Время в романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром»
Пожалуй, нет искусства менее интернационального по своей сути, по специфичности своей проблематики, чем литература. Не нужно жить в соответствующем государстве, не нужно знать его язык, чтобы понимать и оценивать создания живописцев и архитекторов, композиторов и балетмейстеров. Но литература (как, впрочем, и ее «потомство» — театр и кино) находит наиболее благодарных и способных к ее восприятию читателей в первую очередь в лице соотечественников ее творцов, более того — их хотя бы приблизительных современников.
Этот «национальный» барьер, конечно, можно свести к минимуму, но только при двух условиях: когда, с одной стороны, силами специалистов произведение как можно быстрее переводится с языка оригинала и снабжается квалифицированными примечаниями и предисловием (или послесловием), а с другой стороны, сами читатели стремятся не ограничиться усвоением фабулы романа или повести, а пытаются отыскать дополнительные сведения хотя бы на уровне энциклопедий и справочников. Второе условие, казалось бы, относительно простое, к сожалению, выполняется довольно редко: для этого нужны определенные навыки, любознательность, своего рода дотошность. Нашему массовому читателю, как ни грустно, такие качества не присущи; вряд ли принципиально иначе обстоит дело и у зарубежных читателей. Поэтому вся тяжесть, условно говоря, ликвидации национальных границ в литературе ложится на плечи литературоведов и историков, участвующих в переносе произведения в другую национально-культурную среду. И успех (или неудача) этого прямо зависит от того, насколько своевременно, профессионально и добросовестно осуществляется такой перенос.
Судьба романа американской писательницы Маргарет Митчелл (1900—1949) «Унесенные ветром» оказалась в этом отношении довольно счастливой. С тех пор как в 1936 г. он был впервые опубликован в США, его перевели в десятках стран. По экранам мира прошла великолепная экранизация романа (фильм «Унесенные ветром» в 1940 г. получил 10 «Оскаров» — высших наград в американском кинематографе), весьма наглядно и добротно «проиллюстрировавшая» его. А тема романа — гражданская война в США и последующая Реконструкция (1861 — 1877) — в общем не является чем-то неизвестным, во всяком случае для жителей европейских стран. В итоге «Унесенные ветром» не только вызвали огромный интерес как выдающееся литературное произведение, но и способствовали глубокому, аналитическому раскрытию перед широчайшей международной аудиторией важнейшей главы американской истории.
По отношения советских читателей с этим романом сложились на редкость неудачно. Уже сам тот факт, что «Унесенные ветром» были переведены и изданы в СССР едва ли не полвека спустя после их рождения, в 1982 г., не просто отсрочил наше знакомство со знаменитым романом на эти полвека, но и вырвал его для всех нас из исторического контекста, из времени, когда и американцам необходимо было произведение, помогающее лучше понять себя как нацию, и международному сообществу важно было получить более объемное представление об американском народе, его истории. Увы! — советский читатель получил эту возможность на 46 лет позже, чем мог бы.
Впрочем, резонанс от публикации «Унесенных ветром» был настолько мощным, что слабый его отголосок отразился и на страницах советской печати, правда, в несколько неожиданной форме. В августе 1937 г. в журнале «Литературное обозрение» автор анонимной короткой рецензии (подписана инициалами Н. В.) с высокомерной скороговоркой сообщал о «необычной» популярности появившегося в США романа, назвав его «талантливо написанной, но реакционной книгой».1 В самой общей и поверхностной форме было сказано о содержании романа, после чего ему был подписан «приговор»: «апология рабовладельческого общества»! На этом «знакомство» с «Унесенными ветром» и завершилось. Не попал на советские экраны (вплоть до нынешних дней!) и кинофильм-экранизация,2 которая и сегодня считается одним из шедевров мирового кинематографа.
Когда в 1982 г. «Унесенные ветром» наконец были изданы на русском языке (а затем дважды переизданы), успех их превзошел все ожидания. Все три тиража романа исчезли с прилавков мгновенно, а в библиотеках на него до сих пор приходится записываться в длинную очередь. И это закономерно: наш читатель теперь уже не довольствуется только увлекательными сюжетами типа сборников «Зарубежный детектив», а хочет больше, подробнее знать об истории других народов, их традициях, нравах. Вполне естественно, что в этом смысле особой популярностью пользуются лучшие произведения американской, английской, французской литературы.
На основе обмена впечатлениями с несколькими десятками людей, прочитавших русский перевод «Унесенных ветром», возьму на себя смелость утверждать, что в данном случае «свое» (т. е. зависящее от них) условие, о котором говорилось выше, советские читатели старались выполнить с редким прилежанием. В частности, не только знакомые, но и незнакомые мне люди, узнав, что я занимаюсь историей США (к тому же как раз тем временем, о котором рассказывается в романе), всегда просили пояснить, уточнить, дополнить тот или иной эпизод, аспект романа.
Но, к большому сожалению, другое условие, выпавшее уже на долю издателей «Унесенных ветром», выполнено не было. Комментарии к огромному роману (67 печатных листов!), написанному на специфическом историческом материале, отсутствуют вообще. Почему? Да, в СССР недопустимо мало специалистов но истории гражданской войны в США, но все-таки они есть, и издательству «Художественная литература» не составило бы большого труда обратиться к их помощи или хотя бы консультации. Правда, в книге есть предисловие (автор П. Палиевский), но лучше бы его не было. В нем крайне поверхностно и небрежно сказано о позиции писательницы, допущены ошибки в пересказе ее биографии, отсутствует хотя бы приблизительный анализ главного «действующего лица» романа — гражданской войны. Из 13-страничного предисловия П. Палиевский уделил войне лишь один (!) сумбурный абзац, в котором ухитрился не назвать ни одного основного сражения (вместо этого бегло упомянуты два второстепенных) и практически в каждом приведенном им факте сделать ошибку.
Достаточно сказать, что Авраам Линкольн назван в предисловии… «убежденным аболиционистом», каковым он никогда не был. Как известно, Линкольн вплоть до июля 1862 г. вообще не поднимал вопроса об отмене рабства, напротив, попытки некоторых генералов Севера (Фремонта, Хантера и др.) своей властью отменить рабство в подчиненных им округах вызывали резкий протест президента, немедленно дезавуировавшего такие акты. Только под давлением радикальных республиканцев и в силу крайне неблагоприятной для Севера военной конъюнктуры Линкольн в июле 1862 г. пришел к решению об отмене рабства. Но рассматривал он этот шаг не как политическую, а как чисто военную меру, и аболиционистом (т. е. последовательным и убежденным противником рабства) от этого, разумеется, не стал. В качестве же причины войны почему-то названа попытка Джона Брауна поднять восстание в Виргинии, но ее при всем уважении к памяти отважного Брауна никак нельзя считать таковой. И подобных ошибок (напомним: в рамках всего одного абзаца) еще с десяток.
Но это еще полбеды. Главный вред (а как сказать иначе?) этого горе-предисловия заключается в том, что вновь, как и в 1937 г., не был дан ответ на вопрос, как же удалось молодой журналистке из Атланты (в 1929 г., когда основная работа над романом была завершена, Маргарет Митчелл было 29 лет), рассказывая о событиях, хорошо известных каждому американцу, заглянуть в такие глубины, которых не достигали даже историки-профессионалы. Ведь о самой гражданской войне уже тогда, 60 лет назад, было опубликовано множество документов, мемуаров, исследований, художественных произведений. Но и эту проблему издательство и автор предисловия благополучно обошли, не забыв, впрочем, «уличить» писательницу, с одной стороны, в «патерналистском», т. е. «дружелюбно-покровительственном» отношении к неграм, а с другой — в том, что Митчелл, мол, «усматривает в нарождавшемся ку-клукс-клане защиту белых женщин от насилий». 3Кажется, именно в таких случаях говорят: в огороде бузина, а в Киеве — дядька. Действительно, трудно представить человека, относящегося к неграм «дружелюбно-покровительственно» и одновременно оправдывающего существование организации, методами запугивания и террора пытавшейся вернуть негров в то состояние, в котором они были до отмены рабства!
Впрочем, об этом удивительном предисловии можно говорить еще много и даже выйти при этом за рамки его скромного объема. Скажем короче: именно оно еще раз подтвердило необходимость самого активного привлечения к публикации литературных произведений хотя бы такого высокого ранга, как роман Митчелл, квалифицированных специалистов. А в данной статье мы попытаемся по мере сил восполнить то, что не было сделано несколько лет назад при публикации романа «Унесенные ветром».
