заявил, что не видел суши 11 дней, что ужасный шторм с северо-запада страшно повредил его судно и теперь он просит помощи. Руис поднялся на борт брига и лично убедился в том, что помощь необходима. Как этого достиг капитан — неизвестно, но комендант позволил ему провести в порту несколько дней.

Эти дни растянулись в три месяца (13 декабря-26 марта). О’Кейн стоял в порту, Швецов и Тараканов трудились изо всех сил. Губернатор Арильяга сообщает 4 марта 1804 г., что «от миссии Росарио до Санто Доминго тут не осталось ни одной выдры». Он не раз направлял О’Кейну приказы покинуть Калифорнию, но не мог подкрепить их реальной силой, и потому бостонцы могли спокойно игнорировать неудовольствие властей. Захватить сложенные на берегу бобровые шкуры тоже не было никакой возможности: их охраняло пять пушек и вооруженные алеуты. В конце марта промысел был завершен. Запасшись дровами и водой близ Энсенады, остановившись на 15-19 апреля в бухте Тодос-Сантос, О’Кейн взял курс на Кадьяк.8

Стоит также добавить, что на Кадьяке тогда поселенцы «умирали с голоду и что несколько бочек привезённой Окейном муки подкрепили жизнь их» — по поручению А. А. Баранова Швецов и Тараканов еще и закупали в испанских владениях продовольствие.

Тараканов вернулся на Кадьяк в июне 1804 г. Тут его ожидали великие новости. Ополчение во главе с самим А. А. Барановым ушло по весне отвоёвывать Ситку у колошей. «О’Кейн» ещё стоял в Павловской Гавани, когда 1 (13) июля сюда вошла «Нева» под командованием капитан-лейтенанта Ю. Ф. Лисянского. Затем оба судна расстались, чтобы вновь встретиться уже 25 августа в Ситкинском заливе.

Неясно, что делал в это время Тараканов. Последовал ли он за партией Баранова на борту «Невы» или вернулся со своими усталыми партовщиками в Карлук? Участвовал ли он в сражении с тлинкитами? Неизвестно. Здесь в биографии Тимофея Никитича зияет очередной досадный пробел. С полной уверенностью можно сказать лишь то, что его не было на Ситке в октябре 1805 г., когда готовилась экспедиция Н. П. Резанова в Калифорнию и карлуцких байдарщиков намеревались вызвать с Кадьяка для участия в ней.

В октябре 1806 А. А. Баранов заключает новое соглашение об ещё одной калифорнийской экспедиции. Капитан брига «Павлин», американец Оливер Кимболл  (шурин Джозефа О’Кейна), получает 12 байдарок алеутских охотников. Начальствовать над партией поручено Тимофею Тараканову. Около 20 ноября «Павлин» с партией Тараканова на борту вышел в открытое море, взяв курс на Калифорнию. Теперь Тимофей Никитич действовал как полноправный байдарщик. Но сведения о этих его действиях столь же скудны, как и известия о первом калифорнийском походе

Кимболл условился с Барановым «отправиться к берегам Калифорнии, начиная промысел от губы Тринидад, и не приближаться к испанским селениям» — от Н. П. Резанова уже было известно о предосторожностях губернатора дона Хосе. Терять своих людей и нарываться на дипломатические осложнения Александр Андреевич не хотел, да и у самого Кимболла отсутствовало желание повторять печальный опыт общения с испанскими властями — ведь по пути на Аляску несколько его людей уже было схвачено стражниками в районе Сан-Габриэля. Тогда он лишился штурмана.

Кимболл и Тараканов действовали осмотрительно, избрав базой партии залив Бодега севернее Сан-Франциско. Эта местность ещё не была освоена испанцами и экспедиция спокойно обосновалась тут на период с 5 марта по 15 мая 1807 г. На избранном месте выстроили временные землянки и шалаши. Партовщики начали промысел, действуя как вдоль океанского побережья, так и внутри залива Сан-Франциско. Испанцы пытались им противодействовать и в середине марта пять байдарок были обстреляны из пушек президио Сан-Франциско. Алеуты бежали прочь от крепости, бросив две байдарки. Но покидать окрестности негостеприимного форта партовщики пока не собирались. В своём рапорте Баранову Тимофей Никитич сообщал, что залив Бодега «более протчих на тех берегах поныне мест обнадёживает промысловыми выгодами, ибо с приливами заходит в тот премножество бобров кормиться, потому что оный неширок, отмель с иловатым грунтом и тих при всяких бурливых погодах, и есть, чаятельно, таких же черепокожных довольно животных, какими более питаются бобры, подобно чугацким мамаям. Устье же залива сего весьма узкое, в коем и сеточный производить, чаятельно, удобно промысел, хотя бы и подобный якутацкому на приливах и отливах порог был, можно становить подалее от устья в залив и, пустя партию из нутра, гнать в те [сети]». Позднее А. А. Баранов цитировал рапорт Тараканова в инструкциях И. А. Кускову и оттуда нам становится известна ещё одна деталь, добавляющая красок к портрету Тимофея Никитича. Тараканов сообщал, что в устье залива Бодега бывает такое изобилие каланов, что лично он «в час, сидя спокойно на берегу, убить мог сам пять бобров из ружья». Искусство стрелка, о котором мы здесь слышим впервые, в скором будущем сослужит ему ещё более важную службу.9

Когда промысел в здешних водах перестал удовлетворять Тараканова, он перенёс деятельность артели южнее, в Нижнюю Калифорнию, прибыв 31 мая в Сан-Кентин. В конечном итоге, партия благополучно возвратилась на Ситку 3 августа 1807 г.

К  1808 г. Компания прочно стояла на ногах, и впервые после недавних катастроф индейской войны можно было вновь подумать и о продвижении вперёд. Целью была избрана Калифорния и Тараканов, столь близко знакомый с нею, никак не мог остаться в стороне. Все необходимые инструкции о главного правителя Тимофей Никитич получил 18 сентября. Он назначался «судовым старостой» на шхуну «Св. Николай»

Командовать «Св. Николаем» было поручено штурману Николаю Исаковичу Булыгину. Ему предстояло «учинить описание всего берега Новаго Альбиона, начиная от пролива Жуан де Фука, праваго мыса до бухты Драковой, а посленего мыса к гишпанскому Санкт-Францыско порта, с обстоятельным изследованием известных портов и неизвестных бухт, проливов и островов с якарынми местами». Но и помимо того, Александр Андреевич составил для Булыгина и Тараканова такую программу исследований, которая была бы подстать комплексной академической экспедиции. Им рекомендовалось, там, где позволять будут обстоятельства и безопасность судна, «испытывать ндравы обычай всех тамошних коренных обитателей», выяснять, имеют ли индейцы «склонность к миролюбивой мене и торговле, и есть ли у тех интересные морские или земляные звери или особые какие продукты». Непосредственно самому Тимофею Никитичу вменялось в обязанность «приметить чуть грунты земель, песков и разноцветных каменьев, брать по небольшой частице, привязывать ярлычки с показанием места и количества в каком открывается, особливо же близ пролива Жуан де Фука и устья реки Колумбии».

Но при всём том Тараканову не следовало забывать и о своих непосредственных обязанностях, как старосты: «в продолжении пути … на судне людей довольствовать поколику позволять будет достаток, отпущенный отсель жизненных припасов в полной мере сытости и всех равно, наблюдая … должное хозяйство … заготовяемые жизненные продукты зберегать не тратив напрасно и безвременно, без пользы общаго пропитания».10 В целом Тимофей Никитич находился под началом Булыгина, а оба они вместе, после соединения с судном «Кадьяк», поступали в распоряжение И. А. Кускова — «главнокомандующего всею той экспедицыей».

Инструкции, полученные Кусковым, также не обходили вниманием Тараканова. Более того, они добавляли к его обязанностям одно весьма щекотливое поручение. Описывая со слов Тимофея Никитича окрестности залива Бодега, Баранов особо обращал внимание на то, что вглубь этого залива всегда можно попасть даже в бурную погоду: «как тут вблизи переносят чрез песчаную кошку, так и из Драковой бухты … где также удобный перенос с гладким местом менее двух вёрст». Но дело было в том, что «самая внутренность оного [залива], чаятельно, весьма близко подходит к Санкт-Франциско, на устье коей состоит и гишпанская последняя к норду в Калифорнии крепость того же имени». Столь удачным стечением обстоятельств грех было не воспользоваться. По мнению дальновидного Александра Андреевича, «небезнужно для будущих политических видов исследовать между предпомянутым заливом и бухтой лежащий перешеек». Однако, было ясно, что испанцы вряд ли благосклонно отнесутся к шпионской вылазке иностранцев подле самых стен своего северного форпоста. Поэтому действовать следовало «самым осторожным образом, дабы не подать ни малейшего поводу гишпанцам о намерениях производства промышленности в близком их соседстве. На каковой конец послать должно отряд самых надёжных и скромных из своих людей, и хотя вооружить всех для осторожности достаточно, но строго приказать во весь тот поход ни одного не произвесть выстрела ни по зверю, ни по птице, кроме такого случая, когда разве жизнь тех в отряде состоящих людей подвергаться будет крайней опасности».

Поскольку вряд ли сам начальник экспедиции или капитаны кораблей могли бы отлучиться для этой рискованной вылазки, то Баранов настаивает на том, чтобы «поручить же отряд тот непременно Тараканову». Тимофей Никитич должен был «положить на план перешеек по компасному румбу в самом узком месте между сказанным заливом и бухтою; особливо же то место Санкт-Франциской бухты, где доведёт и кончится тракт из Бодего, описать с примечанием, и в каком расстоянии от реченной крепости. Но ежели же, сверх всякого чаяния, по каким-либо непредвидимым обстоятельствам приметят из крепости гишпанцы любопытство и замечания со стороны той, приказать немедленно отряду обратиться к своему месту».11

Судя по всему, Баранов считал Тимофея Никитича достаточно сведущим в деле топографической съёмки, чтобы поручить ему заменить более образованных моряков, и вполне «надёжным и скромным», чтобы вообще исполнить подобное секретное задание. Однако, осуществить этот хитроумный план Тимофею Никитичу так и не довелось.

В команде шхуны «Св. Николай» состояло 11 матросов, одним из которых был «Джон Виллиамс аглицкой нации», а прочие — русские промышленные. В числе их был Иван Бологов, которого с Таракановым свяжет долгая и крепкая дружба. Наряду с ними на борту шхуны находилось пять алеутов (точнее, кадьякцев) и две алеутки. Одна из последних, «аехталецкого жила Чичиек Марья», прислуживала Анне Петровне — жене штурмана Булыгина, которая решилась сопровождать мужа в этом путешествии. В качестве юнги шёл в плавание «ученик математики» Филипп Котельников.12

«Св. Николай» покинул порт Ново-Архангельска 29 сентября 1808 г. «Кадьяк» с И. А. Кусковым на борту, должен был последовать за ним 20 октября. Точкой рандеву для обоих судов была назначена бухта Гавр де Грей (Грейс-Харбор). Но встреча эта так и не состоялась.

Выйдя из Ситкинской бухты, «Св. Николай» взял курс на юг и вскоре туманная мгла скрыла от глаз мореходов снежную вешину Эджкомба. По правому борту стеной стоял темный угрюмый лес и свинцовые волны с грохотом бились о мрачные утесы. Судно шло в пределах видимости берега. Отдалившись от Ситки, оно миновало острова Принца Уэльского и Королевы Шарлотты, двинулось вдоль малоизвестного русским побережья острова Ванкувер. погода благоприятствовала мореходам. Ветра были тихими: однажды шхуна попала в четырехдневный штиль. Но у бухты Клоукот это везение кончилось. Заимствуя из подлинного журнала Тараканова описание бури, капитан В. М. Головнин излагает его слогом простым, ясным, энергичным, почти пушкинским:

«Около полуночи стал дуть ровный ветер, который к рассвету усилился до степени жестокой бури. Начальник брига приказал закрепить все паруса, кроме совсем зарифленного грота, под которым мы лежали в дрейфе. Будучи с одинаковой силой свирепствовала трое суток. Потом перед рассветом вдруг утихла и наступила тишина; но зыбь была чрезвычайная и туман покрыл нас совершенно. Вскоре по восхождении солнца туман исчез, и тогда показался нам берег не далее 3 миль от нас. Мы бросили лот: глубина 15 сажен. Тишина не позволяла удалиться от опасности под парусами, а зябь мешала употребить буксир или весла, она же прижимала нас ближе и ближе к берегу, к которому, наконец, подвинула нас так близко, что мы простыми глазами весьма явственно могли видеть птиц, сидевших на каменьях… Гибель брига казалась нам неизбежной, и мы ежеминутно ожидали смерти, доколе божьим милосердием не повеял северо-западный ветер, пособивший нам удалиться от берегов. Но ветер сей, поблагоприятствовав нам шесть часов, превратился в ужасную бурю и заставил лечь в дрейф, убрав все паруса. После того, как буря укротилась, ветры дули с разных сторон и с разной силой, а мы, пользуясь оными, подавались к югу».13

Миновав мыс Флаттери и устье пролива Хуан де Фука, «Св. Николай» двинулся вдоль побережья материка. В тумане маячили далекие пики гор, склоны которых покрывал мохнатый ковер лесных дебрей. Вперёди показался островок. Тараканов в своем журнале утверждает, что то был Дистракшин, «Пагубный остров», но, согласно приводимым им же координатам, то был островок Джеймс-Айленд близ устья Квилеут-Ривер против мыса Ла Пуш.

Булыгин ввел судно в пролив между Джеймс-Айленд и материком, обогнув остров с юга. Он искал удобной стоянки, где можно было бы спокойно переждать непогоду. Не найдя ничего подходящего, он вновь вышел в открытое море. Но, не успело судно отойти от берега и на три мили, как настал штиль. Паруса обвисли, а сильная зыбь валила шхуну все ближе и ближе к опасным прибрежным скалам. 31 октября шхуну протащило мимо северной оконечности острова и в итоге «Св. Николай» оказался угрожающе близко от каменистой гряды, пенившей волны не далее, чем в миле от острова. Зыбь била в борт шхуны, неуклонно толкая ее на рифы.