Итак, в чем же все-таки загадка, секрет столь невиданного успеха, притягательности «Унесенных ветром» с их в общем-то бесхитростной, мелодраматичной на первый взгляд интригой? Ответ на этот вопрос мог бы стать темой не для одного научного исследования, но попробуем сформулировать его кратко: Маргарет Митчелл, как никому другому ни до, ни после нее, включая и историков-профессионалов, удалось показать истинную Америку. И вот что поразительно: это оказался портрет не только той Америки, которую отделяют от нас уже более 12 десятилетий, но и современной, сегодняшней Америки. Рядом с этим встает и другая загадка: как удалось Митчелл, не только почти не выезжавшей за пределы родной Атланты (факт редчайший, учитывая страсть американцев, особенно в те годы, к постоянным переездам), но и крайне неохотно выходившей за порог своего дома, так глубоко проникнуть в самую суть событий, происходивших за четыре десятилетия до ее рождения?
Сама Митчелл, отвечая на такие вопросы, в частности, писала: «Как же мне было не знать о гражданской войне и тяжелых временах, которые пришли после нее? Я на этом выросла. И мне казалось тогда, что все это было только что, за несколько лет до моего рождения».4 Да, ее родина — Атланта была сердцем Юга (впрочем, на эту роль претендуют и другие южные города США), и вполне естественно, что маленькая Пегги (сокращение от Маргарет) безоговорочно была на стороне «своих». Южане не любили вспоминать о своем поражении, и когда в 10-легнем возрасте Пегги узнала, что Юг, оказывается, проиграл войну, а боготворимый на всех перекрестках его городов генерал Ли сдался главнокомандующему северян Гранту, она долго не хотела этому верить.
Как удивительно «прижились» факты биографии Митчелл в романе и как, отразившись от его страниц, они точно возвратились в те далекие годы, когда на родине писательницы бушевал военный пожар! Очевидно, что именно свое детство и имела в виду Митчелл, когда много лет спустя описывала «мальчиков, примостившихся на коленях у отцов, глазенки у них сверкали, они учащенно дышали, слушая рассказы о ночных вылазках и отчаянных кавалерийских рейдах, о том, как водружали флаг на вражеских брустверах. Им слышался бой барабанов, и пение волынок, и клич повстанцев (а здесь следовало бы переводчице Т. Озерской поставить слово «мятежник»: ведь в русском языке слово «повстанец» воспринимается, как правило, в позитивном значении, а «мятежник» — наоборот.— С. Б.), они видели босых солдат с израненными ногами, шагавших под дождем, волоча изодранные в клочья знамена» (II, 253).
И все-таки в «феномене Митчелл» вряд ли помогут нам разобраться рассказы о войне ее бабушки, Энни Фитцджеральд (многие эпизоды из ее рассказов Маргарет потом «подарила» героине своего романа — Скарлетт), или старых ветеранов, которых в первой четверти нашего века в Атланте было немало. В атмосфере схожих рассказов и легенд выросли сотни мальчиков и девочек американского Юга. Но, повзрослев, они не написали «Унесенных ветром». Скажем больше: современник гражданской войны Марк Твен, познавший ее на собственном опыте (он был мобилизован в армию южан, но спустя несколько дней сбежал домой, напуганный приближением безвестного тогда Гранта, будущего главнокомандующего армии Севера), а не со слов бабушки, не раз пытался отразить эти события в своем творчестве, но ничего близкого по глубине к роману Митчелл у него не получилось. Такое же «поражение» при сравнении с «Унесенными ветром» терпели и все другие произведения литературы, равно как и большинство исторических работ.
В этой связи нельзя не отметить еще один любопытный факт: спустя два года после выхода в свет «Унесенных ветром», в 1938 г., в США был опубликован роман уже знаменитого к тому времени Уильяма Фолкнера (1897—1962) «Непобежденные», посвященный тому же историческому периоду. Но вопрос о какой-либо конкуренции вполне добротного романа Фолкнера с «Унесенными ветром» даже не вставал. Напротив, некоторые критики обвинили Фолкнера в том, что отдельные эпизоды и сюжетные линии «Непобежденных» он — вольно или невольно — заимствовал у Митчелл.
Что ж, попробуем тоже пройтись (учитывая сжатые рамки публикации — «пробежаться») по страницам «Унесенных ветром» в надежде приоткрыть завесу тайны над загадкой и этого произведения, и его автора — маленькой Маргарет Митчелл (так называли ее газетчики из-за роста — 150 см), ставшей, пожалуй, самой популярной женщиной Америки. Не только читатели, но и специалисты не перестают удивляться тому, сколь органично удалось ей переплести в романе реалии американской истории с вымышленными героями и ситуациями. Да и можно ли назвать это вымыслом? Ведь Митчелл основывалась далеко не на одних рассказах современников гражданской войны, она прочла множество мемуаров, научных исследований, документальных материалов, включая отчеты о сражениях…
«Шел 1861 год, ясный апрельский день клонился к вечеру» (I, 16).. Эту фразу мы встречаем на первой же странице романа — одну из тех трех, которые писательница считала самыми важными и отослала в издательство лишь после многочисленных переделок, едва ли не перед сдачей рукописи в набор. В этот день читатель и попадает в Тару — родовое поместье семьи О’Хара, где жила героиня романа, знаменитая ныне во всем мире Скарлетт. Одной этой фразой емко и точно обозначены и время, и ситуация. В те апрельские дни напряжение в отношениях буржуазного Севера и рабовладельческого Юга достигло предела: войска Южной Каролины осадили находившийся на территории этого штата форт Самтер, гарнизон которого сохранил верность Союзу (так в годы гражданской войны было принято именовать Север). В ночь на 12 апреля орудия южан открыли огонь по форту, и это стало началом четырехлетней войны.5
Описывая события военных лет, Митчелл рисует в основном сцены жизни в Таре и Атланте, вдали от окопов и траншей (но затем и вблизи от них), о войне же как таковой читателю напоминает «скороговорка», периодически возникающая на страницах романа то в виде нескольких фраз от автора, то в чьем-то разговоре, то в довольно пространном отступлении. Но убранные на «второй план» военные события начинают но мере развития романа все неумолимее вторгаться в безмятежную жизнь его героев, все сильнее и безжалостнее расшатывая ее. Мало сказать, что Митчелл просто стремится быть объективной,— она подчиняет этой задаче композицию, весь строй романа и в то же время неизменно обозначает грань между мыслями того или иного персонажа и реальностью. И эта ее «военная скороговорка» приобретает характер миниатюрного исторического исследования, зрелого и глубокого.
Вот пример: война уже в разгаре, и мы читаем такой авторский текст, который критика в духе предисловия к роману, конечно, отождествила бы с позицией Митчелл: «Конфедерация — в зените своей славы, и победа близка!.. Еще одна победа, — и войне конец!.. Скоро Рафаэль Семмс (капитан пиратского судна мятежников, грабившего и уничтожавшего торговый флот северян; для обделенных примечаниями читателей русского перевода Семмс остается бессмысленным знаком в тексте.— С. Б.) и военно-морской флот Конфедерации дадут жару канонеркам северян и откроют доступ в порты. Да и Англия окажет Конфедерации военную помощь — ведь английские фабрики бездействуют из-за отсутствия южного хлопка» (I, 212). По нет, это не позиция Митчелл, сумевшей (как? каким образом ей удалось это в провинциальной Атланте? — вот в чем загадка!) увидеть и понять другое: «Англия никогда не придет на помощь Конфедерации. Англия никогда не выступает на стороне побежденного. Потому-то она и Англия… Пусть уж лучше английские ткачи подохнут с голоду из-за отсутствия хлопка, лишь бы, упаси боже, не шевельнуть пальцем в защиту рабства… Конфедерация обречена. Она, как верблюд, живет сейчас за счет своего горба, но это не может длиться вечно» (I, 292).
Точно так же «сталкивает» Митчелл мысли и надежды южан с неумолимой реальностью, описывая самый критический для Конфедерации момент — лето 1863 г., когда впервые была разбита главная из ее армий, армия Северной Виргинии, а на западном фронте северяне полностью овладели бассейном Миссисипи. Вот что думали в преддверии этих событий обитатели Тары и Атланты:
«К началу лета 1863 года в сердцах южан снова запылала надежда… Янки оказались крепким орешком, но этот орешек начинал трещать.
Рождество 1862 года было счастливым для Атланты, да и для всего Юга. Конфедерация одержала ошеломляющую победу при Фредериксберге — убитых и раненых янки насчитывались тысячи (бездарность и авантюризм командующего Потомакской армией Э. Бэрнсайда привели к тому, что северяне 12—13 декабря 1862 г. потеряли в упомянутом сражении в общей сложности 12,7 тыс. человек; потери южан были значительно меньше — 5,3 тыс. человек.—С. Б.). Святки на Юге проходили при всеобщем ликовании: в ходе войны наметился перелом… ни у кого не было сомнений в том, что с началом весенней кампании янки будут окончательно разгромлены… В мае Конфедерация одержала еще одну крупную победу — при Чанселорсвилле. Юг ревел от восторга… После таких поражений, как при Фредериксберге и Чанселорсвилле, янки уже не смогут долго продержаться… войска генерала Ли вступили в Пенсильванию. Генерал Ли на территории неприятеля! Ли наступает! Эта битва будет последней!