На совете, созванном Булыгиным, решено было «держать мимо каменьев к самому берегу с намерением зайти за оные». Мореходы хотели обойти гряду и надеялись, что она, после этого удачного маневра прикроет их судно от гибельной зыби. Но они просчитались: миновав скалистую гряду, «Св. Николай» оказался среди еще одного скопления торчащих в волнах скал и затаившихся подводных камней. В любой момент судно могло напороться на один из них. Булыгин велел бросить якорь, затем другой; потом еще два. Тщетно. И четыре якоря не могли сдержать напора волн. Шхуну неумолимо толкало к берегу. Она приостановилась, удерживаемая четырьмя якорями, но к наступлению сумерек два якорных каната перетерло о камни, около полуночи лопнул третий канат, а затем поднявшийся внезапно ветер оборвал и последний из них. Гибельный дрейф не только возобновился, но и усилился. Оставалось одно — вывести судно в открытое море. Тем же путем, каким оно было введено в эту ловушку, выбраться было нельзя — ветер дул с зюйд-оста и лавировать в темноте среди рифов в узком проливе не было никакой возможности. Но оставаться на месте было еще опаснее.

«И так мы пустились, как говориться, куда глаза глядят, и, к общему нашему удивлению, невзирая на чрезвычайную темноту, прошли столь узким проходом, что, наверное, ни один мореплаватель и днем не осмелился бы идти оным», — с изумлением вспомнил о той жуткой ночи Тимофей Никитич.14

Однако несчастья беспрерывно преследовали злосчастную шхуну. Едва миновала опасность со стороны подводных камней, как переломился фока-рей и стройная мачта вмиг превратилась в бесформенную груду обвисших снастей и парусов. Возможности убрать паруса и заняться починкой рея не было, — следовало поскорее убираться подальше от опасных рифов. Но на рассвете ветер переменился и вновь погнал судно к берегу. Попытка исправить сломанный рей не удалась, заменить его было нечем. Фок-мачта вышла из строя и судно потеряло способность успешно лавировать. Ей стремительно несло на прибрежные утесы. Команда, бессильная что-либо изменить, могла лишь молиться, со страхом и мрачной решимостью ожидая неизбежного.

Неизбежное случилось в десятом часу утра 1 ноября — судно бросило валом в буруны, корпус его врезался в дно и шхуна прочно засела на прибрежной каменистой отмели. Участь «Св. Николая» решилась…

«Св. Николай» был выброшен на берег близ устья Квилеут-Ривер. Страна, в которой оказались путешественники, не сулила им легкой жизни. То была земля хэмлока, сосняка и кедровника, где древесные ветви опутывали густые лозы, подножия стволов скрывались среди буйной поросли кустарников, а прогалины и поляны среди непроглядных дебрей покрывали гигантские папоротники. Со стороны материка страну прикрывал барьер гор Олимпик-Маунтинс, а тихоокеанские ветры приносили сюда частые шторма и ливни. Зимой выпадало немного снега, но он не всегда покрывал даже небольшие пригорки. Полноводные реки стекали с горных склонов к океанскому побережью почти параллельными потоками — Квилеут-Ривер, Хо-Ривер в 15 милях южнее, Куитс- и Квинольт-Ривер.

Но потерпевших кораблекрушение, как видно то со слов Тараканова, страшила не столько суровая дикая природа, сколько встреча с туземными обителями этой страны. Опасения их были оправданны. Среди европейцев местные индейцы пользовались в то время репутацией опасных дикарей, свирепых, коварных и воинственных. Состоящие из двух родственных групп, собственно квилеутов (Quileut) и хо (Hoh) они обитали в небольших поселках по берегам рек и ручьев. Более крупные селения стояли в устьях рек. Охотники, рыболовы, собиратели, они были также искусными воинами, видя врага в каждом чужаке, появившиеся на их землях. Они отражали набеги флотилий боевых каноэ своих северных соседей, мака и нутка, сами пускались в подобные грабительские рейды, стремясь добыть славу и захватить невольников. Пленников обращали в рабство, а владение рабами доставляло семьям их хозяев почет в племени. Рабы были живым доказательством храбрости, удачливости и богатства главы семейства.

Между тем, надо было спешить. Дожидаться улучшения погоды было делом безнадежным и опасным. Тараканов распоряжался на берегу, принимая с судна припасы и оружие:

«Мы с оружием в руках выжидали время: когда находил большой вал, ударял в судно и, рассыпавшись, опять сливался с берегов, тогда мы бросались с борта и выбегали на берег за пределы воды; там принимали от своих товарищей, оставшихся на бриге, ружья и амуницию».15

С судна свезли порох, готовились снять пушки, сразу готовили заряды на случай враждебного столкновения. Сняв паруса, соорудили из них две палатки. Они стояли саженях в семи друг от друга и меньшую из них «назначили для себя» Тараканов и Булыгин. Лишь когда выгрузка была в основном завершена матросы натащили груду валежника и разожгли большой костер.

Вскоре появились индейцы, начавшие растаскивать имущество с разбитого судна. Промышленные, потеряв всякое терпение, силой гнали индейцев прочь от сваленного в кучи компанейского добра. В ответ в них полетели камни. Освирепев от боли, то, чего он «страшился более всего на свете», свершилось — потерпевшие крушение вступили в открытый бой с индейцами. Индейцы явно не имели изначально враждебных намерений — иначе им не пришлось бы использовать в бою в основном камни, валявшиеся у них под ногами. Они вышли на берег, имея при себе лишь ножи  — непременный атрибут каждого индейца Северо-Западного побережья. Но схватка с самого начала была жаркой. Выбежав из палатки, Тараканов тотчас столкнулся с одним из индейцев и получил удар ножом в грудь. Но удар, похоже, был нанесен второпях и рана оказалась неопасной. Отшатнувшись назад, вглубь палатки, Тимофей Никитич подхватил ружьё и, взведя курок, вновь шагнул навстречу врагу. Ранивший его воин стоял за палаткой с кинжалом в левой руке и камнем в правой. Тараканов не успел поднять ружья, как камень этот с такой силой ударил его в голову, что приказчик не устоял на ногах и, пошатнувшись, осел на валявшуюся подле колоду. Индеец издал торжествующий вопль, но Тараканов, не потеряв самообладания, вскинул ружьё и выстрелом в упор уложил противника наповал. По всему лагерю царили суматоха и неразбериха. Наконец, пушечный выстрел с борта «Св. Николая» рассеял нападавших. Подхватив своих раненых, индейцы бежали в леса, оставив на собой тела трех убитых воинов и берег, усеянный брошенными ими шляпами, плащами, копьями и дубинками. Из промышленных никто не погиб, но все в разной степени пострадали от камней (исключая тех, кто находился на судне). Потерпевшие крушение одержали победу, но она не радовала их. Что значит для этих «колюжей» потеря трёх, пускай и самых храбрых, воинов! А для русских вооруженная стычка с туземцами в первый же день пребывания в их стране не предвещала ничего хорошего на будущее.

На совещании было решено двигаться вдоль береговой кромки к бухте Гавр-де-Грей на место назначенной встречи с «Кадьяком». Выступая в поход, путники взяли с собой каждый по два ружья и по пистолету, все патроны в сумах, три бочонка пороха и «небольшое количество съестных припасов». Поскольку прочее добро унести с собой было невозможно, то пушки были заклёпаны, у «лишних» ружей и пистолетов переломаны замки; после этого оставляемое оружие, порох, топоры, ножи и вообще «все железные вещи» были утоплены в море. Потерпевшие крушение боялись вооружить индейцев, но, уничтожив все это, они добились того, чего более всего боялись сами, — лишь вконец озлобили квилеутов, рассчитывавших на поживу с разбитого судна.

Путь оказался нелёгок, тем более, что индейцы неотлучно следовали за отрядом, то и дело беспокоя моряков своими вылазками. Однажды поутру сборы в дорогу были прерваны захлебывающимся лаем корабельного пса. Оружие у промышленных теперь всегда было наготове. Щёлкнули взводимые курки. Тараканов, жестом призвав своих спутников сохранять спокойствие и выдержку, повёл вокруг цепким внимательным взглядом. Со всех сторон из-за древесных стволов, утесов и кустарников медленно и почти беззвучно появлялись мрачные фигуры индейских воинов. С боевыми ножами, со склоненными копьями и стрелами, наложенными на тетивы луков, они молча обступили стан потерпевших кораблекрушение. Промышленные замерли, сгрудившись спиной к спине над своими пожитками. Над поляной нависло тягостное молчание и лишь собака продолжала заливаться неудержимым лаем. Тимофей Никитич решительно шагнул вперёд с винтовкой наизготовку. Все теперь было в его руках. Теперь он мог предотвратить кровавую схватку, сделав то, что не удалось ему в день крушения. Бой с индейцами в глубине лесов грозил путникам неизбежной гибелью. Тараканов поднял ружьё и выстрелил в воздух. Когда развеялся пороховой дым, индейцев уже не было видно. Словно тени растворились они в сумраке дебрей и лишь колышущиеся ветки отдельных деревьев говорили о том, что присутствие их на прогалине было не сном и не видением. Отряд поспешно выступил в путь.

Утром 7 ноября промышленным повстречались по пути трое индейцев и с ними одна женщина. Поделившись с путешественниками своими запасами вяленой рыбы, они, как сообщает Тараканов, «начали поносить то поколение, от которого мы столько потерпели, и хвалить свое собственное». Население здешних мест было по языку и обычаям ближе скорее южанам-квинольтам мыса Гренвилл, чем собственно квилеутам, а индеанка и вовсе была сестрой Ютрамаки — одного из вождей индейцев-мака, обитавших на побережье пролива Хуан де Фука у мыса Флаттери и в бухте Ниа (Neah-Bay). Поэтому нелестные высказывания в адрес гонителей потерпевших крушение могли быть и вполне искренними. Но в любом случае эта утренняя встреча имела для русских самые печальные последствия.16

Вместе с сестрой вождя и ее спутниками поздним вечером того же дня русские пришли «к устью небольшой реки» (вероятно, Хо-Ривер). На противоположном берегу виднелось шесть больших дощатых домов с покатыми плоскими крышами — там было селение индейцев-хо. Пришельцы обратились к ним с просьбой предоставить лодки для переправы. Индейцы в ответ посоветовали подождать прилива, утверждая, что «в малую воду переезжать через реку неудобно и что с прибылою водой они перевезут нас ночью». Но переправа в ночной темноте показалась русским слишком опасной и подозрительной затеей. Они предпочли дождаться утра, а пока из предосторожности отошли от реки примерно на версту и только тогда расположились на ночлег.

Ранним утром 8 ноября отряд во главе с Булыгиным и Таракановым вновь подошел к реке. При свете дня селение оказалось неожиданно многолюдным. Подле шести хижин на берегу скопилось около 200 человек. На повторные просьбы о лодках индейцы ничего не отвечали. Видя это, промышленные с досадой развернулись и двинулись вверх по течению в поисках брода. Заметив это, индейцы вдруг оживились и выслали за реку каноэ с двумя нагими гребцами в нем. Промышленные остановились и, дождавшись подхода челна, осмотрели его. По их прикидкам, такая долбленка могла вместить в себя около десяти человек. Но переправляться за реку по частям не хотелось. Кто знает, не воспользуются ли индейцы разделением сил их отряда для нападения на него? Тараканов заговорил с гребцами, объясняя, что нужна еще одна лодка, чтобы перевезти всех людей разом. В ответ из селения было выслано еще одно каноэ, но гораздо меньше первого: в нем могло разместиться не более четырех человек. С веслом в руке в этом челноке сидела уже знакомая русским индеанка — сестра неизвестного им пока еще Ютрамаки. Оснований для беспокойства, казалось, не было и путники стали грузиться в каноэ. В меньшее сели А. П. Булыгина, алеутка Марья, кадьякец Яков и Филипп Котельников; в большее поместились «девять человек самых отважных и проворных промышленников». Сделано то было, вероятно, не без умысла — самые крепкие, хорошо вооруженные и храбрые люди отряда должны были стать на том берегу защитой для самых слабых, а также прикрывать переправу своих товарищей. Все, казалось, было продумано самым тщательным образом. Но индейцы составили свой план гораздо раньше.

Когда большое каноэ достигло середины реки, оба нагих гребца вдруг бросились за борт вместе с веслами и быстро поплыли к своему берегу. Опешившие промышленные разразились бранью и недоумевающими возгласами, но изумление их тотчас сменилось негодованием и страхом: лодка стремительно наполнялась водой. Прыгая за борт, индейцы успели выдернуть пробки из кедровой коры, которыми были заткнуты дыры, проделанные ими заранее в днище каноэ. А само каноэ тем временем несло уже мимо индейских хижин. Столпившиеся на берегу воины, «закричав страшным образом», начали осыпать русских градом стрел и дротиков. Отчаянные женские крики донеслись из малой лодки — Анна Петровна Булыгина и ее спутники были теперь полностью во власти индейцев. Челнок, подгоняемый мощными гребками весел, быстро приближался к берегу. Малолетний Котельников и слабосильный кадьякец не могли оказать серьезного сопротивления. Остававшиеся на своей стороне реки промышленные могли лишь криком подбадривать своих товарищей и посылать проклятия «колошам», завлекшим их в эту ловушку.

Индейское предание сообщает, что в результате этого хитроумного плана «течение должно было принести новых людей прямо к ним [людям хо] в руки и их захватили бы без труда. Более того, они [хо] приготовились к атаке на своей стороне реки. Но этого всего не произошло, хитрость не принесла ожидаемых плодов». Недаром в большом каноэ находились «самые отважные и проворные» молодцы из всей команды шхуны. Заткнув дыры пятками, беспрестанно вычерпывая воду шапками и просто пригоршнями, они стали изо всех сил грести прикладками собственных ружей, стараясь отвести каноэ от враждебного берега. Кроме того, как утверждает Тараканов, лодку «подхватило отраженное течение», которое и принесло ее назад прежде, чем она успела наполниться водой. Все девять человек, находившиеся в ней, спаслись — «чудесным образом по благости Божией» — однако, все они были переранены индейскими стрелами. Особенно опасно было положение Якова Петухова и Харитона Собашникова. Их вынесли на берег бледных и окровавленных. Собашников стонал, ощупывая обломок стрелы, засевший у него в животе. Но времени отдохнуть и залечить раны не было. Индейцы, воодушевленные захватом малого каноэ и видевшие, что бывшие в большой лодке ружья подмочены и не годятся в дело, решительно атаковали промышленных. Но нападавших встретил неожиданно стойкий отпор. Члены команды «Св. Николай» умели не только бить бобров. Не раз им приходилось сталкиваться с грозными тлинкитскими воинами и выходить из этих стычек победителями. За спиной у них было «отвоевание» Ситки и опыт опасного промысла во враждебных проливах. Наскоро  отаборившись среди деревьев и бурелома, имея несколько сухих ружей, они изготовились храбро встретить врага.

Атакующие индейцы вооружены были ножами, луками и стрелами, имея в своем распоряжении всего два ружья. «Хо имели преимущество, — рассказывает индейский сказитель, — так как большинство [русских] ружей промокли и порох не загорался, а пушка, причинявшая так много ущерба, была за много миль отсюда у места крушения. Однако те немногие белые люди, чьи ружья были еще пригодны для стрельбы, не подпускали врага, стреляя из-за деревьев, пока у огня не подсохли другие ружья, которые тоже ввели в дело».

«Дикие, став в строй от занятого нами места в расстоянии около сажен, начали бросать в нас стрелы и один раз сделали ружейный выстрел, — в свой черед говорит Тараканов, — Мы имели еще несколько сухих ружей, которыми отражали неприятеля в продолжении около часа, и не прежде обратили его в бегство, как переранив многих из его ратников и положив двоих на месте».17

Тела двух индейских воинов, слишком близко, видимо, подобравшихся к позициям русских, были брошены на поле боя, но еще несколько трупов было вынесено индейцами и перевезено на свой берег реки.

Вновь русские одержали победу в стычке, но, как и в прошлый раз, она не радовала их. Они потеряли четырех человек пленными, среди них была жена их командира, и судьба их была неясна. Кроме того, в отряде оставалось девять раненых. Харитон Собашников, страдая от раны, просил оставить его умирать в зарослях. Рана его была безнадёжна и промышленным поневоле пришлось исполнить просьбу товарища: «Раненый наш товарищ, чувствуя нестерпимую боль и скорое приближение смерти, просил нас оставить его умереть в тишине лесов и советовал, чтоб мы старались скорее удалиться от диких, которые, конечно, сберут новые силы и будут нас преследовать. Простившись с несчастным нашим другом и оплакав горькую его участь, мы оставили его уже при последних минутах жизни и пошли в путь, а для ночлега избрали удобное место в горах, покрытых лесом».18

Следующие три дня (9-11 ноября) путники провели словно в тумане, почти не осмысливая происходящее: «Шел проливной дождь. Не зная сами, куда шли, мы бродили по лесу и по горам, стараясь только укрыться от диких, которых мы страшились встретить в такую ненастную погоду, когда ружья наши были бы бесполезны. Голод изнурил нас совершенно».19

Штурман Булыгин, которого после всех свалившихся на него несчастий окончательно подкосила потеря жены, совершенно пал духом. Когда все собрались у огня, получив свою долю собачьего мяса, Николай Исакович обратился к ним — «со слезами на глазах», как отмечает Тараканов. Дни, проведенные моряком в скитаниях по суше, не прошли даром. Это сказалось даже в том, как обратился он к своим спутникам: «Братцы! — сказал он, — мне в таких бедствиях прежде быть не случалось и теперь почти ума своего лишаюсь и управлять вами более не в силах; я теперь препоручаю Тараканову, чтоб он управлял всеми вами и сам из послушания его выходить не буду; сверх того, если вам не угодно, выбирайте из своих товарищей кого хотите».20

Булыгин окончательно потерял уверенность в себе. Было ли его заявление неожиданностью для Тараканова или штурман предварительно переговорил с ним? Но в любом случае выбор был вполне закономерен. Тимофей Никитич являлся вторым лицом на судне после командира. Ему по праву и принадлежало руководство отрядом в случае гибели Булыгина. Это сознавали и все промышленные. Они видели, что их прежний командир, подавленный своими неудача и личным горем, не может привести их к спасению. Его навигаторские способности не помогли избежать крушения, его карты не помогли ориентироваться во враждебной чужой стране, да и самого его теперь больше беспокоила судьба жены, чем все остальное, включая участь команды. Спокойный, уверенный в себе, деловитый приказчик внушал куда большую надежду готовым впасть в отчаяние людям. В итоге все они «единодушно изъявили свое согласие на предложение Николая Исаковича».

Отречение штурмана было принято. Власть его перешла в руки Тараканова. Бывшему командиру вскоре предстояло пожалеть об этом.

День 14 ноября выдался ясный. Ружья были тщательно протерты и вычищены. В стволы забили сухие заряды. Подкравшись к намеченным для грабежа хижинам, промышленные окружили их с оружием наготове. Оба жилища казались вымершими. Подле них не было видно ни души. На требование выйти вон никто не отозвался. Ворвавшись внутрь, русские обнаружили там лишь одного «пленного мальчишку» лет тринадцати. Мальчик показал знаками, что другие индейцы, его хозяева, обнаружили в окрестностях следы чужаков и, испугавшись нападения, предпочли заранее убраться на время за реку. Впрочем, странники не особенно стремились к общению с индейцами. Забрав связки вяленой рыбы, по 25 рыбин на каждого, они двинулись обратно к своей стоянке.

Все были слишком голодны, чтобы не прикоснуться к захваченной пище и дожидаться возвращения в лагерь. Поэтому Тараканов, довольный удачным набегом, не противился просьбе товарищей сделать привал и перекусить «чем Бог послал». Но сам Тимофей Никитич решил использовать эту остановку, чтобы получше осмотреть местность. Кликнув с собой Козьму Овчинникова и одного из кадьякцев, он направился вверх по склону горы, оставив спутников отдыхать в укромном овраге, на дне которого журчал прозрачный ручей. Жуя на ходу вяленого кижуча, Тараканов взбирался на вершину, рассчитывая там сориентироваться и избрать наиболее удобное направление дальнейшего пути. Восхождение по лесистому склону оказалось нелегким. Тимофей Никитич приотстал и первым наверх взобрался Овчинников, следом за которым карабкался кадьякец. Оказавшись на открытой вершине холма, Овчинников на минуту остановился и вдруг вздрогнул, а лицо его исказилось от боли. Он зашатался и шедший позади всех Тараканов увидел стрелу, торчащую в спине Козьмы. Винтовка в руках приказчика была наготове. Взводя курок, он крикнул кадьякцу, чтобы тот помог раненому. Но, едва тот бросился к Овчинникову и попытался выдернуть стрелу из спины, как тотчас был ранен и сам. Стрелы летели сзади. Обернувшись, Тараканов увидел на соседнем холме толпу вооруженных индейцев. От них его отделял тот самый овраг с ручьём, где расположился на привал остальной отряд. Более того, около двух десятков индейских воинов уже бежали, стремясь отрезать трех странников от основной их группы. «Между тем стрелы сыпались на нас, как град», — вспоминал позднее Тимофей Никитич о тех мгновениях, когда жизнь его висела на волоске. Действовать надо было быстро и решительно. Главной опасностью, несмотря на град стрел, были все же не лучники на холме. Ни одна из их стрел не поразила более цели. Страшнее были те 20 воинов, что в любой момент могли оказаться между Таракановым с его ранеными спутниками и стоянкой у ручья. Тараканов помнил, какое впечатление производила на здешних индейцев ружейная пальба. Но на сей раз он не собирался стрелять в воздух. Он быстро вскинул ружье, приложился и рука его не дрогнула — пуля ударила одного из воинов в ногу. Это разом остудило боевой пыл прочих. Подхватив раненого на плечи, они поспешили убраться подальше от таинственного оружия странников. К встревоженным товарищам Тараканов добрался благополучно. Немедленно покинув овраг, они вернулись к месту своего ночлега и только там, наконец, осмотрели раны пострадавших, найдя, что «они были не опасны».

Теперь у промышленных была пища и они могли позволить себе отдохнуть от скитаний и залечить раны. Следующие двое суток (15-16 ноября) они оставались на месте и за это время сообща «изобрели и утвердили» новый план дальнейших действий. Впрочем, новым он был лишь относительно. По сути, экипаж «Св. Николая» вернулся к той же идее, что была высказана (Таракановым?) в первый же после крушения день — зимовка. Теперь в пользу этого появились и новые веские доводы:

«Время года не позволяло на уже  достичь гавани, чтоб встретить там ожидаемое судно, ибо неизвестно, когда мы будем в состоянии переправиться через реку, — обстоятельно объясняет ситуацию Тимофей Никитич, — И для того мы решились идти вверх по ней, доколе не встретим озера, из коего она вытекает, или на ней самой удобного для рыбной ловли места, где, укрепясь, зимовать, а весной уже действовать смотря по обстоятельствам».21

17 ноября отряд вновь выступил в поход и был в пути несколько дней. Они старались держаться берега реки, чтобы не упустить удобного для зимовья места. По пути совершали набеги на промысловые индейские стоянки, отбирали пищу, платя, по возможности, бусами и пуговицами. Неожиданно произошло событие, наглядно показавшее всем, каков их новый командир. Встреченные однажды индейцы предложили русским выкупить захваченную при переправе в плен Анну Петровну Булыгину.

Разом начались переговоры и сбор средств для выкупа. Штурман сбросил с плеч свою шинель, Тараканов пожертвовал новый китайчатый халат. Гора одежды росла, кто бросал туда камзол, а кто и шаровары. Общий порыв захватил и обычно равнодушных кадьякцев. Однако индеец, придирчиво осмотрев образовавшуюся кучу добра, заявил, что этого будет мало; следует добавить ещё четыре ружья. Тараканов понял, что это и есть главная цель посла.

Булыгин, «приняв на себя вид начальника», он приказным тоном потребовал от Тараканова немедленно согласиться на все условия индейцев. Но тут Тимофей Никитич проявил всё присущее ему упорство и наотрез отказался подчиняться бывшему своему командиру. В отличие от горячившегося Булыгина, староста был хладнокровен, рассудителен, держался почтительно, но твёрдо: «Прошу вас извинить меня, но в сём случае осмелюсь вас ослушаться. У нас осталось только по одному годному ружью на каждого человека. Мы не имеем никаких инструментов для починки оных, а ведь именно в ружьях состоит единственное наше спасение. Следовательно. Лишиться такого значительного их числа будет крайне неблагоразумно. А если взять ещё в рассуждение, что эти самые ружья будут тотчас употреблены против нас, то исполнение вашего приказания совершенно нас погубит».

Натолкнувшись на хладнокровие и упорство Тараканова, штурман обратился к прочим своим спутникам: «старался убедить других ласками и обещаниями согласиться на его желание». Привыкшие подчиняться ему матросы заколебались. И вновь зазвучал ровный голос Тимофея Никитича. Решительно и твёрдо он заявил: «Если вы согласитесь отдать колюжам хотя бы одно годное ружьё, то я вам не товарищ и тотчас последую за дикими».

Это был сильный ход. Никто не сомневался в том, что приказчик сдержит своё слово. Остаться же посреди враждебной лесной глуши без надёжного предводителя было для промышленных просто немыслимо. В один голос отвечали они. Что покуда живы, с ружьями своими ни за что не расстанутся. Поникший Булыгин закрыл лицо руками и в отчаянии побрёл прочь от речного берега.

Позднее Тимофей Никитич от имени своих сотоварищей говорил капитану Головнину: «Мы чувствовали, что отказ сей должен был, как громом, поразить злосчастливого нашего начальника. Но что нам было делать! Жизнь и свобода человеку милее всего на свете, и мы хотели сохранить их — в том суди нас Бог и Государь».22

Первый снег выпал 10 декабря. Пришла зима и Тараканов понял, что продолжать брести наудачу дальше не имеет смысла. Надо ждать весны. Староста распорядился расчистить на речном берегу место и начинать рубить лес для постройки зимовья. Пока изба строилась, всем приходилось по-прежнему ютиться в убогих шалашах.

Поначалу промышленные добывали себе пропитание как и в пути, грабя мелкие индейские стойбища. Но Тараканов понимал, что этим не проживёшь. Он предпочёл договориться с индейцами. Встретившись с вождями, он в своей речи постарался объяснить положение, в каком оказались его люди по их же вине. «Вы сами загнали нас сюда, — заявил он, — принудили здесь зимовать, поэтому мы считаем за справедливое присвоить себе всё, что есть вверху реки». Но русские, говорил он далее, не хотят причинять зла своим соседям. Лучшим выходом из такого положения будет поделить здешние угодья: «Даём честное слово, что внизу по реке ничем вредить вам не будем и даже лодки посылать не станем. Но, равным образом, и вы не должны мешать нашему плаванию и действиям вверху по ней, иначе поступим с вами неприятельски». Обсудив это предложение, индейцы согласились. «Решив сию важную дипломатическую статью, — подводит итог Тараканов, — мы на долгое время оставались единственными владетелями присвоенного себе участка земли и вод и в продолжении уже всей зимы жили покойно и имели изобилие в пище».23

Укрывшись от непогоды, обезопасив себя от угрозы голода и вражеского нападения, промышленные получили желанную передышку. Её они использовали для разработки планов на будущее. Они находились на берегу отсутствующей на карте реки в неведомой им части света, откуда равно далеко было как до русских, так и до английских, американских или испанских поселений. Они оказались единственными «белыми людьми» на сотни и тысячи миль вокруг. Но они доверяли избранному ими командиру и тот действительно оправдывал это доверие. После Булыгина Тимофей Никитич был, пожалуй, единственным человеком в отряде, способным в полной мере осознать истинное положение его в американских дебрях. Но он не впадал в уныние. Трезво обдумав все возможные варианты, Тараканов предложил неожиданное решение: «Построить другую лодку, весною ехать вверх по реке, доколе будет можно, а потом, оставив лодки, идти в годы и, склоняясь к югу, выйти на реку Колумбию, по берегам коей обитают народы не столь варварские, как те, с коими мы должны иметь здесь дело».24

Предложение Тараканова, взвешенное и обоснованное, было одобрено всеми, даже, видимо, Н. И. Булыгиным. По крайней мере, никто, даже отставленный от командования штурман, тогда не возражал. Началась работа по строительству лодки. Её мастерили из кедрового ствола по образцу индейских каноэ.

В начале февраля, когда началась уже подготовка к выступлению в поход, Булыгин вдруг объявил, что он «желает опять принять начальство». Тараканов уступил ему без возражений и, пожалуй, даже с некоторым облегчением. По собственным его словам, он был «очень доволен, что избавился от заботы и беспокойств, сопряжённых с должностью начальника в столь критическом положении». Возможно, он ощущал некую неприятную двойственность и неестественность ситуации, когда он, простой крепостной мужик, дворовый человек неведомого здесь никому курского барина, должен был руководить, отдавать приказы, строить планы, принимать решения, а дворянин, офицер коронной службы, вынужден ему подчиняться (пусть даже и добровольно). Это было ещё терпимо и оправданно в момент, когда всем грозила гибель. Но теперь дела, вроде бы, пошли на лад и всё должно вернуться на круги своя. Да и в конце концов, Булыгин был капитаном и оставался им даже после добровольного отречения. Он был вправе потребовать возвращения ему всех законных прав и полномочий. Не подчиниться такому требованию значило бунтовать. А бунтовщиком законопослушный Тимофей Никитич никогда не был.