Атланта волновалась, торжествовала и жаждала мщения» (I, 306-307).
В этой части романа (разумеется, не только здесь) Митчелл на редкость точно передает трагизм, обреченность положения Юга. Атмосфера нагнетается, сгущается, вот-вот последует взрыв! И он происходит, где-то далеко от Атланты и Тары, и сразу же накал повествования начинает спадать, как будто кто-то пронзил его переполненные легкие и из них медленно выходит воздух. И этот шипящий, уносимый ветром воздух складывается в такие слова: «Однако третьего июля телеграфные сообщения с севера внезапно прекратились, и молчание это длилось до следующего полудня, когда в штаб стали поступать отрывочные, сумбурные сведения. В Пенсильвании, около маленького городка под названием Геттисберг, произошло большое сражение, в которое генерал Ли бросил всю свою армию. Сведения были неточны и сильно запаздывали… Напряжение возрастало, и по городу (по Атланте.— С. Б.) начал расползаться страх. Неизвестность страшнее всего… Пятого июля поступили дурные вести, но не с северного, а с западного фронта. После долгой и ожесточенной осады пал Виксберг, и вся долина реки Миссисипи от Сент-Луиса до Нового Орлеана была теперь фактически в руках янки. Армия конфедератов оказалась расколотой надвое… Тяжко, медленно тянулись часы, и черная туча бедствия нависла над городом, заслонив собою даже блеск солнца» (I, 309—310).
И вот — печальный итог: «После поражения при Геттисберге и Виксберге линия фронта армии южан была прорвана в центре. С упорными боями войска северян заняли почти весь штат Теннесси» (I, 334). События лета 1863 г. обозначили решительный перелом в ходе войны, и этот перелом, как в огромном зеркале, отразился на страницах романа.
Наиболее подробно Митчелл описывает наступление северян на Атланту. Это и неудивительно: ведь речь шла о судьбе родного города писательницы, с жизнью в котором и связано рождение именно такого романа. Митчелл много раз слышала имя генерала-северянина У. Шермана, стоявшего во главе этого наступления. Одни рассказывали о нем со страхом, другие — с гневом, третьи — со сдержанным уважением. В романе Митчелл написала так: «И наконец, существовал еще один человек, некто Шерман, чье имя упоминалось все чаще и чаще… слава о нем, как о решительном и беспощадном воине, росла» (I, 335).
Митчелл не просто передает основные перипетии этой кампании, маневрирование войск, детали сражений, но и переосмысливает их глазами художника-исследователя: «Синие цепочки (форма северян была синей, южан — серой.— С. Б.) неотвратимо наползали, извиваясь, как невиданные змеи, ожесточенно нападали, жалили, оттягивали свои поредевшие ряды назад и бросались в атаку снова и снова… Поезда с ранеными прибывали в Атланту один за другим, и город пришел в смятение… Бои и отступления! И снова бои, и снова отступления! 25 суток почти ежедневных боев и 75 миль отступлений выдержала армия конфедератов… Но сколько бы они ни били янки, оставляя позади усеянные синими мундирами поля, вокруг снова были янки, снова свежие и свежие пополнения, снова с северо-востока наползало зловещие синее полукольцо, прорываясь в тыл конфедератам, к железной дороге, к Атланте!» (I, 357—358) Да, именно так все и было.6
Как заправский специалист по военному делу, Митчелл обращает внимание, в частности, на роль железных дорог в кампании Шермана. Долгое время ему не удавалось «их захватить — не помогли ни фронтальные атаки, ни кавалерийские налеты, ни обходные маневры.
Железная дорога. Она по-прежнему была в их (т. е. южан.— С. Б.) руках — эти узкие полоски металла, убегавшие, виясь, по залитым солнцем полям вдаль, к Атланте. Люди устраивались на ночлег так, чтобы видеть поблескивавшие при свете звезд рельсы. Люди падали, сраженные пулей, и последнее, что видел их угасающий взор, были сверкающие под беспощадным солнцем рельсы» (I, 356). В тех же случаях, когда северянам удавалось даже на время занять тот или иной участок железной дороги, они стремительно выводили из строя колею. Писательница рассказывает об этом с документальной точностью: «Янки выдрали из земли шпалы, сложили из них костер, навалили поверх выдранные рельсы, раскалили их докрасна, а потом обвили ими телеграфные столбы, превратив их в подобие гигантских штопоров» (I, 410). Добавим, что получавшиеся при этом причудливые фигуры современники называли «шпильками (или «галстуками») Шермана».
И именно железной дороге суждено было сыграть решающую роль в разгроме войск южан у Атланты. «Железная дорога,— пишет Маргарет Митчелл,— связывающая Атланту с Теннесси, находилась теперь на всем своем протяжении в руках Шермана. Его войска обложили железную дорогу, ведущую на восток, и перерезали железную дорогу, ведущую на юго-запад, к Алабаме. И только одна-единственная железная дорога— на юг, к Мейкону и Саванне — еще действовала. …Пока эта дорога была в руках южан, Атланта могла держаться» (I, 386). Но вскоре «в измученный неизвестностью город (Атланту.— С. Б.) проникла весть — тревожная весть… Генерал Шерман снова ведет наступление, снова старается перерезать железную дорогу у Джонсборо» (I, 409). На этот раз железная дорога была перерезана, и утром 2 сентября 1864 г. передовые отряды Шермана вошли в Атланту, накануне без боя оставленную южанами.
Героиня романа Скарлетт, нет — сама Маргарет Митчелл видит это удручающее отступление, видит солдат «великой армии» Конфедерации. «Они шли по улице Мариетты, мимо пылающих зданий, шли походным строем, насмерть измученные, таща как попало винтовки, понуро опустив головы, уже не имея сил прибавить шагу, не замечая ни клубов дыма, ни рушащихся со всех сторон горящих обломков. Шли ободранные, в лохмотьях, неотличимые один фт другого, солдаты от офицером… Многие были босы, у кого голова в бинтах, у кого рука. Они шли, не глядя по сторонам, безмолвные, как привидения, и лишь топот ног по мостовой нарушал тишину» (I, 454). Так завершилась война в родных местах Скарлетт. Она отхлынула на восток, в Северную и Южную Каролины, в Виргинию, чтобы через полгода с небольшим завершиться и там, теперь уже навсегда.
По если бы взаимоотношения «Унесенных ветром» с историей, с временем ограничивались бы только общими упоминаниями о военных событиях, роман получил бы совсем иную оценку. Главная заслуга Маргарет Митчелл, как уже говорилось, в другом — в тончайшем, поразительном для провинциальной журналистки анализе американского общества, его болезней и преимуществ, прошлого и перспектив. Правда, большинство критиков и в самой Америке, и за ее пределами (вспомним хотя бы о П. Палиевском) видели в концепции Митчелл лишь защиту позиции ее родного Юга и редко старались разделить мнения самой писательницы и ее героев. И мало кто из них потрудился разглядеть то, что, в общем, лежит на поверхности: Митчелл ясно и отчетливо, с равной убедительностью представила в романе обе господствующие в США точки зрения на события гражданской войны, которые условно можно назвать «проюжной» и «просеверной». И, уже отталкиваясь от этого, Митчелл «спрогнозировала» динамическую картину развития Америки на долгие годы вперед.
Позиция самой писательницы глубоко объективна, а не просто находится «посередине» между названными точками зрения. Возьмем, например, пресловутую «апологию рабовладельческого общества» и «патерналистский подход». Критики Митчелл «слева» обычно цеплялись за любое ее внешне пренебрежительное, снисходительное замечание о неграх, не пытаясь вглядеться в эти замечания. Что ж, попробуем это сделать. Вот слуга богатой рабовладельческой семьи, юноша-негр Джимс, говорит о бедной белой семье: «Да откуда у такой нищей белой швали возьмутся деньги покупать себе негров? У них сроду больше четырех рабов не было». И далее: «В голосе Джимса звучало нескрываемое презрение. Ведь его хозяевами были Тарлтоны — владельцы сотни негров, и это возвышало его в собственных глазах; подобно многим неграм с крупных плантаций, он смотрел свысока на мелких фермеров, у которых рабов было раз, два и обчелся» (I, 33). Можно сослаться и на документы, подтверждающие наличие таких взглядов у определенной части рабов. Другое дело, что эту характеристику не следует распространять на всех негров Юга, но ведь Митчелл этого и не делает!