Он уступил — беспрекословно и даже с наружным облегчением. Но тревога и досада всё же грызли душу, особенно когда он смотрел, как штурман «входит в распоряжения по команде». В каждом таком случае он чувствовал, что следовало бы поступить несколько иначе, что он мог бы сделать то же, но гораздо лучше — если бы оставался на прежнем месте. И что-то будет дальше… Но досада эта, если она и была, никак не проявлялась внешне. Тараканов был человек прямой и простой: командуя, он требовал повиновения, подчиняясь — безоговорочно повиновался сам.

Булыгин принял от Тимофея Никитича доброе наследство. Когда 8 февраля 1809 г. отряд тронулся в путь, то люди выехали, как и планировалось, на двух каноэ, а запасы пищи оказались столь изобильны, что в брошенной казарме пришлось оставить «немалое количество рыбы» — увезти с собой всю было невозможно.

Отряд тронулся в путь — но не вверх по реке, как намечал Тараканов и как условились на общем совете,  а вниз. Так решил Булыгин. В этом и заключался смысл его возвращения к руководству. Все понимали, почему он так поступил. Понимали, сочувствовали — и не возражали. Не возражали, хотя штурман вёл их прямиком в тот же костёр, где они уже раз обожглись, вёл их навстречу тем невзгодам и опасностям, избежать которых мечтали они всю зиму. Впрочем. Промышленные успели уже освоиться в этой стране. Они собрались с силами и чувствовали себя гораздо увереннее, чем в те страшные дни осенних блужданий.

«Мы видели цель нашего начальника и к чему дело клонилось, — вспоминал Тараканов, — но уважая его страдания и жалостное положение супруги его, решились лучше подвергнуть себя опасности, чем сопротивлением довести его до отчаяния» [Головнин. 1864: 4, 422]. Как видно, мысль о «сопротивлении» всё же бродила в умах команды «Св. Николая». Возможно, лишь авторитет самого Тараканова предотвратил открытое противостояние, которое могло бы расколоть маленький отряд.

Достигнув устья реки, они высадились напротив индейского селения, примерно там же, где вели бой в памятный день 8 ноября. Вытащили лодки на сушу, поставили шалаши. Индейцы не выказывали пока враждебных намерений. Многие из них даже приехали на следующее утро к стоянке русских. В числе этих гостей были две женщины, одну из которых промышленные тотчас опознали: «Та самая плутовка, которая участвовала в обманывании нас на дороге!»

Индеанка была немедленно схвачена вместе с другим индейцем, попавшимся под горячую руку. Их посадили в колодки, а прочим жителям селения объявили, что заложники будут освобождены лишь в обмен на русских пленников. Вскоре для переговоров прибыл муж пленной индеанки.

«Ваших людей здесь нет, — уверял он, — по жребию они достались другим. Но я нарочно пойду за ними и через четыре дня верну их всех, если вы обещаете сохранить жизнь жене моей».

Вне себя от радости, Булыгин дал ему такое обещание.

Наконец, встреча с пленницей состоялась. На берег реки в сопровождении нескольких человек вышел Тараканов. С противоположного берега подошло каноэ с индейцами. Среди них была и Анна Петровна. После первых радостных восклицаний и обмена новостями г-жа Булыгина на весть об освобождении дала ответ, по выражению Тимофея Никитича, «поразивший всех нас громом, и которому мы несколько минут не верили, приняв за сновидение».

«Будучи теперь вполне довольна своим состоянием, — решительным тоном заявила Анна Петровна, — быть с вами вместе я не хочу и вообще, советую вам добровольно отдаться в руки этого народа. Старшина этот — человек прямой и добродетельный, известен по всему здешнему берегу. Он наверняка освободит всех нас и отправит на два европейских корабля, что находятся сейчас в проливе Жуан-де-Фука».

Тараканов и его спутники выслушали эту невероятную речь «с ужасом, горестью и досадой». Такого поворота событий не ожидал никто. Явившись в лагерь, в кратких словах передал он Булыгину суть речей его жены. Штурман выслушал его молча, недоверчиво покачивая головой: «он, казалось, не верил моим словам и полагал, что я шучу». Но и при повторной встрече Анна Петровна стояла на своём. Настойчивость её заставила задуматься и самого Тимофея Никитича.

«Булыгин, выслушав меня терпеливо, долго молчал и стоял, подобно человеку, лишившемуся памяти, наконец, вдруг зарыдал и упал на землю, как мёртвый. Когда мы привели его в чувство и положили на шинель, он стал горько плакать и не говорил с нами ни слова, а я между тем, прислонясь к дереву, имел время подумать о затруднительном нашем положении. Начальник наш, лишась супруги, которая за любовь и привязанность изменила ему и презрела его, не помнил уже сам, что делал, и даже желал умереть; за что же мы должны погибать? Рассуждая таким образом, я представил Булыгину и всем нашим товарищам, что если Анна Петровна, будучи сама россиянка, хвалит сей народ, то неужели она к тому научена дикими и согласилась предать нас в их руки? Мы должны ей верить, следовательно лучше положиться на них и отдаться им во власть добровольно, чем бродить по лесам, беспрестанно бороться с голодом и стихиями и, сражаясь с дикими, изнурить себя и, наконец, попасться к какому-нибудь зверскому поколению».25

Спутники Тараканова никак не ожидали от него таких речей. Они не могли поверить, что их предводитель — настоящий, а не официальный, — их вожак, надёжный, как каменная стена, настолько пал духом, что готов прекратить всякую борьбу. Все помнили его твёрдость прошлой осенью, когда речь шла о выкупе г-жи Булыгиной ценой ружей. Тогда положение было куда хуже — и он выстоял. А теперь…

Но Тимофей Никитич не для того высказывал обдуманное решение, чтобы потом отказываться от него. Он не бросал слов на ветер и был твёрд — как всегда. «Уговаривать вас более не смею, — проговорил он, когда товарищи его несколько стихли, — но и сам я решился поступить так, как предлагал и отдамся на волю диких».

К утру пятеро из прежней команды «Св. Николая» были готовы вручить свою судьбу в руки индейцев — Н. И. Булыгин, Т. Н. Тараканов, Козьма Овчинников и два кадьякца. Об этом и сообщил индейцам Тимофей Никитич, когда переговоры возобновились:

«Пятеро из нашего общества, считая вас людьми честными и добродетельными, решились вам покориться в надежде, что нам никакого зла не сделают и на первом же корабле позволят отправиться в своё отечество».

«Вы не раскаетесь, — отвечал вождь, — пусть и другие последуют вашему примеру. Мы всех примем у наших очагов».

Но никто более не решился на такой шаг.

«Они, — пишет о своих товарищах Тараканов, — упорно стояли на своём и, выпустив из-под караула диких, простились с нами со слезами и по-братски; мы отдались диким и пошли с ними в путь, а товарищи наши остались на прежнем месте».26

Тараканов называет племя, которому он сдался, «кунищат». Это довольно близко к звучанию самоназвания северного соседа квилеутов, индейцев-мака: Kwe-net-che-chat, Quinechart, Quinnachart, Que-nait’sath. «Их образ жизни во многом походил на быт хо и квилеутов, — сообщает американский исследователь Кеннет Оуэнс, — но их более тщательно разработанные церемонии, более развитая социальная иерархия и претензии на аристократизм, отличали мака, как народ, придающий больше значения богатству, статусу и престижу, нежели то делали его южные соседи. Мака делили с нутка славу китобоев, демонстрируя в этом опасном деле невиданное на Северо-Западном побережье искусство. Кроме того, как обнаружили Тараканов и его спутники, эти люди играли большую роль в торговле невольниками, господствуя в этом промысле на всём Северо-Западном побережье».27

Селение, куда индейцы доставили своих пленников, находилось в дне пути от места переговоров. Скорее всего, путешествие туда русские проделали на каноэ своих новых хозяев. Деревня располагалась на океанском побережье южнее мыса Флаттери и не была постоянным местом обитания вождя Ютрамаки. Он там лишь «имел своё пребывание» в эту зиму и позднее намеревался вернуться «в своё постоянное жилище, находящееся на самом мысе Жуан-де-Фука» — возможно, в бухте Ниа-Бей.

Довольно скоро к Тараканову присоединились и те его товарищи, что отвергли поначалу план сдачи индейцам. Поступить так пришлось им не от хорошей жизни. Лишившись своих предводителей, промышленные решили перебраться на о. Дистракшен. Видимо, они полагали, что окажутся там в большей безопасности от возможных нападений индейцев. Но их каноэ разбилось о подводный камень, порох промок, сами они едва уцелели. После этой катастрофы, «лишась единственной своей обороны — пороха», промышленные решились последовать совету Тимофея Никитича и сдаться тому же «кунищатскому поколению». Однако, на переправе через реку их захватили квилеуты.

В отличие от большинства собственных спутников, Тараканов со своими товарищами сдался индейцам на определённых условиях. Индейское предание сообщает, что «мужчин сделали рабами … их заставляли выполнять тяжёлую работу для племени». Однако Тимофей Никитич в своём рассказе ни словом не обмолвился ни о каком подневольном труде, по крайней мере, когда говорил о себе лично: «Осенью занимался я стрелянием птиц, а зимою делал для своего хозяина и на продажу разного рода деревянную посуду». Жил он скорее на положении гостя, нежели раба, и был вполне доволен своим пребыванием у «доброго моего хозяина Ютрамаки, который обходился со мною, как с другом, а не как с пленником».28

Уже в первое время пребывания своего среди индейцев Тимофей Никитич сумел завоевать их уважение и обеспечить себе не только безопасность, но и весьма прочное и видное положение в общественной иерархии мака.

«Люди эти совершенные дети, — делился он позднее своими впечатлениями, — всякая безделица им нравится и утешает их. Пользуясь их невежеством, я умел заставить их себя любить и даже уважать. Например, я сделал из бумаги змея и, приготовив из звериных жил нитки, стал спускать его. Поднявшись до чрезвычайной высоты змей изумил диких; приписывая изобретение это моему гению, они утверждали, что русские могут достать солнце».29

Воспоминания о детских забавах и вообще о годах, проведённых в Курске, сослужили Тимофею Никитичу добрую службу. Он был человек наблюдательный, памятливый и раз научившись чему-либо, не забывал этого уже никогда. Так он смастерил и подарил Ютрамаки сплошную пожарку — пожарную трещотку, звуки которой были ему памятны, верно, со времён великого курского пожара 1780 г. Вождю он подал идею, как использовать трещотку для подачи сигналов на войне. «Инструмент сей довершил мою славу: все удивлялись моему уму и думали, что подобных гениев мало уже осталось в России», — с усмешкой рассказывает о последствиях своей изобретательности Тимофей Никитич.

Индейцы Северо-Западного побережья всегда уважали искусных мастеров, в числе которых не последнее место занимали резчики по дереву. Тараканов владел этим ремеслом. Более того, он отковал себе из железных гвоздей скобель и зауторник, с помощью которых мастерил индейцам бочки — вещь, весьма полезную в хозяйстве и доселе на здешних берегах невиданную. Ловкость же Тараканова в обращении с топором приводила мака в удивление. Отметили они и мастерство Тимофея Никитича в обращении с оружием. Он бил птицу влёт и осенью 1809 г. охота стала его постоянным промыслом. Судя по всему, индейцы не ограничивали свободы его передвижений и не боялись доверять ему огнестрельное оружие. Тараканов вообще пользовался немалой независимостью. Готовясь к зиме 1809-1810 гг., он выстроил себе «особую от всех небольшую землянку и жил один», а весной, после переселения на новое место, «построил другую землянку, обширнее первой, и укрепил её с морской стороны «бойницами». Слава сего здания разнеслась далеко, и старшины через большое расстояние приезжали смотреть и удивляться ему». Подобные постройки действительно были необычны для мака. Их дома, как и жилища квилеутов, были наземными, дощатыми, с односкатной покатой плоской крышей, поверх которой обычно раскладывали для вяления рыбу. Обычными размерами постройки было 60 футов в длину, 30 футов в ширину и 15 футов в высоту. Внутри проживало несколько семей, каждая у своего очага, — десятки женщин, мужчин, детей всех возрастов. Неудивительно, что Тимофей Никитич, хотя и был привычен к быту казармы промышленных людей, всё же постарался отселиться в «особую от всех» землянку. Укреплённый полуподземный дом для одного человека был в таких условиях настоящей диковиной, на которую стоило съездить посмотреть. Любопытно, что бойницы дома Тараканова были обращены в сторону моря, а не на посёлок. Тараканов не боялся своих соседей по деревне, а ждал опасности со стороны моря. Именно по морю, в боевых каноэ, совершались обычно военные набеги и землянка русского «пленника» могла служить не только убежищем для своего хозяина, но и опорным пунктом для обороны всего селения. Ютрамаки должен был это оценить.

Хороший охотник, меткий стрелок, искусный мастер, строитель, изобретатель удивительных вещей, рассудительный и знающий собеседник, с характером прямым, честным и твёрдым, — Тараканов был просто обречён на успех в обществе индейцев Северо-Западного побережья. Официальное признание его высокого статуса состоялось зимой 1810 г., когда в честь Тимофея Никитича, а точнее по поводу обретения им нового имени и места в племени, был устроен торжественный потлач. Сам он, не до конца вникший в суть индейских обычаев, описывает это так: «Старшины в общем собрании положили, что человек, столь искусный, как я, должен непременно быть сам старшиной или тоёном. После сего меня везде звали в гости вместе с моим хозяином и угощали во всём наравне со своими старшинами».30

Другим его спутникам пришлось хуже. Умерли, не выдержав неволи, супруги Булыгины и несколько других матросов. Некоторые из промышленных голодали. Особенно худо пришлось пленникам зимой 1810 г. Племя голодало. Сами индейцы платили по бобровой шкуре за десяток вяленых лососей. Ютрамаки был богат и мог прокормить свою общину — он «употреблял много бобров на покупку рыбы». В других домохозяйствах дела обстояли много хуже — индейцы экономили пищу за счёт своих рабов. Большинство же русских пленников было захвачено, в отличие от Тараканова, безо всяких предварительных условий. По отношению к ним хозяева не чувствовали за собой никаких обязательств. Они были обречены на смерть от истощения. Тогда Петухов, Шубин и Зуев бежали от своих владельцев в землянку Тараканова. Тимофей Никитич принял их и снабдил пищей за счёт Ютрамаки. Хозяева беглых явились к вождю, требуя их выдачи. Но тот отвечал, что бежавшие от них  русские живут не в его доме, а у Тараканова. Поэтому от Тараканова и зависит, вернутся ли они к своим прежним владельцам или нет. Старшины отправились к Тимофею Никитичу и долго совещались, обсуждая с ним этот вопрос. Тимофей Никитич умел настоять на своём. «Я отпустил бежавших не прежде, как на условии, чтоб они их не обижали и кормили», — заканчивает он рассказ об этом инциденте.