А вот другая сцена: уже после занятия северянами Атланты Скарлетт приезжает в город вместе с верной служанкой, пожилой негритянкой Мамушкой. В Атланту в то время стекалось много негров с брошенных их хозяевами плантаций. «Вот они, наши вольные ниггеры,— фыркнула Мамушка.— Понаехали из деревень — должно, в жизни и коляски-то не видали. А уж до чего рожи нахальные» (II, 43). Реальна такая ситуация? Безусловно. А раз уж сказано слово против своих братьев по крови, то недалеко и до дела. И вот уже Мамушка озлобляется, когда «ниггер» мешает ей пройти. «Вот только уберу с дороги это черное отродье,— громко заявила Мамушка и так замахнулась саквояжем на чернокожего паренька, лениво вышагивающего перед ней, что он отскочил в сторону» (II, 44).
Как же поступить нам? Руководствуясь «заветами» П. Палиевского, назвать такие эпизоды расистскими, трактовать их как клевету на негров? А может быть, согласиться с очевидными фактами: брошенные бежавшими хозяевами и формально освобожденные северянами-победителями (среди которых далеко не все готовы были принять эту новую ситуацию), негры устремились в города, надеясь найти там работу, чтобы хотя бы в таком виде получить ту самую свободу, о которой столь громогласно было объявлено. По никто не собирался создавать для них новых рабочих мест, их судьбы мало волновали «освободителей», и вот, как слепые котята, оторванные безжалостной рукой от матери, негры мыкались по городам и весям, где, не найдя ни помощи, ни сочувствия, со слезами взывали к прохожим: «Хозяюшка, мэм, пожалуйста, напишите моему господину в графство Фейет, что я туточки. А уж он приедет и заберет меня, старика, к себе.. Ради господа бога, а то ведь я тут ума решусь, на этой свободе!» (II, 156—157).
Так было, и дело вовсе не в «патерналистском подходе»,, а в том, что даже в наши дни не так уж много белых американцев сумели до конца преодолеть прежнее отношение к неграм как к существам «второго сорта». Ну, а «добрым белым хозяевам» они нужны были все по той же причине, что и до «освобождения»,— как дешевая и надежная рабочая сила. Что же касается своего рода «черной аристократии», каковая только что предстала перед нами в лице Мамушки и слуги Джимса, то ведь она есть и в современной Америке, так зачем же от этого стыдливо отворачиваться? Может быть, сейчас, когда мы наконец-то начинаем учиться говорить нелицеприятные вещи о самих себе, нет оснований не говорить их о других, поскольку «так не могло» быть»? По ведь было!
И здесь вновь следует помянуть добрым словом Маргарет Митчелл. Не подозревая, что ее будут обвинять то в «апологии»г то в «патернализме», она искренне и объективно написала о том, что ей рассказывали и что она видела своими глазами,— ведь Пегги в годы детства и юности могла воочию наблюдать патриархальные отношения белых и черных в определенной части южных семейств. И в определенном смысле к ее роману можно относиться как к документу, но только не как к умильно-пасторальному лубку. Впрочем, историзм художественного произведения — не исключение из правил, а как раз само правило, оно подразумевается, хотя выполняется далеко не всегда. В конце концов нет ничего удивительного в том, что человек знает (и даже отлично знает, как в данном случае) историю своей родины. Удивляет другое: тщательно сохраняя объективность и беспристрастность, Митчелл при этом не скрывает своих симпатий к очаровательной героине романа и, казалось бы, почти готова разделить ее взгляды.
Как же удержаться у этой черты, не переступить ее? Ведь Маргарет выросла и прожила всю жизнь на Юге, где до сих пор пышно отмечают годовщины побед рабовладельческих армий, чтят память их главных генералов, вывешивают флаги Конфедерации. Но писательница знает: война нагляднейшим образом показала несостоятельность и позиций южан, и общества, за право которого на жизнь они сражались. Отрицать это было бы нелепо. И Митчелл делает вторым главным героем романа Ретта Батлера, олицетворяющего собой цинично-деловой Север (хотя сам Ретт — южанин), в котором в те годы бурная, неуемная энергия соседствовала с холодным прагматизмом, жаждой наживы, готовностью идти к своей цели по трупам не только врагов, но и любого, кто случайно окажется на пути.
В начале романа Скарлетт и Ретт — это две Америки, Юг и Север в том виде, в каком они сошлись на полях сражений весной 1861 г. С поразительным мастерством и глубоким пониманием исторического подтекста событий Митчелл рисует серию сцен, в которых безудержный оптимизм и бахвальство общества, окружавшего Скарлетт, наталкивается на стену циничной уверенности Ретта в бесперспективности «южного дела». «Янки слишком боятся нас, чтобы решиться с нами воевать» (I, 19),— безапелляционно заявляет Скарлетт сразу же после падения форта Самтер. Ей вторят собравшиеся на пикник состоятельные жители Тары: «Мы разобьем их за один месяц»; «Один южанин стоит двадцати янки»;. «Мы их так проучим, они нас долго не забудут»; «Мы так накормим их войной — будут сыты по горло» (I, 137). И в этом ура-патриотическом хоре тонут слова полуглухого старика, мистера Макра: «Не нужна вам эта война. Я-то воевал и знаю… Никто из вас не знает, что такое война… Это — ходить не жравши, спать на сырой земле и болеть лихорадкой и воспалением легких. А не лихорадкой, так поносом» (I, 142).
Кто-то не обратил внимания на слова мистера Макра, кто-то стал пылко возражать: «Мы разобьем их в один месяц! Что может этот сброд против истинных джентльменов! Да какое там в месяц — в одном сражении…» (I, 142—143).
Но тут «патриотам» дает хладнокровную отповедь только что возникший на страницах романа Ретт Батлер. Вот какие слова его устами говорит Митчелл: «Задумывался ли кто-нибудь из вас, джентльмены, над тем, что к югу от железнодорожной линии Мейкон — Диксон7 нет ни одного оружейного завода? Или над тем, как вообще мало литейных заводов на Юге? Так же как и ткацких фабрик, и шерстепрядильных и кожевенных предприятий? Задумывались вы над тем, что у нас нет ни одного военного корабля и что флот янки может заблокировать наши гавани за одну неделю, после чего мы не сможем продать за океан ни единого тюка хлопка? …Я родился в Чарлстоне (в русском переводе неверно дано «Чарльстон».—С. Б.), но последние несколько лет провел на Севере… И я видел многое, чего никто из вас не видел. Я видел тысячи иммигрантов, готовых за кусок хлеба и несколько долларов сражаться на стороне янки, я видел заводы, фабрики, верфи, рудники и угольные копи— все то, чего у нас нет. А у нас есть только хлопок, рабы и спесь. Это не мы их, а они нас разобьют в один месяц» (I, 143—144).
Среди многочисленных мемуаров о гражданской войне, опубликованных в США, есть и записки безымянной южанки, которая, однако, была сторонницей Союза. Нет сомнений, что они знакомы автору «Унесенных ветром», поскольку впервые были опубликованы в 1893 г., а Маргарет Митчелл, как явствует из ее писем и отзывов ее родных и друзей, прочла едва ли не все из огромного потока литературы о гражданской войне. И там мы встречаем примечательную сцену: автор записок (она обозначена инициалом «Дж.») обедает у своего дядюшки Ральфа. За обедом присутствуют несколько видных граждан Нового Орлеана, где жила Дж. Все дружно расхваливают Конфедерацию и ее непременную победу в скором будущем. Но дядюшка Ральф скептически говорит: «Нет, господа, в тот день, когда мы отделились, звезда нашей славы закатилась».8
Конечно, это может быть и простым совпадением, но думается, что именно это место из записок Дж. отчасти подсказало Митчелл сюжет пикника в усадьбе Уилксов. Практически совпадают и даты двух этих сцен. Судите сами: в начале романа молодой оболтус Стюарт Тарлтон говорит, что форт Самтер был захвачен южанами «позавчера» (I, 19), т. е. речь идет о 15 апреля, ибо Самтер был захвачен 13-го. Там же говорится о планах поездки на пикник к Уилксам «завтра», т. е. 16-го. А Дж. помечает в записках, что обед у дядюшки Ральфа состоялся 19 апреля! II эпизоды похожи, и разница между ними во времени всего в три дня. Нет, вряд ли это совпадение.
Вернемся к роману. Слова Ретта Батлера не вызывают у участников пикника ничего, кроме озлобления. Иначе и быть не могло: Юг в те дни рвался в бой, «был охвачен возбуждением, пьян войной. Все считали, что первый же бой положит конец войне, и молодые люди спешили завербоваться, пока война еще не кончилась… Поезда с солдатами ежедневно шли через Джонсборо на север… И все были недообучены, недовооружены, и все возбужденно, весело кричали и шумели, словно направляясь на пикник» (I, 164). Пет, это оказалось далеко не пикником. Тончайший анализ причин поражения Юга, проделанный Митчелл, искусно «роздан» разным героям романа. Так, если в уста Ретта писательница вкладывает циничное, насмешливое (и при этом вполне объективное и тонкое) обличение Юга, то другому герою романа, несостоявшейся любви Скарлетт Эшли Уилксу, Митчелл отдает, по-видимому, собственные взгляды на свою родину и на то, что произошло на земле «ее» Юга в 60-е годы.
Решив тайком прочесть письмо ушедшего на фронт Эшли к жене, Скарлетт с изумлением находит в нем такие слова: «Война — грязное занятие, а мне грязь претит… звук трубы не зажигает мою кровь, и дробь барабана не понуждает мои ноги спешить в поход, ибо я слишком ясно вижу: нас предали. Пас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой, южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы… Я сражаюсь за прошлое, за былой уклад жизни, который я так люблю и который, боюсь, утрачен навеки, какие бы кости ни выпали нам в этой игре, потому что — победим мы или потерпим поражение — и в том и в другом случае мы проиграли… Нам следовало бы прислушиваться к таким циникам, как Батлер, которые знают, что говорят, а не к восторженным болтунам, которые только говорят, а дела не знают» (I, 258—250, 261).
Отметим еще одно достижение Митчелл. С удивительной тонкостью, даже изяществом она сумела сделать ясным как дважды два го, что не удавалось ее современникам-обществоведам: несмотря на все внешние противоречия между Севером и Югом, позиции их были не так уж далеки друг от друга, представляя собой нечто вроде сообщающихся сосудов. А итогом гражданской войны, как убедительно показывает Митчелл, стало не низвержение Юга как социального организма, а, скорее, альянс победителей и побежденных. Этот альянс Митчелл символически изображает в виде развивающихся отношений Ретта и Скарлетт. Напомним, что условно, «в грубом приближении», Скарлетт — это Юг, а Ретт — Север. По вот что интересно: еще до того, как властный, уверенный в себе Ретт без видимых усилий подчиняет себе (и своей жизненной позиции) Скарлетт, она сама становится другой. Идет уже второй год войны. Летом 1862 г. в Атланте, все еще полной надежд, устраивается пышный бал с благотворительным базаром в пользу армии Конфедерации. И Скарлетт, глядя на многолюдное сборище крикливо разодетых дам и джентльменов, вдруг ощущает, что она уже не может вместе с ними с пеной у рта кричать о «правом деле» Юга. «И вот уже зал утратил свое великолепие в ее глазах и наряды женщин — свой блеск, а их безраздельная преданность Конфедерации и безудержный восторг, озарявший их лица, показались ей просто… да просто смешными!
У нee даже слегка приоткрылся от удивления рот, когда, заглянув себе в душу, она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости, которой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем ради Правого Дела… она уже знала, что это их пресловутое Правое Дело — для нее пустой звук… Правое Дело не представлялось ей священным, а война — чем-то возвышенным» (I, 213). Меняется Юг, растет протест его населения против войны, растет он и в сознании Скарлетт. «Все эти женщины с их вечными разглагольствованиями о патриотизме и преданности Правому Делу — просто истеричные дуры… Она не позволит делать из себя идиотку, готовую пожертвовать всем ради пресловутого Дела, но она и не настолько глупа, чтобы выставлять напоказ свои истинные чувства. У нее хватит смекалки на то, чтобы действовать сообразно обстоятельствам, и никто никогда не узнает, что у нее на душе» (I, 214).
Юг—Скарлетт, Америка—Скарлетт не желают воевать, но меткость «попадания» Митчелл здесь в другом: она как бы напоминает читателям, что именно тогда, в годы гражданской войны, во многом рождался облик сегодняшней Америки, некоторые девизы которой столь бесхитростно отразились в мыслях Скарлетт — не выставлять напоказ свои истинные чувства, действовать сообразно обстоятельствам. Впрочем, в те минуты, на балу, причины миролюбия Скарлетт довольно просты: «Пора положить конец этой войне, чтобы все, кто там воюет на фронте, могли вернуться домой и заняться своим хлопком, и снова задавать балы, и покупать дамам красивые бледно-зеленые платья» (I, 214). Но скоро ее мысли выйдут далеко за рамки балов и платьев.
Проходит немного времени, и Ретт—Север вплотную сходится со Скарлетт—Югом, и то, что Скарлетт интуитивно нащупывала сама, обращается в устах Ретта в четкие формулировки, чтобы потом обрести плота, и кровь в поступках Скарлетт, постепенно встававшей рядом с Реттом в его цинично-безудержной погоне за наживой. Ретт рассказывает Скарлетт, что занимается контрабандой, а она по инерции все еще считает это служением тому же «правому делу». Нет, отвечает он, «контрабанда дл;* меня просто промысел — я делаю на этом деньги … янки помогают мне делать деньги… Среди северян тоже немало несгибаемых патриотов, которые не прочь заработать, сбывая товар конфедератам» (I, 233—234). Скарлетт изумлена. Как? Не может быть! Ведь янки —заклятые враги Юга и Правого дела! Или нет?! И Ретт с улыбкой отвечает: «Это не будет иметь никакого значения в веках. Янки знают, что Конфедерация рано или поздно будет стерта с лица земли, так почему бы им пока что не заработать себе на хлеб?» (I, 234).
Многие в Атланте знают о занятии Ретта Батлера, но все, хотя и с разными чувствами, мирятся с этим: ведь Юг уже далеко не тот, что весной и летом 1861 г., когда мятежникам грезился триумфальный вход их армий в Вашингтон и Филадельфию — колыбель американской независимости. Митчелл пишет: «И не переверни воина все представления вверх тормашками и не нуждайся правительство Конфедерации в услугах капитана Батлера, никто в Атланте не пустил бы его к себе на порог. А теперь даже самые чопорные блюстители нравов чувствовали: если они хотят быть патриотами, следует проявлять большую терпимость» 275).
Спору нет: не весь Север, не вся Америка столь циничны, как Ретт Батлер, столь беспринципны, как Скарлетт. Вряд ли надо напоминать об Аврааме Линкольне, об аболиционистах, о борцах за ликвидацию социального неравенства. Но как верно, как точно сумела Митчелл уловить общую тенденцию, динамику развития своего государства. Вперед! Вперед! Еще быстрее! Не считаясь ни с чем, сметая все на пути! Кто не выдерживает темпа —прочь с дороги, в бесправие, в нищету, в небытие! Если кто-то «слабый тростник» (так рассуждал стендалевский Жюльен Сорель) — пусть погибает! Еще быстрее!
Представители старшего поколения должны хорошо помнить, с каким уважением у нас в стране говорили в 30-е годы об американской деловитости. Да, в ней американцам не откажешь. Но деловитость, оборачивающаяся делячеством, становится самоцелью, безжалостно сминая на своем пути вместе с бездельниками и тех, кто по каким-либо причинам не выдерживает этих предельных темпов. «Время, вперед!» —так некогда звучал наш лозунг, увековеченный в повести Валентина Катаева. «Время — деньги»,— говорит английская пословица. И вот уже новый лозунг, не произнесенный, не сформулированный, но все явственнее встающий из страниц романа Митчелл, из истории ее Скарлетт, намертво, навеки сросшейся с американской историей, гласит: «Деньги, вперед!» И никак иначе!
И Скарлетт летит, мчится в этой сумасшедшей гонке, отталкивая и подминая других, круша на пути все, в том числе и самое себя, свою бессмертную душу, как писал когда-то Лев Толстой, с «Войной и миром» которого нередко сравнивают «Унесенных ветром» как энциклопедии жизни двух великих народов. Пронеслись военные годы, и Скарлетт — уже владелица лесопилки, которую ей удалось купить на деньги Фрэнка Кеннеди. Но с какой стати этот пожилой лавочник дал ей их? Очень просто: лишившись помощи Ретта, оказавшегося тогда в тюрьме, и оставшись без средств, Скарлетт вышла замуж за немолодого, некрасивого Фрэнка, которого не любила. Но деньги, деньги…
В погоне за ними «Скарлетт становилась холодно-деловой и готова была продавать дешевле своих конкурентов, в убыток себе, лишь бы заполучить еще одного покупателя. Она могла продать низкосортную древесину по цене первосортной, если считала, что это сойдет ей с рук, и без зазрения совести шла на подлости по отношению к другим торговцам лесом… Один белый бедняк — владелец лесопилки на Декейтерской дороге — попытался сразиться со Скарлетт ее же оружием и открыто заявил, что она лгунья и мошенница. Но это ему только повредило, ибо все были потрясены тем, что какой-то белый бедняк мог так возмутительно отозваться о даме из хорошей семьи, хотя эта дама и вела себя не по-дамски. Скарлетт… столь беспощадно преследовала беднягу, продавая его клиентам — не без внутреннего содрогания — великолепную древесину по низкой цене, дабы доказать свою честность, что он вскоре обанкротился. Тогда… она окончательно восторжествовала над ним, купив почти задаром его лесопилку» (II, 164—166). Проходит время, и Скарлетт продает обе лесопилки, вполне выгодно, ничего при этом не прогадав, даже напротив. Как вы полагаете, какие чувства она испытывает при этом? Вот что отвечает нам Митчелл: «Когда бумаги были подписаны и лесопилки навсегда ушли из ее рук… Скарлетт почувствовала себя обездоленной, словно продала одного из детей» (II, 515). Лучше не скажешь!