Этот эпизод хорошо показывает, каково было положение, достигнутое судовым старостой в селении мака за месяцы плена. В отличие от своих товарищей по несчастью, он пользуется практически ничем не ограниченной свободой действий, волен принимать самостоятельные решения и влиять на судьбы других людей. «Старшины»-рабовладельцы вынуждены считаться с его мнением и общаться с ним практически на равных.

И всё же он тяготился этой жизнью. У него не было стремления полностью слиться с индейцами, навсегда став одним из них. Во всех случаях он остаётся русским, православным, остаётся служащим компании, помнящим свой долг.

Избавление пришло весной 1810 г. Рано утром 6 мая в селении мака — «летнем жилище» Ютрамаки — заметили приближающееся двухмачтовое судно. То был американский бриг «Лидия» под командованием капитана Томаса Брауна. Появление морских торговцев всегда вызывало интерес и возбуждение среди индейцев, любивших торговлю и знавших в ней толк. Ютрамаки тотчас снарядил каноэ и отправился к судну, взяв с собой и Тараканова. Судя по всему, он решил сдержать своё слово, данное русскому пленнику на берегу Хо-Ривер. Тимофей Никитич был по натуре человек спокойный и даже отчасти флегматичный, но в тот момент он никак не мог сдержать волнения и когда каноэ подскакивало на волнах, всё ближе и ближе подходя к борту бостонского брига, сердце приказчика готово было выскочить из груди. Но главная радость и удивление ожидали его на палубе «Лидии».

Первым, кого он увидел поднявшись на борт, был старый его знакомый и товарищ по несчастью Афанасий Валгусов. После первых приветственных восклицаний, Тараканов узнал, что индейцы перепродавали Валгусова до тех пор, пока он не оказался в устье Колумбии, там, куда так стремился вывести команду и сам Тимофей Никитич! Там же в итоге межплеменной торговле оказался и один из кадьякцев, которого ещё в 1809 г. выкупил американец Парс с судна «Меркурий».

Тараканов вполне сносно владел английским и без особого труда смог «потолковать о наших бедствиях» с энергичным американцем. Затем Браун обратился к Ютрамаки. Он, «как умел изъяснил» вождю, что мака следует доставить на борт судна всех русских, за что индейцы получат щедрый выкуп. Ютрамаки обещал употребить для этого всё своё влияние. После этого Тараканов навсегда распрощался со своим прежним хозяином и великодушный вождь покинул бриг. Тимофей Никитич даже не упоминает, чтобы за его освобождение Ютрамаки требовал какой-либо выкуп или вознаграждение. Вероятно, индеец счёл своим долгом сдержать обещание, данное им Тараканову  и его друзьям. Другие индейцы были не столь щедры и у них пленников пришлось выкупать. Стандартным выкупом стали «пять байковых одеял, пять сажен сукна, слесарную пилу, два стальных ножа, одно зеркало, пять картузов пороху и такой же величины пять мешков дроби». Но чтобы освободить Дмитрия Шубина американцам пришлось захватить в заложники брата его хозяина и пригрозить, что увезут его с собой.

Наконец, 10 мая 1810 г., подняв паруса, «Лидия» неспешно двинулась на север, ведя попутно торговлю с индейцами, а 9 июня все тринадцать спасённых увидели, наконец, снежную вершину Эджкомба и трёхцветный компанейский флаг над почерневшими частоколами Ново-Архангельска. Их одиссея завершилась.

Отдых Тараканова, однако, был краток. Капитан Уильям Х. Дэвис с судна «Изабелла» получил его артель в 48 байдарок по контракту с Барановым уже в середине июня 1810 г. Покинув Ново-Архангельск 28 июня, Дэвис и Тараканов направились к берегам Калифорнии. Часть партии была высажена на Фараллонских островах, а для основной базы экспедиции вновь избрали залив Бодега. Промысел в здешних водах был небезопасен. Испанские власти начали энергично бороться с «иноземными браконьерами и контрабандистами». Несколько партовщиков-алеутов погибло, несколько попало в плен. Но русский промысел в испанских водах всё ширился. Вскоре здесь действовало уже несколько американских кораблей с партиями алеутов, которых возглавляли русские байдарщики.

«Испанцы сперва не делали препятствий; но наконец вздумали пресечь способы получать свежую воду, поставя при источниках оной часовых, коим было приказано захватывать алеут, почему партия принуждена была удалиться», — пишет К. Т. Хлебников.31 «Принудить удалиться» русских промысловиков побудило и открытое нападение на стоянку одной из их артелей. Об этом сообщает калифорнийский историк Антонио Мария Осио: «Когда стало известно, что все каноэ изготовлены из шкур морских львов и что их извлекают из воды чтобы сшить и смазывать маслом, то выставили солдата-наблюдателя. Спустя несколько дней он прибыл с известием, что в сумерках в одной из самых укромных бухт ниже холма Сан Бруно высадились охотники с нескольких каноэ. Вслед за этим альферес дон Хосе Санчес с 20 людьми приблизился к месту высадки кадьякцев и, несмотря на всю бдительность этих индейцев, отправился охотиться за ними. Когда они оказались в пределах выстрела, то, несмотря на темноту ночи, всеми был открыт огонь по наиболее приметным объектам. В результате убили двух кадьякцев и неизвестно сколько бежало ранеными, потому что они тотчас погрузились и покинули берег. Два каноэ остались на суше, потому что груз шкур был слишком тяжёл, чтобы один человек мог переместить его на воду».32

На Ситку Тараканов вернулся в середине августа 1811 г. Доля РАК в добыче Тараканова составила 2 488 шкур33.

Калифорния всё сильнее притягивала к себе внимание А. А. Баранова. Наконец, он решает вновь попытаться основать там постоянное заселение и тем избавить компанию от зависимости от доброй воли бостонских шкиперов. В итоге в 1812 г. экспедиция И. А. Кускова основывает там знаменитый форт Росс, ставший самой южной точкой проникновения России на американский континент. Любопытно, что по мнению здешних индейцев основателем форта был вовсе не Кусков. Они вспоминали, что первым из русских в эти края прибыл «командир Талакани». По их словам, именно он купил у них место под будущее поселение, уплатив за это три одеяла, три пары брюк, два топора и три мотыги, не считая различных бус. И только после этого сюда явились другие русские. Конечно, Тимофей Никитич никогда не командовал кораблём, а русские вначале прибыли в Бодегу, а потом уже приобрели место для постройки форта Росс, а не наоборот. Однако, именно Тараканов по долгу своей службы нёс главное бремя в общении с индейцами, именно он командовал партовщиками-алеутами, что придавало ему вид вождя, и, наконец, он действительно прибыл в Калифорнию первым из посещавших её затем русских. Так что место в исторической памяти здешних индейцев было им вполне заслужено и занял он его по праву34.

В январе 1814 г. в Калифорнию посылается новая экспедиция на судне «Ильмена». На борту брига находилось 50 кадьякцев во главе с Т. Н. Таракановым. При товарах для торговли состоял приказчик Степан Яковлевич Никифоров, а главным комиссионером на судно был назначен американец португальского происхождения Джон Элиот де Кастро, бывший личный врач гавайского короля Камеамеа I.

Доставив припасы в селение Росс, «Ильмена» двинулась на север, но промысел там оказался неудачен. Пришлось повернуть на юг и провести два дня на Фараллонских островах. Затем партовщики попытались под покровом ночи проникнуть в бухту Сан-Франциско, как то им уже не раз удавалось. И на сей раз партия сумела войти в залив, но вот задержаться там ей не удалось. Следуя отработанной многолетней практике, испанцы выставили караулы у всех источников воды. Пришлось возвращаться. В сумерках поднялся ветер, загуляли волны, две байдарки опрокинулись и кадьякцы, находившиеся в них, угодили в руки испанцев.

В 1815 г. новый губернатор Калифорнии, полковник дон Пабло Винсенте де Сола, получил из Мадрида приказ ограничить торговлю с русскими. Но и без этих указаний действия русских партий вызывали у испанских колониальных властей всё большие гнев и раздражение. Партовщики хозяйничали в Калифорнии, как у себя дома. Особенно наглядно проявилось это в поведении одной таракановский артели, обосновавшейся на островке Сан-Николас.

Ещё в прошлом году Тараканов оставил на этом островке, известном русским под названием «Ильмена» или «Ильменин» (явно, по имени своего судна), некоего Якова Бабина «с несколькими байдарками промышленников кадьяцких к производству промысла». Когда же бриг вернулся сюда, чтобы забрать добытые шкуры, Бабина на месте не оказалось. Кадьякцы сообщили, что «природные жители острова Ильмена убили одново нашево кадьяцково, за что с теми поступлено Бабиным дерско и бесчеловечно». Позднее стало известно, что ссоры с местными индейцами-габриелино довели вспыльчивого Бабина до бешенства. Во главе своих партовщиков он учинил на острове форменную резню, перебив практически всех мужчин племени и захватив в рабство их женщин и детей. Подобное поведение вряд ли было одобрено Таракановым и не только из соображений гуманности. Дело в том, что он имел чёткое предписание главного правителя о переселении обитателей «Ильменина островка» к стенам форта Росс для обеспечения новой русской колонии рабочей силой. Теперь перемещать было практически некого. Недовольство выразил и А. А. Баранов. В мае 1815 г. в письме к И. А. Кускову он требовал напомнить Тараканову об этом происшествии, а самого виновника советовал «пожурить» за совершённый им «поступок бешенства». Стоит отметить, что поведение Якова Бабина вызвало, под конец, возмущение и его собственных подчинённых. По их жалобе он был разжалован в матросы и получил «строгий выговор» за свои подвиги на Сан-Николасе. Впрочем, и после этого виновным себя он не считал и в оправдание утверждал, «что будто делали то кадьяцкие в отмщение за убийство кадьяцково и что он не в силах был удержать».35

Между тем, в сентябре 1815 г. «Ильмена» приблизилась к Сан-Луис Обиспо, намереваясь заправиться водой, но местные власти отказались принять судно. Тогда 21 сентября бриг подошёл к Рефугио близ Санта-Барбары. Элиот де Кастро и капитан Вордсворт сошли на берег, но вынуждены были вернуться на борт судна после угроз сержанта Хуана Ортеги. На следующий день комендант Санта-Барбары дон Хосе де ла Герра-и-Норьега выслал на побережье пять солдат. Вернувшись через пару дней они доложили, что русское судно отплыло от калифорнийских берегов. Тогда де ла Герра, приободрившись, выслал на побережье уже 14 солдат. Им было приказано захватить всех чужаков, кто встретиться им на пути, «и даже лодку, если то возможно будет сделать».

25 сентября Водсворт и Элиот сошли в тот день на берег в бухте Рефугио у мыса Консепсьон. С ними была артель в 22 человека. Они намеревались забить пасущийся тут скот. Отряд расположился на берегу, но был внезапно атакован испанскими кавалеристами. Конница ворвалась в лагерь, как привыкла налетать на стойбища кочующих индейцев. Всадники, вооружённые пиками и арканами, ловили мечущихся в суматохе людей, волочили их по земле за своими конями, гнали прочь от спасительного берега. Капитан Водсворт едва сумел бежать. Он успел броситься в воду, столкнул ялик и спасся вместе с тремя гребцами. В них стреляли, но промахнулись. В руки испанцев попали сам Элиот де Кастро и ещё несколько человек[36. Уцелевшие после нападения партовщики добрались до «Ильмены». Обязанности комиссионера теперь уже открыто принял на себя Антипатр Баранов.

После погрома у мыса Консепсьон остатки партии и бриг направились к форту Росс. При входе в бухту Бодега 3 ноября 1815 г. судно потеряло фальшкиль. Пришлось задержаться для починки вплоть до апреля 1816 г., когда И. А. Кусков решил отправить бриг на Ситку с грузом соли и пшеницы. Всё это время Тимофей Никитич и его спутники из числа «начальства» жили на берегу вместе с Кусковым. На борт судна он и Степан Никифоров поднялись лишь когда Водсворт дал сигнал к отплытию. Иван Александрович попрощался с Таракановым, передал ему необходимые бумаги и вернулся в Росс. Капитан приказал поднять якоря и бриг, подгоняемый свежим северо-западным ветром, покинул берега Калифорнии. Талакани возвращался на Ситку.

Вечером руководители экспедиции собрались в капитанской каюте, чтобы поздравить друг друга со счастливым завершением трудного похода. Завершение его следовало хорошенько отметить. Стемнело. Служитель Балашов спросил свечей. В каюте их не нашлось и Водсворт спустился поискать их в трюм. Вскоре он крикнул оттуда, требуя огня.

«Слишком опасно жечь там хоть что-либо, — отвечал ему осторожный Тараканов, — ведь в трюме сложен порох».

«Никакой опасности больше нет, — с мрачным юмором отозвался капитан, — порох уже под водой».

Спустившись к нему, вся весёлая компания при колеблющемся свете свечей и факелов увидела, что Водсворт совершенно прав — в корпусе открылась течь и трюм быстро наполнялся водой.

Команду подняли по тревоге. Пустили в ход обе имевшиеся помпы. Воду выкачивали вместе с пшеницей. Драгоценное зерно летело за борт в струях трюмной воды. Когда положение несколько улучшилось, за дело взялся корабельный плотник. При осмотре обнаружилась сильная течь по левому борту. Под неё подвели пластырь из парусины. Ночь прошла в неустанных трудах. Поутру решили сменить курс. Тараканов поинтересовался у капитана, что он намерен предпринять для предотвращения несчастья. Однажды он уже пережил кораблекрушение и ему не хотелось бы обогащать свой опыт в этой области. Он вообще предпочёл бы вернуться в Росс. Но на эти слова Водсворт возразил: «Это невозможно. Мы слишком удалились к западу. К тому же в Калифорнии нам толком не починиться. Нет иного выхода, кроме как идти с попутным ветром к Сандвичевым островам».

Такое решение вызвало у русских возражение, но после долгого спора они были вынуждены согласиться с доводами капитана. В конце концов мореходом был он.