Скарлетт оказалась достойной ученицей Ретта и жизни, крутившейся вокруг нее, в центре которой она желала оставаться во что бы то ни стало. И все-таки главным учителем был именно Ретт. Это он сказал Скарлетт:„«На крушении цивилизации можно заработать ничуть не меньше денег, чем на создании ее» (I, 239), наглядно доказав правоту этого собственным опытом. Это он сказал доктору Миду — апологету Правого Дела, не желавшему признать, что его время уже ушло: «Войны всегда священны для тех, кому приходится их вести. Если бы те, кто разжигает войны, не объявляли их священными, какой дурак пошел бы воевать? Но какие бы лозунги ни выкрикивали ораторы, сгоняя дураков на бойню, какие бы благородные ни ставили перед ними цели, причина войн всегда одна. Деньги. Все войны, в сущности,— драка из-за денег. Только мало кто это понимает» (I, 283). И это не кто иной, как Ретт сказал Скарлетт, сжимая ее в объятиях: «Мы оба отступники, моя дорогая, и низкие себялюбцы. Плевать мы хотели на все на свете — лишь бы нам самим было хорошо, а там пропади все пропадом» (I, 460).
И Скарлетт—Америка не могла, да и не хотела противиться напору этих сильных рук, этих чеканных, завораживающих слов. Она становилась жесткой, твердой, научилась не сгибаться перед невзгодами. Ее не сломил ни крах ее псевдогосударства — Конфедерации, ни смерть матери, а затем и отца, ни безденежье, с которым она изящно справилась, выйдя замуж вначале за Фрэнка Кеннеди, а потом и за Ретта. И женитьба Скарлетт и Ретта, Юга и Севера, как бы возродила из военного урагана новую Америку. Об Америке ли, о Скарлетт сказаны такие слова: «Она теперь смотрела на мир новыми глазами, ибо где-то на долгом и трудном пути к родному дому она оставила позади сбою юность. Ее душа уже не была податливой, как глина, восприимчивой к любому новому впечатлению. Она затвердела… Ее ноша — это ее ноша и, значит, должна быть ей по плечу. Глядя на себя откуда-то сверху и словно бы со стороны, она без малейшего удивления подумала, что теперь ее плечи выдержат все, раз они выдержали самое страшное. Она не покинет Тару… Тара была ее судьбой, ее полем битвы, и она должна эту битву выиграть» (I. 494-495).
И вот перед нами новая Скарлетт, новая Америка. Но такая ли уж новая? Разве в той, романтически-беспечной, веселящейся, надеющейся и праздной Скарлетт—Америке не проглядывали черты будущей безжалостной хищницы, но и неутомимой труженицы? Решая то и дело возникающие перед ней проблемы, будь то уплата долгов, налогов, покупка, а затем и продажа лесопилок, замужество, другое (и это не считая самого первого брака, еще в тот, «романтический», период!), Скарлетт уподобляется рыцарю, трудолюбиво отсекающему головы гидры и, кажется, нимало не смущающемуся тем, что они мгновенно вырастают снова. «Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой подсказывал выход… Какое-то удивительное чувство легкости и свободы овладело Скарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что привязывало ее к тем былым дням и к той былой Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу, нисколечко не боится. Ей нечего терять, она все обдумала» (II, 27, 30).
Напор «новой» Скарлетт временами изумляет даже самого Ретта, несогласного на роль «побежденного учителя». Когда к нему приходит. Скарлетт в надежде выпросить деньги, Ретт быстро понимает, что к чему, и, не сдержавшись, бросает ей в лицо: «Вы кокетничаете, как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить» (II, 71). Но Скарлетт не так просто остановить. Выдержав и этот «удар хлыста», она гнет и гнет свое: «Если хотите оскорблять — оскорбляйте, только дайте мне денег» (II, 75). Великолепно! Браво, Скарлетт, браво, Маргарет Митчелл! Вот она, суть Америки—Скарлетт! Денег, денег, любой ценой, во что бы то ни стало!
С грустью и все отчетливее проявляющимся высокомерием взирает Скарлетт на «высший свет» Атланты, все еще пытающийся веселиться на балах и пикниках и грезить о прошлом.
«Скарлетт вдруг холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все изменилось,— изменилось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а призраки… Что-то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь неизменно, что они даже не сознавали этого…
Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых друзей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластпая времени галантность — все это по-прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но кроме того, они будут нести до могилы еще и вечную горечь… Былые времена безвозвратно ушли, а эти люди будут по-прежнему жить согласно своим обычаям — так, словно ничего не изменилось,— очаровательно медлительные, твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку из-за лишнего гроша, тверда решившие не расставаться со старыми привычками…
Она раздраженно передернула плечами. Быть может, они правы, а она не права, но ведь эти гордые идиоты не смотрят вперед, а она смотрит, напрягая каждый нерв, рискуя даже честью и добрым своим именем, лишь бы вернуть то, что все они потеряли. Многие из них считали ниже своего достоинства участвовать в погоне за деньгами. По времена настали жестокие и тяжкие. И они требовали жестокой, тяжкой борьбы, если ты хотел выйти победителем» (II, 101 — 103, 105).
Скарлетт начала эту борьбу раньше большинства своих земляков. Митчелл здесь наделяет ее всем «букетом» качеств тех наиболее дальновидных южан, которые, со вздохом попридержав свой местный патриотизм, смело ринулись в новую, послевоенную ситуацию, переняв у янки их напор, энергию, цинизм. Но и среди них Скарлетт, безусловно, была бы одной из первых. Она не просто вырвалась вперед, нет, она порвала с прежней, «романтической» жизнью, перечеркнула ее окончательно и бесповоротно. «Минет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга с застывшей навеки горечью в глазах все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памяти канувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна души бесплодно-жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести свою нищету. Но Скарлетт не оглянется назад» (I, 503).
Митчелл посредством внутренних монологов Скарлетт повествует и о неоднозначности процесса Реконструкции Юга, в ходе которого освободительно-очищающая роль буржуазного Севера резко изменилась, выражаясь языком математиков, «поменяла знак». «Да, конечно, она слышала про подлипал-южан, с выгодой для себя переметнувшихся на сторону республиканцев, и про „саквояжников» — этих янки, которые после поражения южан словно саранча ринулись в Южные штаты (большая буква здесь ни к чему, но мы вынуждены прилежно цитировать перевод.— С. Б.) с одним лишь саквояжем в руке, вмещавшим все их достояние» (II, 5).
Лучше понять эту новую ситуацию героине романа снова помогает Ретт. Он учит ее искусству заводить связи с «нужными» людьми, рассказывает, что освободился из тюрьмы, лишь пустив «в ход весьма тонкий шантаж против одного друга в Вашингтоне, который занимает там довольно высокий пост советника при федеральном правительстве. Отличный малый этот янки — один из стойких патриотов, продававших мне мушкеты и кринолины для Конфедерации. Когда о моей печальной участи довели должным образом до его сведения, он поспешил использовать все свое влияние, и вот меня выпустили… Влияние — это все. А проблема вины или невиновности представляет чисто академический интерес» (II, 120).
В то же время даже циника Ретта все больше пугает одержимость, с которой Скарлетт рвется к своей цели: деньгам, богатству, власти. «Я, конечно, знаю,— говорит он ей,— что практицизм в вас всегда победит, и все же не выпускаю вас из виду: а вдруг лучшая сторона вашей натуры одержит верх» (II, 127). Но Скарлетт давно уже не интересует эта лучшая сторона. «Я обнаружила,— отвечает она Ретту,— что деньги — самое важное на свете, и бог мне свидетель, я не желаю больше жить без них… И рано или поздно у меня будут деньги — будет много денег, чтобы я могла есть вдоволь, все что захочу… У меня будет столько денег, сколько надо, чтобы янки никогда не могли отобрать Тару» (II, 129).