«Мы отдаёмся в ваши руки, чтобы спастись от неминуемой гибели», — торжественно заявил американцу Тараканов от имени всей команды.

« Well, — отвечал шкипер, — при благоприятном ветре мы в 12 дней достигнем островов».

Оставалось только положиться на его опыт.37

Путь на Гавайи занял двадцать дней. Хотя на пути, помимо «благоприятных ветров», встречались бригу и полосы штиля, капитан Водсворт в своём прогнозе оказался не так уж далёк от истины. В любом случае катастрофы не произошло. Получив «не без трудностей» у короля Камеамеа позволение войти в гавань для починки судна и просушки подмокшего груза, мореходы узнали, что их «Ильмена» отнюдь не единственное русское судно в здешних водах. Тараканову, Никифорову, Антипатру Баранову и Водсворту стало известно, что незадолго до их прибытия отсюда к берегам Оаху ушло «Открытие» под командованием лейтенанта Я. А. Подушкина. Узнали они и то, что тут уже долгое время находится некий доктор Шеффер у которого были какие-то дела с Камеамеа от имени РАК и что означенный доктор также отбыл на Оаху всего за день до прибытия «Открытия». Было ясно, что ответ на все вопросы следует искать именно там. Поэтому, проведя в порту лишь сутки, «Ильмена» поднимает паруса и 11 мая 1816 г. входит уже в гавань Гонолулу.

В гавани действительно стояло судно под трёхцветным компанейским флагом. Поднявшись на его борт, Тимофей Никитич встретился с флота лейтенантом и кавалером Яковом Аникеевичем Подушкиным. Ему он изложил всю историю злоключений «Ильмены». А на берегу Тараканова ждала встреча с самим пресловутым доктором. Происходящее на Гавайях стало постепенно проясняться.

Доктор Георг Антон Шеффер (русские называли его Егором Николаевичем) прибыл на Гавайские острова с поручением от А. А. Баранова — добиться возвращения груза с потерпевшего крушение «Беринга» или же получить взамен компенсацию в сандаловом дереве. Одновременно ему следовало попытаться добиться для компании торговых привилегий.

После долгих мытарств, Шеффер сумел не только встретиться с Камеамеа, но и вырвать у короля обещание помочь в деле возвращения груза с «Беринга», который попал в руки Каумуалии на острове Кауаи (этого вождя русские именовали просто Томари, а его остров был известен под именем Атувай). Более того, король принял пересланную Барановым русскую медаль и даже позволил Шефферу объехать свои владения на одном из кораблей гавайского флота. Немалую роль во всём этом сыграли, похоже, профессиональные достоинства доктора. Король, покинутый корыстолюбивым Элиотом, остался без медика и потому с радостью прибег к услугам «русского доктора». Впрочем, искушённый в политических интригах Камеамеа по-прежнему оставался настороже: часто менял свои резиденции и постоянно задавал русскому посланнику один и тот же вопрос: «Будут ли русские сражаться? Хотят ли они захватить этот остров?» Никакие самые дружелюбные заверения Шеффера не могли рассеять его подозрений. Но доктор не терял надежды. И настойчивость его принесла, наконец, свои плоды. В январе 1816 г. король приказывает построить для Шеффера дом, жалует компании для устройства фактории участок земли на Оаху, а благодарная королева Кааумана в марте 1816 г. дарует лично доктору 10 овец, 40 коз и рыболовные угодья — семивёрстный участок юго-восточного побережья Оаху. Шеффер торжествовал — у него появились все шансы сделать Оаху базой для дальнейших операций компании.

3 мая 1816 г. на Гавайи прибыло «Открытие», а 11 мая в порт Гонолулу вошла «Ильмена». Имея два судна и многочисленную команду, доктор ощутил в себе силы для ещё более активных действий. К таким действиям толкали его и вполне недвусмысленные указания, содержавшиеся в инструкциях, полученных Я. А. Подушкиным от А. А. Баранова. В них Александр Андреевич рекомендовал дать королю Томари, если тот заупрямится с возвратом имущества, «острастку», избегая, по возможности, жертв и кровопролития. Но зато в случае удачи победителям следовало «уже и тот остров Атувай взять именем государя нашего имп. Всероссийского во владение под державу его».38 Доктор ощущал за своей спиной поддержку Баранова, компании, и, как ему тогда казалось, всей могучей Российской империи. Впрочем, посвящать в эти далеко идущие замыслы своих новых подчинённых он считал пока излишним. Отбывая на борту «Открытия» к берегам Кауаи, Шеффер оставил краткие письменные инструкции капитану Водсворту, ни словом не перемолвившись с Таракановым.

На Кауаи Шеффер договорился с королём Каумуалии и тот объявил себя подданным Российской империи. Над островом поднялся русский флаг. Всё это вызвало взрыв негодования со стороны американских торговцев, имевших на Гавайях прочные позиции. Они начали всячески настраивать Камеамеа против русских, провоцировать открытые столкновения с ними. Вернувшись на Оаху доктор поселился в доме компанейского комиссионера, где уже ютились Торопогрицкий и Тараканов. Помещения их разделяла лишь занавеска. Общение с Шеффером в домашнем быту не прибавило Тимофею Никитичу симпатий к нему. Более того, при всей своей сдержанности и почтении к «начальству», он был явно оскорблён тем, как обращался с ним доктор, был глубоко уязвлён его мелочным недоверием. Однако вскоре Шефферу понадобился надёжный помощник в его начинаниях. Встретившись с Тимофеем Никитичем, он, по словам Тараканова, «представил мне причины своего пребывания на Сандвичевых островах; что он послан сюда г-ном Барановым дабы достичь преимущество для Государя и выгод для компании. Поэтому он тут в полном праве распоряжаться компанейскими судами и их командами. Я оказал ему всё своё уважение и подчинился на будущее его приказаниям. Он же велел мне принять товары от Торопогрицкого с тем, чтобы погрузить их на шхуну и проследовать на Атувай. Он обещал, что отправится туда в самом ближайшем будущем».39

Тараканов был человек исполнительный и привыкший подчиняться приказам. Ситуация для него прояснилась окончательно. Он вновь участвовал в некоем предприятии Компании, у него снова был начальник, исполняющий приказания Главного Правителя, и его дело было во всём следовать указаниям этого лица: «Видя, что он — командир наших судов и людей, я послушно исполнял его желания и отправился на Атувай». Прибыв на остров, вспоминал позднее Тараканов, «я оставил «Ильмену», сошёл на берег и оставался там долгое время, исполняя по приказу обязанности приказчика и надзирая за людьми».40

Тем временем Шеффер неутомимо развивал на Кауаи стремительную и бурную деятельность. Каумуалии оказывал полную поддержку посланнику самого Alii lukini nui — «Великого Русского Вождя», хотя с Оаху уже начали поступать весьма тревожные известия.

Пока доктор руководил работами нескольких сотен гавайцев, выделенных ему королём для постройки крепости, прибыл американский капитан Гайзелаар, который сообщил, что русские фактории на Оаху разгромлены. Строя крепостцу в Гонолулу, люди Шеффера разорили святилище. Это встревожило и разгневало гавайцев. Камеамеа прислал с Большого острова войска. События в Гонолулу воодушевили американцев. Им казалось, что после этого легко будет выбить Шеффера и с Кауаи. Спустя всего два дня после получения вестей с Оаху, в порт Ваимеа вошёл бриг «О’Кейн» под командованием Роберта Макнейла. На его борту находились Натан Виншип, Уильям Смит, Ричард Эббетс и доктор Дэниел Фрост. К ним тотчас примкнул и Генри Гайзелаар. Судно вообще-то шло в Кантон, но по пути морские торговцы решили позволить себе маленькое развлечение и разделаться заодно с русской колонией. Они сошли на берег с откровенным намерением сорвать русский флаг и, похоже, сотворить с ним то, чем грозился недавно капитан Адамс. Но бостонцы переоценили свои силы. Оказалось, что на страже у флага стоят десять воинов короля, имеющий на такой случай ружья с примкнутыми штыками и по десятку патронов. Взглянув на грозно поблёскивающие штыки, нацеленные им прямо в грудь, американцы не отважились осуществить свои намерения. Уже с борта брига раздосадованный Эббетс послал королю письмо, убеждая спустить ненавистный флаг. Вместо Каумуалии отозвался сам доктор. Он предложил бостонцу сойти на берег и получить ответ на своё послание лично у него. Однако Ричард Эббетс так и не воспользовался столь любезным приглашением Шеффера.41

Конец 1816-первая половина 1817 гг. стало временем высшего взлёта доктора Шеффера в его гавайской авантюре. Взлёта столь же стремительного, как и последовавшее внезапное падение.

Прибыв в пожалованную ему королём долину Ханалеи, доктор первым делом обрушил на уютную цветущую долину целую лавину переименований. В этой странной склонности он чем-то напоминал Емельяна Пугачёва, награждавшего своих сподвижников не только титулами, но и самими именами вельмож екатерининского двора. Долина Ханалеи превратилась, естественно, в Шефферталь — «долину Шеффера»; речка Ханапепе обернулась в Дон; на Дону неизбежно должен был появиться и славный атаман Платов — это героическое имя было присвоено местному вождю Обана Тупигеа. Другой здешний алии, Таэра, стал Воронцовым, а наиболее видный из старшин, Каллавати, был прозван просто Ханалеи (видимо, у доктора кончились имена). Соответственно новому имени, он был назначен «капитаном» означенной долины. На удобных холмах заложили крепости, которым бравый доктор, памятуя славный 1812 год, присвоил имена императора Александра и фельдмаршала Барклая де Толли. Управляющим новой колонией был назначен бежавший из Гонолулу Пётр Кичерев. Тем временем в Ваимеа из кусков вулканической лавы возводились стены Елизаветинской крепости, получившей своё имя в честь императрицы Елизаветы Алексеевны.

Августейшие особы, увековеченные Шеффером на тихоокеанских берегах, не могли воздать ему должной благодарности, но доктор не остался внакладе. По местным понятиям он был теперь важным a52, другом короля. За высочайшими милостями дело не стало. Камахалолани, родственник и «первый министр» королевства, даровал компании 10 октября 1816 г. селение Ваикари. оно было расположено на левом берегу реки Ваимеа и жило там 20 семейств. Пожаловал он русским также и участок с садами Гурамана на правом берегу той же реки. На другой день после этого, сестра короля Тамрикоа (или Наоа, сестра королевы, — доктор, похоже, слегка путался в диковинных именах и родственных связях гавайской знати), подарила уже лично Шефферу деревню в 11 (или 14) семейств, также стоявшую на берегу Ваимеа. Получил доктор и ненаселённую долину Маинаури в восьми верстах от Ваимеа, и участок Хамалеа на реке Макавели, где проживало 13 семейств. Новоявленный «казак» Обана Платов, не желая отставать от королевской фамилии, передал ему селение Туилоа (Колоа) с 11 семействами. Оно располагалось «на правом берегу реки Дон» в четырёх милях от бухты Ханапепе. Наконец, сам Каумуалии пожаловал компании безлюдный островок Лехуа, где доктор намеревался разводить коз и овец; королева же Моналауа одарила Шеффера долиной Куунакаиоле, которую тот немедленно нарёк собственным именем — «долина Георга».42

Захватил поток пожалований и второе после доктора лицо среди русских — Тимофея Тараканова. Совершенно неожиданно для себя скромный компанейский приказчик, крепостной дворовый человек, получил статус a52, «гавайского дворянина», и сам стал душевладельцем, подобно собственному барину. Это чудесное превращение произошло 22 декабря 1816 г., когда король Каумуалии пожаловал Тимофею Никитичу селение в 13 семейств «на левом берегу реки Дон в провинции Ханапепе».43 К сожалению, нам неизвестно, как реагировал на подобную милость сам Тараканов, как повёл он себя в столь новом и необычном для него положении. По крайней мере, в своих рапортах Главному Правлению РАК он ни словом не обмолвился о своём «дворянстве» и сведения о том содержатся лишь в дневнике Шеффера. Похоже, здравый смысл не изменил бывалому промышленному и он попросту не принял этого всерьёз. Да и всё происходящее вокруг него на этих солнечных островах с их яркой зеленью, фантастическими цветами, теплым пенящимся прибоем и безоблачным, ослепительно синим небом, казалось ему временами то ли сном, то ли наваждением. И наваждение это готово было в любой момент растаять бесследно. Нельзя не отметить, что подобные дурные предчувствия Тараканова имели под собой куда более оснований, нежели безграничный оптимизм Шеффера.

Новоявленный алии вскоре удостоился и знака особого внимания со стороны короля. Оценив по достоинству характер и способности Тараканова, Каумуалии поручил ему своего младшего сына для обучения русскому языку.44 Своего старшего отпрыска король намеревался даже послать учиться в Петербург.

Наконец, прибыли вести с Ситки. Произошло это 12 января 1817 г., если положиться на дневник доктора, или 20 января, если довериться рапорту Тараканова.45 В этот день на Кауаи прибыл бриг «Казак» под командованием Томаса Брауна — старого знакомца Тараканова, выручившего его семь лет назад из индейского плена. Тимофей Никитич, взойдя на борт судна, был рад повидать Брауна, но ещё больше обрадовали его новости, доставленные американцем. Правда, как выяснилось, письма Баранова капитан уже отправил на берег в туземном каноэ всего за четверть часа до появления Тараканова, но это ничуть не испортило настроения приказчику. Он уже предвкушал скорое возвращение в Ново-Архангельск. Тепло распрощавшись с честным шкипером, Тимофей Никитич поспешил к своей байдарке, ожидавшей его у борта брига. На берегу Шеффер передал ему послание главного правителя. Распечатав пакет и пробежав глазами лист, Тараканов сразу ухватил суть письма и с облегчением перевёл дух. «Для вас гораздо лучше промышлять бобров, чем пахать землю; немедленно отправляйтесь назад на Ситху со всеми алеутами», — писал ему Александр Андреевич. Это был прямой, чёткий и ясный приказ высшего начальства. Опираясь на него, Тимофей Никитич мог, наконец, с полным правом оставить доктора с его сумбурными затеями на этих не внушающих доверия тёплых островах и возвратиться в привычный ему мир, где он всегда знал, что ждёт его завтра. Он уверенно протянул письмо Шефферу. Доктор прочёл, пренебрежительно хмыкнул и отдал обратно со словами: «Что ж, ступай пешком, если хочешь. Судна я тебе не дам и алеутов удержу при себе. Да, — внезапно распалившись воскликнул он, — я удержу при себе и тебя до тех пор, пока Александр Андреевич не пришлёт на твоё место человека смышлёного, здравомыслящего и опытного!»