Но янки (в контексте романа Митчелл — это всегда северяне) и не собираются вредить тем, кто стал на одну доску с ними. С такими они готовы «честно» сотрудничать, «честно» конкурировать и «честно» уничтожать их, коли тем не повезет в соперничестве. Спору нет, «янки поставили Юг на колени и намерены держать его в таком состоянии. Словно исполинская злая рука взяла и все перевернула, и те, кто когда-то правил на Юге, стали теперь куда беззащитнее своих бывших рабов» (II, 154).
Но речь-то идет вовсе не о Скарлетт и ей подобных, а лишь о тех, кто все еще цеплялся за прежние устои и не смог приноровиться к новым порядкам. Нет, к Скарлетт это не относится, она продолжает нестись вперед едва ли не семимильными шагами (чем не Америка в период ее наивысшего экономического взлета—последнюю, «послевоенную», треть XIX в.?), дальше, дальше, скорее! «Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто своим образом жизни бросает откровенный вызов благопристойному обществу,— у игрока, мошенника, политического авантюриста,— словом, у всех, кто процветает за счет хитрости и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости переступила все границы» (II, 405). Чей это портрет? Скарлетт? Америки? Чьим бы он ни был, он ярок и убедителен, таким и запомним его.
Запоминаются и слова старушки Фонтейн — одного из самых древних родов в Таре, сказанные ею Скарлетт: «Когда бы ни случилась беда, проходит несколько лет — и мы снова на коне. И знаешь почему? …Я тебе скажу, в чем причина. Мы склоняемся перед неизбежным. Но не как пшеница, а как гречиха! Когда налетает буря, ветер приминает спелую пшеницу, потому что она сухая и не клонится. У спелой же гречихи в стебле есть сок, и она клонится. А как ветер уймется, она снова подымается, такая же прямая и сильная, как прежде. Вот и наша семья — мы умеем когда надо согнуться. Как подует сильный ветер, мы становимся очень гибкими, потому что знаем: эта гибкость окупится. И когда приходит беда, мы склоняемся перед неизбежным без звука, и работаем, и улыбаемся, и ждем своего часа. И подыгрываем тем, кто много ниже нас, и берем от них все что можем. А как войдем снова в силу, так и дадим под зад тем, на чьих спинах мы вылезли. В этом, дитя мое, секрет выживания… Я завещаю его тебе… Наша порода, сколько ее в землю ни втаптывай, всегда распрямится и встанет на ноги» (II, 226—227). И, снова думаешь: о чем, о ком это сказала Митчелл? Действительно ли только о семье Фонтейн? Или о Скарлетт тоже: ведь ей старушка «завещала» этот манифест? Так о чем же?
Не только события более чем вековой давности оживают на страницах романа Митчелл. И даже не только Америка 1920-х годов, реалии которой писательница невольно, а порой и умышленно накладывала на перипетии «Унесенных ветром». Мы уже говорили о многом в романе, что звучит по-современному и сегодня, спустя 40 лет после гибели его автора (Митчелл была сбита зазевавшимся шофером 11 августа 1949 г., когда шла с мужем в кино, и спустя пять дней скончалась во время попытки врачей сделать ей трепанацию черепа), 9 удивительным образом видевшей не только «назад», но и вперед, далеко вперед. Это видение Митчелл «вперед-назад» так тесно переплетено, что порой действительно трудно понять, как же могла писательница из прошлого, пусть и не столь отдаленного, говорить с нами о наших днях, о нашей действительности, да еще и предсказывать будущее.
Возьмем, например, мысли Митчелл о войне. Казалось бы, вопрос тут ясен: речь идет, конечно же, о той, оставшейся далеко позади гражданской войне в США, пересказывается ее сюжет, называются битвы, операции, герои войны. Но, если внимательно вглядеться, то можно увидеть в романе и нечто другое. О жителях ли мятежной Южной Каролины говорит Митчелл такие вот слова: «Боже милостивый, неужели эти тупицы не понимали: если бы даже у них хватило ума не стрелять, рано или поздно выстрелил бы какой-нибудь другой идиот, и война все равно бы началась» (I, 173). А вот что по воле Маргарет Митчелл говорит Ретт о причинах войны: «Дело не в неграх, Скарлетт. Негры просто предлог. Войны будут всегда, потому что так устроены люди» (I, 316). Так только ли о гражданской войне в США это сказано?
Нет, категорически нельзя ставить знак равенства между Скарлетт и Маргарет Митчелл, между их мыслями о войне, об Америке, об американском Юге. Внимательный читатель не может не ощутить в том, что говорят и делают Скарлетт, Ретт, Эшли и другие герои романа, постоянное присутствие самой Митчелл, ее пристальный, мудрый взгляд, то сочувственный, то насмешливо-грустный, порой — недоумевающий. Вот Скарлетт в конце войны, когда армии Шермана уже заняли Атланту, как бы продолжая спор с Реттом, говорит себе: «Неверно это, будто люди ведут войны ради денег. Нет, они сражаются за эти холмистые просторы, возделанные плугом, за эти зеленые луга с ощетинившейся после покоса травой, за ленивые желтые реки и белые прохладные дома в тени магнолий. Только за это и стоит сражаться — за красную землю, которая принадлежит им и будет принадлежать их сыновьям, за красную землю, которая родит хлопок для их сыновей и внуков. … земля — единственное на свете, за что стоит бороться» (I, 511). Кажется, все верно, хорошо сказано, но разве за это сражался рабовладельческий Юг? II разве не понимает этого Маргарет Митчелл, уже вкладывавшая в уста то Ретта, то Эшли совсем иные слова?
Но Митчелл видит (глядя и в прошлое, и в будущее) и ту безудержную, доходящую до фанатизма уверенность своих соотечественников в невозможности поражения, в правоте Дела, за которое сражаются они или их дети. Она пишет: «Да, они (женщины Юга.— С. В.) любили своих мужчин, верили в них и готовы были верить до последнего вздоха. Разве может беда постучаться к ним в дверь, когда между ними и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никогда, казалось им, с самого сотворения мира ни одна страна еще не растила таких сыновей — таких бесстрашных, таких беззаветно преданных делу, таких изысканно-галантных, таких нежных! И как могут они не одержать сокрушительной победы, когда борются за правое справедливое дело…
Конечно, чьи-то места за семейным столом опустеют навеки, и чьи-то дети никогда не увидят своих отцов, и на пустынных берегах виргинских рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные могилы, но кто скажет, что эти люди слишком дорогой ценой заплатили за Правое Дело?» (I, 211 — 212).
А если кто-нибудь все-таки скажет? И коль уж так дороги стране ее замечательные сыновья, то какая же цена может быть дороже их жизней? Победа? Да, в победу южане (как, впрочем, и население Севера) верили свято. «Поражения не ждал никто. Такую мысль все отметали прочь. Быть может, в эту самую минуту их мужья и сыновья умирают на выжженных солнцем травянистых склонах пенсильванских холмов (речь идет о сражении у пенсильванского городка Геттисберга.—С. Б.). Быть может, сейчас ряды южан надают как подкошенные под градом пуль, но Дело, за которое они отдают жизнь, должно победить. Быть может, они будут гибнуть тысячами, но, словно из-под земли, тысячи и тысячи новых воинов в серых мундирах станут на их место… Откуда они возьмутся, эти воины, никто не знал» (I. 311). По они не взялись, не появились ниоткуда. Юг был разбит при Геттисберге, потом еще много раз. А потом он проиграл войну.
Но гордые, самолюбивые американцы не любят думать о неприятном (и сейчас, и тогда), не любят вспоминать о своих неудачах, предпочитая поскорее о них забыть. Наверняка многие читатели, увлеченные блестяще выписанной Митчелл историей Скарлетт и Ретта, их отношений, «проскочили», как метко и емко рисует писательница картину возвращения домой солдат поверженной армии Юга.
«Месяц за месяцем через плантации лился ноток страшных, бородатых, оборванных, похожих на пугала людей со стертыми в кровь ногами; они взбирались на красный холм и присаживались отдохнуть на затененном крыльце, моля о пище и о ночлеге. Солдаты армии конфедератов возвращались домой…
Домой! Домой! Одна мысль владела умами всех солдат… И мало кто испытывал горечь поражения. Это выпало на долю женщин и стариков. Л солдаты отважно сражались, их победили, и теперь им хотелось одного: вернуться к мирному труду землепашцев под флагом страны, за которую шла борьба.