Круто развернувшись, доктор зашагал прочь, оставив Тараканова одного на берегу. Приказчик стоял, как громом поражённый. Он всегда ценил порядок и исполнительность, привык повиноваться приказам и сам требовал от других того же. И вот он оказался в положении, когда, исполнив одно распоряжение свыше, он неизбежно поступит вопреки другому! Шеффер никогда не согласится ослабить свои силы, отпустив артель Тараканова на Ситку. Не расстанется он и с самим Таракановым, хотя тот и начал вызывать у доктора разочарование, поскольку явно не разделял головокружительных планов доктора, не мог стать его верным сподвижником и единомышленником. С какой радостью он собрался бросить тут его и все столь многообещающие начинания в самый решительный момент! Доктор был как-то по-детски обижен на такое «отступничество» человека, которого удостоил своим доверием. Но обойтись без этого человека он уже не мог.

Положение, в котором вдруг обнаружил себя Тараканов, казалось ему безвыходным. Но он нашёл из него чисто русский выход, о чём бесхитростно поведал в своём позднейшем рапорте: «До того времени поведение моё было столь хорошим, какого только можно было пожелать, и он [доктор] вряд ли даже видел меня пьющим. Но теперь я нашёл себя в тупике, из которого я, со своей простой душой не мог сыскать выхода. Начальство моё будет считать неподчинением любой мой поступок. Жизнь стала тяжела. Вернувшись домой, я спросил стакан водки, затем другой и лёг спать. На другой день я поступил также; и так длилось более недели. Доктор часто спрашивал меня и всегда получал ответ, что я пьян. Они [компанейские служащие] говорили, что я не юнец и не должен стыдиться маленькой передышки после столь долговременной службы компании. Позднее люди начали удивляться излишествам [моего питья], зная, что я всегда почитал пьянство одним из худших пороков. Оправданием моим был то, что всё, предпринятое мною [в интересах компании] оказалось тщетным».46

Попросту говоря, Тимофей Никитич махнул на всё рукой и ударился в запой, когда увидел, что Шеффер не намерен считаться с его мнением. Его обида была сильнее докторской. Да и сам доктор куда больше нуждался в Тараканове, чем тот в нём. Это и было дано понять чересчур самоуверенному «покорителю Гавайев». Самоустранение Тараканова застало Шеффера врасплох и, надо полагать, доставило ему немало неприятностей (недаром он ежедневно справлялся о состоянии Тимофея Никитича!). С высей «большой политики» он в одночасье рухнул в трясину рутинных хозяйственных дел. Захлёбываясь в них, доктор взывал к Тараканову, но Тимофей Никитич, если до него и доходили эти стенания, лишь мстительно ухмылялся и опрокидывал ещё одну стопку. Он понимал, что позднее это ему припомнится (как оно и оказалось), но не мог отказать себе в столь естественном желании отыграться. Кроме того, ему просто хотелось забыться, уйти от всех проблем, хоть на короткий срок свалить со своих плеч весь груз ответственности и ту тяжесть принятия решений, что довлели над ним все годы промыслов в Калифорнии и, особенно, последние месяцы на Гавайях. Он знал, что главные испытания ещё впереди.

В конце концов, нажим американцев и угрозы Камеамеа сделали своё дело. Каумуалии не мог больше дожидаться выполнения широковещательных заверений Шеффера. Он предпочёл избавиться от беспокойства изгнав русских из своих владений. Произошло это стремительно и неожиданно. Ранним утром 8 мая 1817 г. Е. Н. Шефферу сообщили, что его вызывает к себе король. После короткого разговора с ним, несколько дюжих гавайцев схватили доктора под руки и отволокли на берег бухты, где бесцеремонно усадили в «жалкую лодку», в днище которой намеренно были просверлены дыры. Лодку столкнули в море, а Шефферу велели убираться на свой корабль. Бедняге не дали даже времени собрать вещи. «С большой опасностью для себя», доктор всё же добрался на своей дырявой посудине до «Кадьяка».

Доктор не имел ни малейшего желания вновь оказаться на берегу бухты, где толпились неприязненно настроенные вооружённые гавайцы. Но он не мог ни примириться со своим поражением, ни бросить на острове компанейское имущество, ни покинуть там своих людей. Выход нашёлся легко. В своём дневнике Шеффер с небрежностью великого человека отмечает: «Я тотчас послал нашего кладовщика Тараканова, который был на судне, на берег, чтобы посмотреть, что они [туземцы] сделают с ним».47

Можно представить себе картину того, как любопытствующий доктор наблюдает с палубы брига за прыгающей на волнах лодкой, в которой горстка русских и алеутов во главе с Таракановым приближается к берегу, заполненному враждебной вооружённой толпой! И можно представить себе ощущения Тимофея Никитича, идущего на встречу с людьми, которые только что едва не утопили его непосредственного начальника. Но в этом опасном эксперименте нельзя не отметить и верного выбора Шеффера. Только Тимофей Никитич с его опытом, уравновешенным характером и здравым рассудком мог успешно осуществить возложенную на него миссию.

Вначале гавайцы не позволяли русскому приказчику сойти на берег. Заметив среди толпы и самого короля, Тараканов стал взывать к нему. Он уверял, что хочет лишь забрать на корабль компанейское имущество, за которое несёт ответственность перед начальством

Каумуалии прислушался к словам приказчика и дал позволение восьми русским сойти на берег. Но прочие должны были немедленно убираться на «Кадьяк». Более того, в личной беседе король даже заверил Тараканова в том, что компания всё же получит своё сандаловое дерево, а команде русских судов будет выделяться продовольствие из королевских запасов. Посланный на верную гибель, Тимофей Никитич неожиданных успехов, которые превращали беспорядочное паническое бегство в правильное отступление.

В долине Ханалеи, куда перебрался Шеффер со всей командой, его ждали вооружённые стычки с гавайцами. Он вновь попытался вступить в переговоры с королём и выслал к нему Тимофея Никитича с посланием, в котором требовал прекратить преследования русских и выполнить обязательства по поставкам сандалового дерева. Тараканов действительно получил аудиенцию и письмо Шеффера было зачитано в присутствии Каумуалии. Выслушав перевод, король с грустью  отвечал: «Да, это верно, что сандаловое дерево принадлежит вам. Однако, прощай, Тараканов, и прощай, доктор. Извините меня, но я не могу позволить вам остаться на острове. Обстоятельства вынуждают меня так поступить. Передай доктору мой поклон».48

Тимофей Никитич вполне понимал ситуацию, в какой оказался Каумуалии, и нисколько не осуждал его. Рассказывая Шефферу о своём визите, он пояснил в отношении короля Томари: «Его слова показывали, что только под страхом силы и действительно против своей воли он обращался с русскими столь бесчестно».49 Возможно, Тараканов втайне был даже доволен таким поворотом событий. Это завершало гавайскую авантюру и позволяло ему, наконец-то, вернуться в Ново-Архангельск. Однако до этого было ещё далеко и экспедицию ожидало ещё немало испытаний.

«Ильмена» была отослана в Ново-Архангельск с документами и рапортом о произошедших событиях. Сами Шеффер и Тараканов на борту ветхого «Кадьяка» направились в Гонолулу. «Кадьяк» не мог идти в Ново-Архангельск  — каждые 24 часа трюм его наполнялся на 48 футов водой. Помпы работали безостановочно, с трудом поддерживая ветхий бриг на плаву. 23 июня 1817 г. «Кадьяк» бросил якорь в двух милях от входа в гавань Гонолулу — «на восточной стороне при неблагоприятном ветре», как отмечает Тараканов. Выпалили из пушки, подняли на мачтах сигналы бедствия. Однако гавайские власти, напуганные слухами о возможном «русском нашествии», долго отказывались позволить ввести судно в гавань. Переговоры затянулись. Делегация во главе с Таракановым встретилась с одним из самых влиятельных людей на Оаху — со старым англичанином Джоном Юнгом, советником короля Камеамеа. Между тем американцы решили добиться выдачи ненавистного им Шеффера. Посланцам с «Кадьяка» было сказано прямо: «Вашей команде следует выдать доктора. Его закуют в кандалы и вышлют в Америку». Тимофей Никитич мрачно усмехнулся в ответ: «При нынешних обстоятельствах хорошо бы вместе с доктором выслать в Америку всех русских и алеутов». Старый штурман Бекли, хорошо знавший Тимофея Никитича,  выразил своё искреннее удивление тем, что русские столь упрямо держатся за своего предводителя, который не доставил им ничего, кроме неприятностей. «Пусть лучше умрёт один человек, чем шестьдесят шесть», — убеждал он в доверительной беседе своего приятеля Тараканова. Наконец, 1 июля 1817 г., благодаря неустанным стараниям Тараканова, русским было позволено ввести «Кадьяк» в гавань Гонолулу. Судно тотчас посадили на мель. Измученные матросы перевели дух.

Вскоре доктор покинул Гавайи на корабле американского шкипера Льюиса. Он направился в Китай, а оттуда в Санкт-Петербург, надеясь воодушевить правительство проектом присоединения островов к империи. Мечтам этим было не суждено сбыться. Главой оставшихся на Оаху русских и алеутов был назначен Т. Н. Тараканов.

На островах оставалось теперь «русских и креолов 24, алеут мужеска пола 37, женска 3», а всего — 64 человека, включая самого Тимофея Никитича.[50 На Тараканове лежала теперь вся ответственность и за этих людей, и за компанейское добро, включая полуразвалившийся бриг. И при этом он не имел права ничего продать, чтобы приобрести провиант для своей голодающей команды! Единственным спасением оказался для него контракт с одним из американских торговцев. Джон Эббетс представлял на Сандвичевых островах интересы знаменитой фирмы Д. Дж. Астора. Одним из находившихся в его распоряжении кораблей командовал Уильям Х. Дэвис. Этого шкипера Тимофей Никитич хорошо знал ещё по совместному плаванию на «Изабелле» в 1810 –1811 гг. Примечательно, что соглашение, заключённое Таракановым с Эббетсом и Дэвисом, было во всём аналогично такого рода контрактам, которые американцы подписывали непосредственно с самим А. А. Барановым. Надо полагать, Тимофею Никитичу пришлось проявить немало изобретательности, дипломатического такта и простого упрямства, чтобы не дать своим старым добрым знакомцам злоупотребить его безвыходным положением. Он заставил их согласиться на те же условия, что предложил бы им и в Ново-Архангельске. Возможно, конечно, что сыграли свою роль и старинные дружеские связи между компанейским приказчиком и бостонскими шкиперами. Американцы не держали зла против русских вообще, а тем более, против лично Тараканова. Ведь ни он, ни его команда более ничем не угрожали их коммерческим интересам. Ненавистный доктор исчез, предприятие его провалилось и бостонцы успокоились. Теперь они могли позволить себе быть джентльменами.

Дэвис получил для доставки в Калифорнию партию из 37 алеутов, трёх алеуток и одного креола во главе с Иваном Бологовым. Ещё 20 человек, русские промышленные, остались с Таракановым в Гонолулу на борту ветхого «Кадьяка». Партию Бологова капитан Дэвис передал своему коллеге по службе у Астора — капитану брига «Казак» Мирику.

Сам Тараканов добрался до Ситки примерно к 20 декабря 1817 г. — именно этим числом помечено получение от него правлением колоний некоторых гавайских документов.51 Прибыл он на судне американца Абрахама Джонса. Подробности относительно их договорённости и самого плавания пока неизвестны. Судя по всему, Тимофей Никитич отбыл из Гонолулу один или с немногими спутниками (возможно, с женой и детьми). Большая часть его людей осталась на «Кадьяке». Он отправлялся на Ситку за помощью, понимая, что на Бологова надежда слабая — дай Бог ему позаботиться о собственной партии.

В Ново-Архангельске Тараканова ожидали важные новости. Он понял, что его заботы волнуют здесь немногих, а входить в его положение не намерен никто. В порту с июля стоял «Суворов» лейтенанта З. И. Понафидина, а 20 ноября к нему присоединился «Кутузов» капитан-лейтенанта Л. А. Гагемейстера. Оба судна доставили на Ситку товаров на полмиллиона рублей. Но куда важнее оказалось находившееся при Гагемейстере предписание директоров РАК. Оно содержало приказание А. А. Баранову «сдать свою должность, капиталы и дела принадлежащим образом» Леонтию Андреяновичу Гагемейстеру, флота капитан-лейтенанту и кавалеру. Престарелый главный правитель дождался, наконец, отставки, хотя и не ожидал, что отставят его столь бесцеремонно. Говорилось в Ново-Архангельске и о сватовстве первого лейтенанта с «Суворова» Семёна Ивановича Яновского к Ирине, средней дочери Баранова. Ради неё офицер соглашался провести на Ситке два года, управляя компанейскими владениями.

Наконец, 11 января 1818 г. было официально объявлено о смене власти. Компанейский комиссионер с «Кутузова» Кирилл Тимофеевич Хлебников начал принимать у Баранова товары и дела. Дошли руки и до проблем Тараканова. Новый главный правитель, каковым был теперь Л. А. Гагемейстер, не одобрил действий Тимофея Никитича. Он полагал, что Тараканов не имел никакого права заключать соглашений с бостонскими морскими торговцами и тем более передавать им своих людей. Возмущённый Гагемейстер даже распорядился послать в Калифорнию бриг «Ильмена» под командованием Х. М. Бенсемана, чтобы забрать партию Бологова с борта «Казака». С этой целью в особом письме даже запрашивалась помощь у известного своей нетерпимостью к иностранцам испанского губернатора дона Пабло Висенте де Сола. Бологову пересылался приказ немедленно прибыть в форт Росс. Из его писем и со слов американских шкиперов было известно, что русские партовщики и судно Мирика находятся где-то в районе острова Серос. Однако все попытки отыскать и вернуть их тогда ни к чему не привели.52

У Тараканова хватало хлопот и без этого разбирательства — в завершающую фазу, судя по всему, вступало дело по оформлению его вольной. Кроме того, предстояло готовиться к новому плаванию на Гавайи. Ему уже были вручены необходимые инструкции и 9 февраля 1818 г. Тимофей Никитич взошёл на борт судна «Открытие», которым командовал хорошо знакомый ему лейтенант Я. А. Подушкин. Тараканов рад был повидаться с Яковом Аникеевичем. Им предстояло вернуться на Оаху, чтобы окончательно подвести черту под шефферовским предприятием.