Домой! Домой! Они не могли говорить ни о чем другом — ни о битвах, ни о ранах, ни о плене, ни о будущем. Пройдет время, и они начнут вспоминать сражения и рассказывать своим детям и внукам о схватках, атаках, налетах, о шутливых проделках, о голоде, ранениях, форсированных маршах… Но не сейчас. У одних не было ноги, у других — руки, у третьих — глаза, и почти у всех были шрамы, которые станут ныть в сырую погоду, если они доживут лет до «семидесяти, но все это казалось им сейчас несущественным. Дальше жизнь пойдет по-другому» (I, 585—586).
Но как же она пойдет по-другому, если не отрешиться от слепой веры в свою непогрешимость, не попытаться понять потенциального соперника, не желать иной раз взглянуть на себя со стороны? А не сделать этого — значит обречь себя на вечную перспективу новых поражений, которых опять «не заметят», и новых побед, которые увековечат в песнях и легендах, чтобы и дальше питать эту наивную, недальновидную уверенность. И сотрется в памяти то, как бесстрашные сыновья Юга писали домой: «Па, пожалуйста, постарайся раздобыть мне сапоги. Я теперь уже капитан, а капитан должен иметь хотя бы сапоги, даже если у него нет нового мундира и эполет» (I, 309). И то, как им отвечали из дома: «Мы все голодаем — и жена твоя, и твои ребятишки, и твои родители. Когда же это кончится-то? Скоро ль ты приедешь домой? Мы голодаем, голодаем…» (I, 352).
Вряд ли существует на этот счет статистика, но, наверное, без особого риска ошибиться можно утверждать, что эти мысли Маргарет Митчелл о войне, о сумбурном смешении исторгаемого ею, войной, идеологического пафоса и кроваво-скорбных кошмаров помогли многим и многим американцам по-новому взглянуть на прошлое, настоящее и будущее своей родины. Объемность, многомерность этих мыслей (и не только о войне) писательницы как бы выходят за рамки времени и пространства, истины романа становятся вневременными, интернациональными (если, конечно, относиться к переводу книги иначе, чем издательство «Художественная литература»).
И этот подлинный, всеобъемлющий историзм романа Митчелл гораздо глубже и важнее каких-то конкретных эпизодов из жизни самой писательницы или истории гражданской войны, органично включенных в сюжет «Унесенных ветром». Так, сцена гибели дочери Скарлетт и Ретта, Бонни, рухнувшей с лошади и сломавшей шейные позвонки, явно навеяна случаем с самой Митчелл, когда в возрасте 20 лет она, точно так же как «ее» Бонни, попыталась перемахнуть на норовистой лошади невысокую каменную стену. Правда, во втором эпизоде все более или менее обошлось: зацепившись за край стены, лошадь упала и слегка придавила Пегги к земле, сломав ей лодыжку. А знаменитая сцена, когда Скарлетт застрелила вторгшегося в ее дом солдата-мародера, несомненно, «скалькирована» с хорошо известного историкам-американистам случая со знаменитой шпионкой южан Белл Бонд. Виргинский городок Мартинсберг, где она жила, был занят северянами в самом начале войны. Тем не менее в День независимости США, 4 июля 1861 г., 17-летняя Бойд демонстративно вывесила на своем доме пару флагов Конфедерации. Солдаты ворвались в дом, чтобы сорвать их, а заодно и поживиться съестными и прочими припасами дерзкой мятежницы. Не задумываясь, девушка в упор застрелила одного из солдат. Смелость ее тронула даже северный суд: Бойд была оправдана и освобождена, начав затем шпионскую деятельность, принесшую ей широкую известность. Но, конечно, не эта (вернее, не только эта) «узнаваемость» многих эпизодов романа Митчелл делает его подлинным историко-литературным документом мирового значения.
И вот книга прочитана, перевернута последняя страница. Мы уже многое сказали о ней, но все равно остается чувство недосказанности, недоговоренности (в каком-то смысле и недопонимания), невольно накладывающееся на радость от знакомства с блестящим, ни с чем не сравнимым произведением. А может быть, в этом и кроется еще одна загадка романа, может быть, Митчелл каким-то чудесным образом предвидела, что ее детище каждому новому поколению будет дарить новые мысли, сравнения, выводы, новые раздумья о будущем? А что-то в романе, возможно выскользнув из-под власти писательницы (как Татьяна у Пушкина ровно за 100 лет до создания «Унесенных ветром»), начало свою жизнь, неуправляемую и непредсказуемую?
Уже ближе к концу романа Ретт, циничный и до-мозга костей деловой Ретт, вдруг говорит Скарлетт: «Я вовсе не каюсь и не жалею о том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время — так хорошо, что это начало приедаться. И сейчас мне захотелось чего-то другого. Нет, я не намерен ничего в себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность — респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я,— спокойное достоинство, каким отмечена жизнь людей благородных, исконное изящество былых времен» (II, 578). А чуть раньше и Скарлетт, его верная ученица, во время разговора с Эшли Уилксом вдруг вспоминает ту, старую, безвозвратно ушедшую, унесенную ветром жизнь. «И друзья былых дней, смеясь, вдруг собрались вокруг, словно и не лежали в могилах уже многие годы… И над всем этим царило чувство уверенности, сознание, что завтрашний день может быть лишь таким же счастливым, как сегодняшний» (II, 457).
Но у мертвых нет завтрашнего дня. И похожие слова в самом финале романа звучат уже по-другому. Уставший от бурной жизни, подавленный гибелью дочери, Ретт не выдерживает гонки, в которую сам же и вовлек Скарлетт, и уходит от нее. А она не желает с этим смиряться, признать себя проигравшей. «И сильная духом своего народа, не приемлющего поражения, даже когда оно очевидно, Скарлетт подняла голову. Она вернет Ретта. Она знает, что вернет. Нет такого человека, которого она не могла бы завоевать, если бы хотела.
«»Я подумаю обо всем этом завтра, в Таре. Тогда я смогу. Завтра я найду способ вернуть Ретга. Ведь завтра уже будет другой день»» (II, 581). Чей это будет день? Скарлетт, с которой мы только что расстались? Или новой, измотанной жестокой гонкой, живущей ради дома, ради возвращения Ретта? Или Америки, Скарлетт—Америки? Какой она станет завтра? Может быть, такой, как говорила Скарлетт — помните? — старая, дряхлая, все повидавшая и все вынесшая бабуля Фонтейн: «Наша порода, сколько ее в землю ни втаптывай, всегда распрямится а встанет на ноги»? (II, 227).
Или какой-нибудь другой?
Примечания
- Н. В. «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл//Лит. обозрение. 1937. № 8. С. 60.
- Вкратце об истории его создания см.: Утилов В. Вивьен Ли. М., 1980.
- Палиевский П. Маргарет Митчелл и ее книга // Митчелл М. Унесенные ветром/Пер. с англ. Т. I—II. М., 1982. Т. I. С. 10, 11. Далее ссылки на русский перевод романа будут даваться в тексте статьи в скобках.
- Farr F. Margaret Mitchell of Atlanta. The Author of «Gone with the Wind». N. Y., 1965. P. 15.
- Подробнее об этом эпизоде см.: Бурин С. Н. Захват форта Самтер: (Первое сражение гражданской воины в США) // Новая и новейшая история. 1985. № 2. С. 201-205.
- Подробнее о наступлении северян на Атланту см.: Бурин С.Н. Марш Шермана к морю//Вопр. истории. 1987. № 5. С. 100-113; Он же. На полях сражений гражданской войны в США. М., 1988. С. 134-146.
- Это, пожалуй, единственная серьезная ошибка переводчицы Т. Озерской, но она настолько вопиюща, что на ней необходимо остановиться. Никакой «железнодорожной линии Мейкон — Диксон» в США не было и нет.
Речь идет об условной линии Мэйсона (а не Мейкона!) — Диксона, проведенной еще в 1763 и 1767 гг. представителями соперничавших династий — Пеннов, владельцев Пенсильвании, где рабство было строжайше запрещено, и Калвертов, собственников Мэриленда, в котором рабство стало укореняться еще в середине XVII в. В дальнейшем, по мере распространения территории США на запад, туда условно продлевали и линию Мэйсона — Диксона, и уже в 1820-х годах она стала предметом острых споров рабовладельцев и их противников. Не зная ничего этого, Т. Озерская, увидев в оригинале романа слово «линия», решила, что речь идет о железной дороге, а заодно топографа Мэйсона превратила в некий город Мейкон. Остается только развести руками. - Civil War Reports/Ed. by H. E. Straubing. Hamden (Conn), 1985. P. 185.
- Подробнее о биографии писательницы см.: Бурин С. Н. Загадка Маргарет Митчелл//Наука и жизнь. 1988. № 9. С. 97-108.