Подушкин также получил инструкции главного правителя. Ему предписывалось встретиться с королём Камеамеа, вручить ему подарки и заверить в дружественных намерениях России, а также в том, что Шеффер действовал своевольно, вопреки собственным инструкциям. Ему также следовало узнать, где и в каком состоянии находится «Кадьяк», а потом попытаться продать его Камеамеа. Из донесения Тараканова Л. А. Гагемейстер понял, что до Ситки бриг не довести и теперь пытался сбыть его с рук. Цена судна без пушек, якорей и оснастки была им определена в 10 000 пиастров. Покончив дела с Камеамеа, Подушкину надлежало отбыть на Кауаи к «королю Теймури», которого следовало попытаться убедить всё же заплатить сандаловым деревом за купленную для него Шеффером шхуну и другие вещи, полученные им от щедрого доктора. В случае отказа рекомендовалось просто потребовать всё это назад. Заверяя короля в дружелюбии России, следовало в то же время настоять на подъёме им российского флага — под тем предлогом, что это защитит остров от нападения Камеамеа. Дело в том, что Гагемейстер полагал, будто Камеамеа находится под британским протекторатом, а поскольку Англия состоит с Россией в дружественных отношениях, то русский флаг вполне обезопасит Каумуалии от посягательств могущественного соседа. Кроме того, было бы желательно, чтобы король вернул русским уступленные им земли на своём острове — ведь он передавал их России, а не лично доктору. Однако главной целью экспедиции оставалось получение платы от Каумуалии и вывоз из Гонолулу компанейского имущества и остатков команды «Кадьяка».

Результаты экспедиции оказались более чем скромными. Получить «долг» с Каумуалии так и не удалось ни в этот раз, ни позднее. «Кадьяк» не прельстил Камеамеа и надолго остался на гонолульской отмели. Уже в 1821 г., очередной главный правитель колоний М. И. Муравьев, поздравляя с восшествием на престол нового гавайского короля Камеамеа 2, предлагал ему располагать ветхим судном по своему усмотрению, а в случае продажи передать деньги за оное капитану брига «Араб» американцу Томасу Мику. Мик торговал на Ситке тем летом и 31 августа отбыл на Гавайи. Похоже, он к тому времени уже являлся владельцем купленного им по дешевке судна. По крайней мере, позднейший историк РАК вскользь упоминает о том, что «Кадьяк» пришлось продать «одному иностранцу за маловажную цену». Кстати, спустя немного времени, в 1824 г., сам Томас Мик продал русским собственный бриг «Араб», который под именем «Байкал» пополнил собой компанейскую флотилию.53

Когда Тимофей Никитич вернулся в Ново-Архангельск, тут его ожидают вести куда более радостные, нежели в минувшем декабре. Вольная, наконец-то, оформлена и бывшему дворовому человеку остаётся лишь подать прошение о зачислении его в курское мещанство [The RAC. 1984: 44]. К сожалению, пока нельзя во всех деталях проследить ход дела по освобождению Тараканова и выяснить, сколь долго и с какими усилиями добивался он желанной воли. Впрочем, это не единственное белое пятно в биографии Тимофея Никитича. 27 февраля 1819 г. в семье Тимофея Тараканова и жены его Александры Игнатовны родился сын Алексей.54 Судя по всему, женился Тараканов довольно поздно (может быть, ожидал получения вольной?). Но в целом о семейной жизни Тимофея Никитича, как и о многом другом в его биографии, пока остаётся лишь строить догадки. С уверенностью можно сказать лишь одно — супруга Тараканова была крещена, обвенчана с ним законным браком и последовала за ним на его родину вместе с их единственным сыном.

Возвратившись с Гавайев, Тараканов более не совершает дальних походов. В 1819 г. он, во главе партии в 80 байдарок, ведёт промысел «в Кросс-зунде и Частых островках», добыв там «296 больших, 18 мелких шкур». От возможного нападения враждебных тлинкитов его партовщиков прикрывали П. С. Туманин на судне «Баранов» и Джордж Юнг на «Финляндии».

Это была последняя экспедиция Тимофея Никитича на службе РАК. В апреле 1820 г. он со своей семьёй отбыл в Охотск на борту судна «Финляндия», которым командовал А. И. Климовский. Ему было поручено сдать Главному Правлению компании рапорт о своей деятельности на Гавайях. Кроме того, Тараканов и сам решил, видимо, распроститься с компанейской службой — недаром вместе с ним Ново-Архангельск покидали его жена и годовалый сын.

Точных сведений о дальнейшей судьбе Тараканова долгое время не было известно. последним достоверным упоминанием Тимофея Никитича, как служащего РАК, являются слова С. И. Яновского, который в связи с отбытием приказчика в Охотск роняет фразу: «Он не используется более нами здесь».55 Лишь выявленные недавно архивные материалы позволяют несколько развеять туман над последними годами жизни Тимофея Тараканова.

Путь домой был неблизок. В течении примерно пяти лет пожилой уже служащий компании, сопровождаемый женой и сыном, добирался до Курска. Ему нужно было преодолеть громадные расстояния, сохранив при этом здоровье ребёнка; ему следовало отчитаться в Петербурге перед директорами РАК; его ждали хлопоты по оформлению всех необходимых при его новом статусе документов. Учитывая необъятные российские просторы, неспешность путешествия и традиционную российскую бюрократическую волокиту, срок этот не представляется слишком большим. И вот, наконец, 20 мая 1825 г. Курская казённая палата решила дело о причислении «отпущенного на волю … дворового человека Тимофея Никитина сына Тарканова или Филипова» в курское мещанство.56 Тимофей Никитич вернулся на родину.

Однако, старик так и не осел в тихом губернском городе, чтобы провести тут на покое свои последние годы. Если в «Ревизских сказках 8-й ревизии о мещанах г. Курска» (1834 г.), в дополнительном списке имеется запись, где значатся Тимофей Никитин сын Тараканов, 60-ти лет от роду, сын его Алексей 15-ти лет и 45-летняя жена Александра Игнатова дочь, то материалы следующей, 9-й ревизии (1851 г.) сообщают о том, что Т. Н. Тараканова и сына его Алексея «в городе Курске не оказалось». Не значится семья Тараканова и в «Алфавитных книгах курских мещан и посадских людей» за 1844 и 1847 гг. Вероятно, Тимофей Никитич покинул город ещё до этих дат.57

Куда выехал беспокойный старый промышленный и где окончил свои дни — это пока неизвестно. Возможно, дождавшись, пока подрастёт сын, он вернулся обратно в Америку, где статус его, как приказчика РАК, был несравнимо выше положения простого мещанина из вольноотпущенных в Курске. «Тараканов преуспел в обществе, основанном на грубом равенстве общего риска, где статус зависел в основном от личных достижений, — пишет американский исследователь Кеннет Оуэнс. — Он принёс в компанейскую службу стиль общинного руководства, который могли понять и оценить равно и русские, и алеуты. и мака, и полинезийцы … По причинам, от них независящим, Тараканов и его товарищи по компанейской службе не могли получить достойного вознаграждения. Низкое происхождение не позволяло ему достичь в социальной системе царской России признания за пределами узкого круга равных ему товарищей на Аляске. Достаточно сравнить его карьеру с карьерой капитана Джеймса Кука, знаменитого британского исследователя, который также родился в глуши в простой семье [сын батрака из Северного Йоркшира], чтобы понять разницу систем. Но я надеюсь, что имя Тимофея Тараканова спасено теперь из исторической неразберихи и, быть может, от исторического забвения. Быть может, неудачник по мировым стандартам, он достоин стать в один ряд с такими неудачниками фронтира, к числу которых в истории  Северной Америки относятся Франсиско де Коронадо, Робер Кавалье сьёр де Ла Салль и Джедедия Смит. И это, я думаю, вы согласитесь, недурная компания для бедного парня из Сибири».58

Что ж, испанский конкистадор, обошедший пустыни Юго-Запада в поисках мифических золотых городов; француз, убитый взбунтовавшейся командой во время первых исследований Миссисипи; павший в стычке с команчами американский траппер, проложивший путь через весь континент в Калифорнию и к Тихому океану, — все они ничуть не хуже крепостного грамотея, добравшегося в поисках воли и по долгу службы до той же Калифорнии и до самих Гавайских островов!

• 1
  Государственный архив Курской области (далее ГАКО), ф.108, оп.8, д.518, л.2.
• 3
  ГАКО, ф.1640, оп.1, д.80, л.4; ф.26, оп.1, д.211, л.75.
• 4
  ГАКО, ф. 184, оп. 2, д. 357, л. 466-473, 598-608, 609-623; д. 358, л. 706-741; д. 410, л. 414-434.
• 5
  ГАКО, ф.184, оп.1, д.593, л.241-242; оп.2, д.532, л.112об.
• 6
  (Дуброво). Военно-статистическое обозрение Российской империи. Т. 13. Ч. 3. – СПб., 1850. С. 42.
• 7
  Тихменев П. А. Историческое обозрение образования Российско-Американской компании и действий её до настоящего времени. Ч. 2.- СПб., 1863. Прил.2. С.141.
• 8
  Ogden A. The California Sea Otter trade, 1784-1848. — Berkley & 5os Angeles, 1941. Р. 46-47; 158.
• 9
  Россия и США: становление отношений. 1765-1815. – М., 1980. – С. 345-346.
• 10
  Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (далее ОР РГБ), ф.204, к.32, ед.7, л.1-2.
• 11
  Россия и США: становление отношений. 1765-1815. – М., 1980.- С. 346.
• 12
  ОР РГБ, ф.204, к.32, ед.8, л.4.
• 13
  Головнин В. М. Сочинения и переводы В. М. Головнина. Т. 4.- СПб.,  1864. — С. 407-408.
• 14
  Там же. С. 409.
• 15
  Там же.
• 16
  Головнин В.М. Указ. соч. – С. 413, 423; Handbook of North American Indians. Vo5. 7. Northwest Coast.- Washington, 1990.- Р. 431, 437.
• 17
  Головнин В. М. Указ. соч. – С. 414.
• 18
  Там же. С.  415.
• 19
  Там же.
• 20
  Головнин В. М. Указ. соч. – С.  416.
• 21
  Там же. С.  417.
• 22
  Там же.– С.  419.
• 23
  Там же. – С.  421.
• 24
  Там же.– С.  421.
• 25
  Там же. – С.  424.
• 26
  Там же. – С.  425.
• 27
  Owens K.N. (ed.) The Wreck of the Sv. Nikolai. Two narrative of the first Russian expedition to the Oregon Country. 1808-1810. – Western Imprints, 1985. Р. 22.
• 28
  Головнин В. М. Указ. соч. – С.  426.
• 29
  Там же.
• 30
  Головнин В. М. Указ. соч. – С.  427.
• 31
  Хлебников К. Т. Русская  Америка  в  записках  Кирила Хлебникова:  Ново-Архангельск.- М., 1985. С. 48.
• 32
  Ogden A. The California Sea Otter trade, 1784-1848. — Berkley & Los Angeles, 1941. Р. 56.
• 33
  Howay F. W.  A list of Trading Vessels in the Maritime Fur Trade, 1785-1825 // Materia5s  for the Study of Alaskan History.- Kingston, 1973.- № 2.Р. 89; Pierce R. Russian America: A Biographica5 Dictionary.- Kingston-Fairbanks, 1990. – Р. 498; Ogden A. The California Sea Otter trade, 1784-1848. — Berkley & Los Angeles, 1941. Р. 54-56, 163; Истомин А. А. Совместные русско-американские промысловые экспедиции в Калифорнию (1803-1812 гг.) // Вопросы истории. 1998. № 8. – С.  111-112.
• 34
  Farris G. Talakani, the man who purchased Fort Ross // Fort Ross Interpret4e Association Newsletter. – September-October. 1993. Р. 8; История Русской Америки. Т. 2. Деятельность Российско-Американской компании 1799-1825. — М., 1999. С. 220.
• 35
  Истомин А. А. Русско-индейские контакты в Калифорнии в свете новых данных // Американские индейцы: новые факты и интерпретации. – М., 1996. – С. 37-38; ОР РГБ, ф.204, к.32, д.18, л.1-2.
• 36
  Ogden A. The California Sea Otter trade, 1784-1848. — Berkley & Los Angeles, 1941. Р. 62-63; ОР РГБ, ф. 204, к.32, д.37, л.1-2об.
• 37
  Pierce R. Russia’s Hawaiian Adventure, 1815-1817.- Berkley & Los-Angeles, 1965. – Р.  95-96.
• 38
  Болховитинов Н. Н. Русско-американские отношения, 1815-1832 гг. – М., 1975. С. 95.
• 39
  Pierce R. Russia’s Hawaiian Adventure, 1815-1817.- Berkley & Los-Angeles, 1965. – Р. 97-98.
• 40
  Ibid. – Р.  99.
• 41
  Ibid. – Р. 183.
• 42
  Ibid. – Р.  15-16, 80-81, 185, 192-194.
• 43
  Ibid.– Р.  192.
• 44
  Ibid.– Р.  128.
• 45
  Ibid.– Р.  99, 197.
• 46
  Ibid.– Р.  99.
• 47
  Ibid.. – Р.  201.
• 48
  Ibid.– Р.  103, 202.
• 49
  Ibid.– Р.  103.
• 50
  Хлебников К. Т. Русская  Америка  в  записках  Кирила Хлебникова:  Ново-Архангельск.- М., 1985. С. 62.
• 51
  Pierce R. Russia’s Hawaiian Adventure, 1815-1817.- Berkley & Los-Angeles, 1965. – Р. 83
• 52
  The Russian-American Company. Correspondence of the Governors Communications Sent: 1818. – Kingston, 1984. Р. 3-5.
• 53
  Тихменев П. А. Историческое обозрение образования Российско-Американской компании и действий её до настоящего времени. Ч. 1- СПб., 1861. С. 191; История Русской Америки. Т. 2. Деятельность Российско-Американской компании 1799-1825. — М., 1999; С. 300.
• 54
  Pierce R. Russian America: A Biographical Dictionary.- Kingston-Fairbanks, 1990. – Р. 499.
• 55
  Там же.
• 56
  ГАКО, ф. 184, оп.1, д.593, л.241-242
• 57
  ГАКО, ф. 184, оп.2, д.532, л.112об-113; д.791, л.1484об; ф.95, оп.1, д.1, 2, 7.
• 58
  Owens K.N. Timofei Tarakanov: frontiersman for the Tsar // Russia in North America. Proceedings of the 2nd International Conference on Russian America. Sitka, Alaska, August 19-22 1987. — Kingston-Fairbanks: The Limeston Press, 1990.- P. 142-143.